Аркус, не ожидавший такого поворота, побледнел, лицо его сделалось потным, он знакомо мотнул головой — не верил, что его могут расстрелять.
— Напрасно, голубчик, не веришь. — Семенов усмехнулся и приказал верному Бурдуковскому: — Решение военно-полевого суда — к немедленному исполнению!
Двое казаков подхватили Аркуса под локотки и поволокли за станционный сарай. Аркус пробовал что-то кричать, но мороз, ветер, густой дым, валивший из станционной трубы — там только что в печь засыпали полцентнера угля, — заталкивали слова ему обратно в глотку. И Аркус, поняв, что все кончено, что он проиграл свою партию окончательно, заплакал.
Через несколько минут за сараем грохнули два выстрела, один за другим. Несостоявшегося управляющего КВЖД не стало.
Семенову было понятно: промедление смерти подобно, к Хорвату надо ехать сегодня же. Но помешали спешные дела, и выехал есаул лишь на следующий день, через сутки, в девять часов утра восемнадцатого декабря 1917 года, вместе с урядниками Бурдуковеким и Батуриным прибыл на станцию Маньчжурия.
Жизнь тут была много веселее, чем на станции Даурия, — здесь имелось несколько трактиров и лавка колониальных товаров. Из российских на полках лежали спички, произведенные еще до Великой войны на станции Седанка, что под Владивостоком, — видно, закуплены были спички в количестве сверхизбыточном, раз их до сих пор не сумели распродать, поскольку ныне фабрика в Седанке, ставшая японской, спички не выпускала; были еще и бабьи ленты, которыми можно и одежду украшать, и волосы подвязывать, все остальное — иностранное: слабенькое японское пойло саке, которое — тьфу! — надо употреблять горячим, твердые американские галеты, напоминающие прессованную фанеру, такие они были невкусные, австралийская ветчина в железных банках, похожих на традиционные чайные коробки, украшенные ярким рисунком, и жесткая, как железо, вяленая страусятина.
Есаул, увидев страусятину, лишь изумленно покачал головой:
— Ну и ну! — Спросил у лавочника: — Сам-то пробовал?
— Пробовал, — неохотно ответил тот и испуганно покосился на дверь, словно оттуда должен был выползти злой Змей Горыныч, — мясо и мясо, не отличается от коровьего, только зубы надо иметь хорошие.
— Зубы всегда надо иметь хорошие. А чего сидишь такой невеселый? Заболел, что ли? Или плохо позавтракал? А?
Лавочник неопределенно махнул рукой:
— Вот именно, «а», господин генерал.
— Да не генерал я. — Семенов поморщился.
— Все равно — большой человек. А быть невеселым есть отчего, извините великодушно. Сегодня обещают прийти посланцы из Совдепа. Слышали о таком?
— Слышал. И видел. И в Чите, и в Иркутске, Даже близко соприкасался.
— Вот и мы с хозяином соприкоснулись.
— И что же?
— Лавку нашу сегодня собираются экс... экс... тьфу! — отплюнулся лавочник, выдернул из-под весов клочок бумажки, на котором было записано трудное слово, и прочитал по слогам: — Экс-про-при-и-ро-вать, Без стакана водки не выговоришь. Неприличное слово.
— Действительно, неприличное, — согласился Семенов и, купив страусиного мяса и галет, вместе со спутниками двинулся в паспортный пункт.
Под ногами остро, будто стеклянное крошево, скрипел снег. На ветках деревьев сидели голодные, по-собачьи нахохлившиеся вороны. А вот собак не было видно. Семенов удивился этому.
— Здесь, в зоне отчуждения, полно корейцев, — пояснил Бурдуковский. — Для них собачатина — все равно что для нас парная телятина, такое же желанное блюдо. Делают они из собачатины мясо «хе» и наедаются так, что потом на ноги подняться не могут.
— Эге! — продолжал удивляться есаул. — А я-то думаю: где собаки?
В паспортном пункте сидело два офицера.
Увидев есаула — человека, старшего по званию, — хмурый военный чиновник представился:
— Куликов!
Его коллега, молодой, румяный, с двумя серебряными значками на гимнастерке — один был университетский, второй — об окончании школы прапорщиков — также не замедлил представиться:
— Прапорщик Кюнст!
Семенов положил на стол военного чиновника свой паспорт, рядом — бумаги Бурдуковского и Батурина, взял стул и, повернув его спинкой вперед, сел, как на коня.
— Направляемся к господину Хорвату, — пояснил он, глянул в окно, неожиданно заметил там китайского солдата и поинтересовался: — Расскажите-ка, господин хороший, что тут у вас происходит? Китайцы почему-то разгуливают в зоне отчуждения, как у себя дома.
На лице военного чиновника появилась грустная улыбка, он сбил с левого погона какую-то соринку и также глянул в окно.
— Вчера сюда пришла китайская пехотная бригада. При полной выкладке. Будут разоружать наших.
— Как разоружать? — Семенов привстал на стуле, будто в стременах. — Какое право имеют эти тыквенные головы разоружать наших солдат?
— Господин есаул, революционные преобразования докатились из России и сюда, на КВЖД. Никому ни до чего нет дела. Власть бездействует, железнодорожная рота и ополченческая дружина, составляющие гарнизон города, полностью деморализованы, на всех заборах, как воробьи, сидят и горланят агитаторы, в городе — грабежи, убийства, ночью за порог дома выйти нельзя... А-a! — Лицо военного чиновника исказилось, он отвернулся в сторону, расстроенный. — В общем, китайцы решили взять власть в свои руки, разоружить гарнизон и навести в городе порядок.
— Китайцы... Чтобы они разоружали русских?! — негодующе воскликнул Семенов. — Этого еще не хватало! — Словно о чем-то вспомнив, он достал из кармана кителя мандат, полученный им в Петрограде, положил на стол перед военным чиновником.
Тот медленно зашевелил губами:
— Воен-ный комис-сар Дальне-го Востока. — Краска прилила к его лицу, и Куликов поспешно вскочил с места.
— Сядьте! — сказал ему Семенов. — Пригласите-ка лучше ко мне сюда, в здание станции, начальника китайского гарнизона, командира бригады, начальника дипломатического бюро Цицикарской провинции с драгоманом[42], городского голову и начальника милиции.
Военный чиновник лихо щелкнул каблуками, перевел взгляд на прапорщика:
— Кюнст, выполняйте приказание!
Кюнст вскочил с обрадованным видом, как и его начальник, щелкнул каблуками и, сдернув со старой рогатой вешалки шинель, исчез.
— М-да, и вас, оказывается, тоже разложили большевики, — удрученно протянул Семенов, пригладил ладонью усы.
В разговоре он не сразу обнаружил, что сзади, в самом темном углу, у весело потрескивающей поленьями печки сидит еще один человек и неотрывно глядит на огонь. Поручик с седыми висками словно погрузился в этот огонь целиком, стал частью его и на людей, заходивших в паспортный пункт, не обращал внимания.
Печать беды лежала на твердом, изрезанном морщинами лице этого человека — хорошо знакомая Семенову по фронту. Люди с такой меткой обязательно погибали в ближайшем бою. Семенову сделалось душно, и он повел головой в сторону, пытаясь освободить себе горло. Это не помогло, Семенов расстегнул на воротнике кителя крючок.
— Что-то случилось, поручик? — спросил он.
Вместо поручика ответил военный чиновник:
— Случилось. В нашем здании, на втором этаже, заседает революционный трибунал — солдаты судят поручика Егорова...
— Вас, значит? — Семенов ткнул пальцем в сидящего у огня офицера.
— Так точно, — ответил военный чиновник.
— И за что, простите великодушно... судят?
— Ни за что! — У Куликова от возмущения даже задергалась одна бровь. — За то, что отказался выполнять приказания разложенцев и дезертиров.
— Понятно, — тихо и очень отчетливо произнес Семенов, потискал рукою воздух, словно разминал застоявшиеся пальцы, выкрикнул зычно, будто в атаке: — Бурдуковский!
— Урядник словно из воздуха возник, только что не было его, отирался на перроне станции — и вот он, уже стоит посреди комнаты.
—Я!
— Встань у дверей с винтовкой и никого сюда не впускай. Если явятся господа-товарищи за поручиком Егоровым — гони их в шею. Не послушаются — можешь врезать прикладом по зубам. Понял?
— Так точно!
— Действуй! — Семенов повернулся к поручику: — Не бойтесь никого и ничего. И тем более — самозваного революционного суда.
Через двадцать минут на лестнице послышался топот, дверь в приемной с треском распахнулась, раздались возбужденные голоса. Бурдуковский, державший винтовку у ноги, напрягся. Семенов со скучающим видом отвернулся к окну — в окно была видна колониальная лавка. Ее деревянная дверь, на манер сундука окованная рисунчатыми полосками меди, открылась, и на улицу вывалился шустрый старичок. В руке он держал новенький кожаный баул ядовитого оранжевого цвета. Похоже, это был хозяин лавки, в которой Семенов купил два фунта вяленого страусиного мяса. За хозяином торопливо потрусил тонконогий рыжеголовый паренек в треухе, сброшенном с головы на спину, — треух держался на матерчатых завязках, затянутых спереди в узелок.
Из приемной послышались крики.
— Бурдуковский, выйди разберись! — приказал Семенов.
Урядник решительно шагнул за дверь. Крики в приемной усилились, но через полминуты все стихло.
Семенову в окно было видно, как на улицу вывалился спутанный клубок, из которого с трудом выбрался здоровенный детина с испачканным чем-то темным лицом, прокричал высоким встревоженным голосом:
— Казаки!
Клубок рассыпался, пространство перед окном расчистилось. Бурдуковский вернулся в комнату.
— Ну и что? — спросил у него Семенов.
— Как вы и благословили, ваше высокоблагородие, прикладом дал по зубам. Пришлось.
— Подействовало?
— Еще как!
Семенов вновь повернулся к поручику:
— Повторяю, не бойтесь никого и ничего.
Егоров отозвался голосом тихим и благодарным:
— Я в полном вашем распоряжении, господин есаул.
— А вот это — любо! — Семенов употребил любимое слово донских казаков. — Ваша помощь мне понадобится.
Тем временем Кюнст привел в станционное здание китайских чиновников и начальника городской милиции — низенького кривоногого капитана с рябым, посеченным оспой лицом,