Из сада мы шли, торопясь домой, узнать, что с Молчановым. Он лежал на своей кровати и набросился на меня, зачем я отнял у него револьвер.
– Я повсюду ходил, хотел достать револьвер, у фельдфебелей спрашивал, но ни один мне не дал.
– Хорош ты, значит, был, если фельдфебеля тебе револьвера не дали, – сказал я. – Не дам и я тебе, пока не опомнишься, – сказал и ушел. Молчанов хотел было погнаться за мной, да на счастье был уже раздет.
Целую неделю я не возвращал ему револьвера, а отдал только тогда, когда он обещал мне под честным словом, что не сделает никакой глупости. Он признался мне, что мучило его, и мне пришлось. долго и много говорить по этому поводу, чтобы успокоить выбитого из колеи приятеля.
Наконец, он согласился со мною, что, действительно, лучше уйти от греха и уехать в Сибирь.
Глава XLII. Отлет из осиного гнезда
Жизнь в батальоне шла еще кувырком. Я ждал приезда Шах-Будагова, чтобы сдать ему роту. В караулы уже не ходил, как ротный командир, но успел попасть два раза рундом.
При втором наряде дежурный по караулам послал меня проверить караул в городской тюрьме. Находилась эта тюрьма за городом, недалеко от Навтлуга. Уже вечерело, когда я попал туда.
– Ну, что у вас хорошего? – спросил я наших офицеров. Караульным начальником был подпоручик Семенов, а Ананьин был с выводными, конвойными и людьми на случай беспорядков.
– Было весело, – получил я в ответ. – Бабы устроили бенефис!
– Какие бабы?!
– Да политические. Их тут до восьмидесяти наберется. Выпустили их на прогулку. Внутренняя охрана тюрьмы стала на стражу. Бабы погуляли, да и давай кричать: Опричники!.. Кровопийцы!.. Палачи!.. А это кто.?! Саперы?! Палачи и вы, опричники!! – Да и принялись нас крыть самой отборной нецензурной руганью, как извозчики. Даже наши саперы возмутились.
– Это уже не политические, а просто уличные девки, – заговорили сами саперы.
Прибежал начальник тюрьмы, так бабы плевать на него стали. Он к нам: помогите загнать! Мы было хотели заявить ему, что это не наше дело с бабами возиться, – сказал Ананьин, – да сами саперы, как услышали просьбу начальника, так и выскочили все на двор.
– Опричники, палачи! – орут осатаневшие бабы и опять давай плевать солдатам прямо в глаза. Не успел я вмешаться, как саперы повернули баб, толкнули сзади и погнали к дверям.
– Не смеете, палачи, нас своими кровавыми руками трогать!.. – продолжали орать бабы и опять плеваться. Не стерпели солдаты, закатили паре-другой оплеухи, да так, что те врастяжку на пол брякнулись. Остальные увидели это, подобрали юбки и юрк в двери. Часа два потом орали и визжали, как ведьмы.
Я усмехнулся.
– Весело было? – спросил я у сапер.
– Ну, уж и бабы, настоящие арестантки! – ответили солдаты. – В жисть таких вредных баб не видали. Если бы не стыдно было бабу бить, задрали бы им подолы и отлепортовали бы, как следовает, чтобы впредь не баловали… А то думают, как баба, – так и можно…
– Много среди них красивых, – прибавил Ананьин. – Одна прямо, как ангел, а орала больше всех. Чуть на меня не бросилась.
«А куда же девался твой либерализм?! – подумал я. – Смотри, какой стал! Уже не возмущается, что несчастных мучают, когда глаза самому заплевали».
– А у вас что? – спросил я Семенова, расписываясь в постовой ведомости.
– У меня ничего. Только я видел всю эту сцену и стало так противно, что уходить со службы хочется. Нет никакой охоты нести эту отвратительную полицейскую службу и слушать дикие оскорбления стриженых политических проституток. Ведь все они, даже самые молодые, уже не девушки. Они давным-давно развращены до глубины души их политическими товарищами. Те этих красавиц для того и держат, чтобы кружить головы молодежи и заманивать ее в сети тайных обществ. Мне начальник тюрьмы рассказывал про них, что почти каждая – проститутка. На их обязанности лежит завлечь пылкого юношу сперва в свои объятия и страстью заставить забыть голос рассудка. Когда юноша совсем обалдеет от страсти, ему предлагается доказать свою любовь.
– Как?.. – спрашивает тот.
– Да, нет, ты не годен, ты слаб, мой мальчик, ты не пойдешь на смерть, на опасность…
– Я?! – говорит юноша. – Да я за тебя пойду на что угодно. Прикажи только…
Если он готов, ему дают револьвер и указывают пристрелить, кого им надо. Армянская, и особенно грузинская пылкая гимназическая молодежь сначала с радостью идет на такие дела. А попадется и пыл проходит. Вот тогда-то частенько и выдает юнец свою соблазнительницу. Здесь они со всего Кавказа и Закавказья, эти сирены политические, мокрохвостые. Сколько из-за них молодежи погибло, – и сказать страшно. Первые вербовщицы в разные партии, а средство у всех одно – разврат. Я, как послушал рассказы начальника тюрьмы про них, так, если прикажут стрелять в этих гиен, – не задумаюсь…
– Да не может быть?! – удивился я, смотря во все глаза на Семенова. – Неужели все это правда?..
– К сожалению, правда, и правда, доказанная документально. Кому же знать лучше, за что они арестованы, как не тем, кто разбирает их вину.
– Верно! Ну, это уже черт знает что и не делает чести революционерам. После этого они не герои, а сволочь, которую уничтожать надо.
– Выходит так, – согласился Семенов.
– Да, – поддакнул и Ананьин, – чем больше о них узнаешь, тем противнее они кажутся…
На следующий раз я попал на дежурство в госпиталь в Новтлуге. Огромное сооружение, масса палат. Мое дело маленькое: сиди и читай, да раза два обойди госпиталь.
– Пожалуйте в палату умалишенных! – вдруг прибегает за мной служитель.
– Зачем?!
– Подписать акт о смерти. Просит ординатор палаты.
Иду.
– Снимите револьвер и шашку. В оружии входить опасно: есть буйные, могут наброситься на вас, выхватить шашку и натворить беды.
– Ладно! – Снял и вошел. Огромный зал, и ходят в нем люди в халатах. На нас не обращают внимания. Быстро идет фельдшер, за ним я. Слышу за собой поспешные шаги. Обернулся и обмер. Сзади меня шел огромный тип, рожа совсем сумасшедшая, пристально смотрит прямо на меня. Дверь уже недалеко. Успею ли только вскочить?! Чуть не бегу. Смотрю, спешит и он. Прыгнул я за дверь, прыгнул и он и дверь за собой захлопнул.
– Фу, ты! – говорю, – ну, и напугали же вы меня! Я ведь вас за сумасшедшего принял.
Захохотали и фельдшера, и служитель.
– Дело простое. Тут послужишь лет с десяток и сам с ума спятишь. Только этот молодец силы такой, что его самые буйные сумасшедшие боятся.
– А где находятся буйные?
– По другую сторону флигеля. Пройдите посмотреть в окна, – хитро сказал мне фельдшер.
– Хорошо. Обязательно посмотрю…
В кабинете ординатора ждал нас серьезный, мрачный мужчина.
– Желаете собственными глазами взглянуть на умершего прежде, чем подписать акт? – спросил он меня.
– Полагаю, что вы не предложите мне подписать не то, что следует.
– На свете все случается, – сказал доктор. – Особенно. здесь. Пойдемте, я лучше покажу вам умершего.
В маленькой комнате с решетками в окнах на узкой кровати лежал труп худого, изможденного человека. Лицо его было до чрезвычайности худощаво. Глаза глубоко провалились.
– Отчего он такой истощенный? – спросил я.
– Прогрессивный паралич мозга. – ответил доктор. – Сам долго мучился и нас мучил… Наконец, освободился… Уверились?
– Так точно.
– Пойдем подписывать акт.
Назад меня проводил тот громадный служитель. Я не замедлил обойти флигель и посмотреть буйных. В решетки глядело много диких, растрепанных лиц.
– Офицер!! – завопил один из буйных. – Офицеррр!.. У… ууу… а… аа… ааааа… – понеслось из-за решеток. Некоторые дико рычали, ругались и, ухватившись руками за железные решетки, корчили гримасы, скалили зубы и тряслись, точь-в-точь как обезьяны в зверинце, когда их раздразнит публика.
– Чего это они так буйствуют? – спросил я.
– Это солдаты, все они буйные, – ответил служитель. – Страсть не любят офицеров. Один вид офицера приводит их в бешенство.
– Откуда их набралось столько?.. И почему?..
– Да есть, которые сошли с ума на войне, а есть и такие, которые совершили преступление и симулируют сумасшествие.
– О… о… оооо… – неслось из-за решеток вместе с самой грязной площадной руганью по моему адресу. Я остановился и посмотрел на эти дикие, взлохмаченные рожи.
– А ну-ка, подразню! – подумал я и погрозил им пальцем. Эффект получился такой, что я и сам был не рад. Раздался взрыв неистового воя, все ревели и трясли решетки, будто старались выломать их, чтобы броситься на меня. У многих пошла изо рта пена. Ну и народец! Мне стало неприятно и жутко. Воображаю, как они бы терзали меня, если бы вырвались на свободу.
И это солдаты?! Значит, есть что-то нехорошее, что-то неладное в нашей теперешней службе, если сумасшедшие так ненавидят офицера. Что у трезвого на уме, то у пьяного и сумасшедшего на языке. Доказательство почти наглядное. Нет, лучше уйти в корпус и вырвать себя из этого осиного гнезда, уехать от прекрасного, погибельного Кавказа, отойти на время от армии, ставшей не тем, что была раньше.
Только 3-го сентября приехал из отпуска Шах-Будагов. Я сдал ему роту и стал готовиться к отъезду.
Общество офицеров устроило мне скромные проводы во время завтрака. Командир сердечно попрощался со мною и пожелал успеха на новом поприще. Не забыли меня и революционеры. В тот же день я получил письмо, чтобы не торопился уезжать.
– Бежишь от нашего суда? Спасаешь свою шкуру? – писали они. – Все равно не уйдешь. Мы приготовили и тебе, и твоим друзьям место на Кукийском[63]. Будь покоен, что оно тебя не минует.
Внизу стояла печать союза кавказских офицеров. Такие же письма получили Молчанов и Кононов. Особенно резкое письмо было Молчанову.
– Пусть попробуют!! Револьвер всегда здесь, – и он хлопнул по карману. – Это все ерунда… А сегодня приходи к Янкевским, там тебе приготовили тоже проводы. Будут все в полном составе.