Было отчего Тарасу разума рѣшиться!
Онъ повезъ Устю въ городъ, чтобы уговорить давнишняго пріятеля, священника подгороднаго, обвѣнчать его по-божески съ дорогой красавицей, изъ за которой онъ помолодѣлъ сердцемъ, даже и видомъ… А тутъ вдругъ — грѣхъ страшный — онъ ее у сына отбиваетъ; сынъ давно ее любитъ и, вѣроятно, больше, чѣмъ онъ, старый грѣховодникъ.
— Не уступать?!
Стало быть, въ пустякахъ онъ цѣлыхъ двадцать лѣтъ исполнялъ свято свой обѣтъ служенія сыну, чтобы искупить свое смертоубійство младенца, страшное пролитіе крови невинной, а въ эдакомъ дѣлѣ забылъ клятву. Или по боку ее! насмѣяться надъ своей клятвой!
— Нѣтъ! Устя должна быть женой Петрыня, а ему, старому, невѣсткой.
Но можетъ ли онъ жить около нихъ и глядѣть на это счастье сына? Нѣтъ, не можетъ. Она ему теперь дороже всего въ мірѣ, она заставила его перестать жалѣть прежнюю жизнь помѣщика, она примирила его съ его долей разбойника волжскаго, онъ почелъ было ее, какъ посланную ему въ награду за долгое мытарство на низовьѣ и долгое смиреніе духомъ, долгое искреннее раскаяніе въ грѣхѣ смертоубійства.
— Нѣтъ! уступить ее сыну я долженъ по клятвѣ, данной ради спасенія души своей, но глядѣть на нее, чужую жену, я не могу, рѣшилъ Тарасъ.
На четвертый день вернулся пропадавшій атаманъ на постоялый дворъ. Устя кинулась ему на встрѣчу. Она давно уже тревожилась объ его судьбѣ и послала Петрыня разыскивать отца по городу, не понимая почему и куда онъ вдругъ сгинулъ. Тарасъ унылый, съ печальнымъ лицомъ, посидѣлъ съ дѣвушкой, но молча и неохотно отвѣчалъ на ея разспросы.
— Дѣло было… А ты вотъ что скажи мнѣ, заговорилъ онъ наконецъ, — что тебѣ ряженой-то ходить. Брось! Мой Петрынь отъ тебя давно безъ ума, безъ памяти полюбилъ; иди ты за него замужъ.
— Богъ съ тобой. Я замужъ никогда не собиралась и никогда ни за кого не пойду. Вѣкъ буду парнемъ прикидываться! отвѣчала Устя. Хотѣлось было дѣвушкѣ сказать: развѣ за тебя бы пошла! Но она этого не сказала; она думала всегда, что умный Тарасъ самъ это по ея глазамъ пойметъ, но онъ не захотѣлъ этого понять! — что-жъ говорить!
— А коли я помирать буду и стану тебя просить объ этомъ, пойдешь за него? Ради меня, что ли?
— Пойду! грустно проговорила Устя, и ей почудилось, что на глазахъ ея выступили слезы, чего, кажется, ужъ давнымъ давно не случалось.
— Ну, спасибо, родная. Помни это. Обѣщала.
Больше Тарасъ ничего не сказалъ дѣвушкѣ. Когда Петрынь вернулся домой, онъ вызвалъ сына за собой и, уведя на задворки въ огородъ, сѣлъ съ нимъ на лужайкѣ.
— Крѣпко ты любишь Устю? спросилъ онъ.
— Вѣстимо, батька.
— Тебѣ безъ нея — жизнь не въ жизнь, каторга?
— Хоть утопиться.
— Ну, а любитъ она тебя?
— Тысячу разовъ сказывала!
— Что? ахнулъ Тарасъ, — сказывала тебѣ, что тебя любитъ?
— Вѣстимо.
— Да ты лжешь, что-ль?
— Зачѣмъ я буду лгать. Спроси ее самое. Правда, что она не вѣдаетъ про то, что я призналъ въ ней дѣвицу. Она мнѣ сказывала, якобы пріятелю, что меня всякая дѣвица полюбитъ.
Тарасъ долго молчалъ, наконецъ вздохнулъ и всталъ…
— Ну, прости, сынокъ, я на два дня опять отлучусь по дѣлу. Если нарвусь на воеводскихъ да засадятъ меня, не пугайся — я опять уйду; не въ-первой!
— Ладно! равнодушно произнесъ Петрынь, вѣрившій въ ловкость и опытность отца-атамана.
Тарасъ вошелъ въ домъ къ Устѣ.
— Прости, дѣвушка, произнесъ онъ, я на два дня отлучуся опять; дѣло есть.
Сердце защемило у Усти отъ этихъ словъ. Вспомнилось ей прощанье въ степи со Стенькой, но то было легче; теперь холодомъ охватило ее всю…
— Зачѣмъ, куда… прошептала она, будто ослабѣвъ вдругъ.
— Нужда. Дѣло. Если нарвусь на начальство, вы живо ко двору утекайте, а я выберусь, и васъ еще, поди, въ пути догоню. Не въ-первой мнѣ… Ну, а коли мнѣ не сдобровать… помни свое обѣщанье… живите счастливо и меня добромъ поминайте, какъ дѣтямъ слѣдуетъ — выходи вотъ замужъ за моего Петрыня.
— Тарасъ, Богъ съ тобой! Что ты… ты будто собираешься куда, далече!.. черезъ силу, отъ отчаянья и страха, выговорила Устя.
— Такъ, родная, къ слову пришлось… Я на два денька. Ну, прости, дѣвушка.
Тарасъ обнялъ крѣпко и поцѣловался съ Устей. Почудилось ему, что губы Усти холодны, какъ ледъ и дрожатъ.
Дѣвушкѣ вдругъ захотѣлось ему прямо сказать одно завѣтное слово… но онъ живо отвернулся отъ нея и заговорилъ съ сыномъ.
— Ну, прости, сынокъ… Помни, коли что, сейчасъ утекайте домой, а то и васъ накроютъ. Да это я такъ; а черезъ два дня я вернусь безпремѣнно.
Черезъ два дня Тарасъ былъ въ острогѣ, въ кандалахъ и на цѣпи прикованъ къ стѣнѣ, какъ песъ. Берегло начальство, какъ зеницу ока, славнаго волжскаго разбойника, что двадцать лѣтъ не давался имъ, какъ кладъ.
Какъ же онъ теперь-то маху далъ?
Онъ самъ явился къ воеводѣ!..
— Погулялъ, буде! сказалъ онъ. — Намаялся да и прискучило. Судите и казните.
Боялся Тарасъ одного — кнута и Сибири. Но скоро узналъ, что съ нимъ будетъ, и перекрестился. Будетъ за всѣ его долголѣтнія лиходѣйства по низовью Волги, Камѣ и по Чусовой примѣрно строгое наказанье — четвертованье.
Узнала Устя о поимкѣ и заключеніи Тараса, и во второй разъ въ жизни сердце ея будто содрогнулось и кровью горячей облилося. Первый разъ было съ ней такъ, когда она, прискакавъ изъ острога домой, нашла домикъ отца Ѳеодора, заколоченный досками, а теперь вотъ во второй разъ… И еще тяжелѣе, еще ужаснѣе. Теперь она, благодаря признаньямъ Петрыня бездушнаго, смутно чуяла правду. Тарасъ ее любилъ, какъ же онъ уступилъ ее сыну, а самъ вдругъ попалъ въ острогъ?
Въ первую минуту Устя собралась было итти къ воеводѣ и добровольно отдаться, чтобы очутиться около Тараса, но Петрынь краснорѣчиво убѣдилъ дѣвушку, что отецъ непремѣнно уйдетъ и явится въ скорости домой. Главное дѣло имъ самимъ бѣжать скорѣе изъ города; попадутся они, тогда и Тарасъ пропадетъ изъ-за нихъ, потому что онъ ихъ не броситъ въ острогѣ, а троимъ вмѣстѣ бѣжать мудренѣе.
Чрезъ силу и противъ воли согласилась Устя, и они въ ночь осторожно покинули городъ. Съ этого дня, ежедневно, ежечасно ждала Устя атамана Тараса домой… Петрынь тоже надѣялся и утѣшалъ ее, и тоже ждалъ.
Прошелъ мѣсяцъ, эсаулъ Гвоздь отправился въ городъ развѣдать объ атаманѣ. Прошелъ еще мѣсяцъ, а ни о Тарасѣ, ни о Гвоздѣ не было ни слуху, ни духу.
Шайка безъ начальства стала разбѣгаться и бунтовать. Устя тоже собралась опять въ городъ, и Богъ вѣсть, что могла бы она сотворить съ собой, если бы отправилась, но на счастье ея вернулся эсаулъ и повѣдалъ о судьбѣ Тараса.
Атамана ихъ казнили четвертованьемъ, а голову и руки развезли по городу и прибили на заборахъ у разныхъ заставъ.
Весь городъ диву дался, да и самъ Гвоздь, разсказывая, вдругъ затрясся, вспоминая, какъ атаманъ помиралъ. Онъ исповѣдывалъ всѣ свои грѣхи народу, все кланялся земно на всѣ четыре стороны, и все повторялъ:
— Простите меня, окаяннаго, православные, замолите мою душеньку черную, грѣшную. Я человѣко-убивица, съ крови младенца новорожденнаго началъ свои лиходѣйства.
И сталъ онъ самъ просить палача, чтобы прежде ему руку его правую отрубили, чтобы ему видѣть ее, окаянную, дьяволомъ искушенную.
— А послѣднія его слова были про тебя, молодецъ! сказалъ Гвоздь: перекрестился онъ и здорово крикнулъ, подставляя голову подъ топоръ: прости, прощай, Устя.
Отъ этого слова Гвоздя — Устя, давно ужъ сама не своя, похолодѣла и повалилась на землю. Мѣсяцъ протомилась она…
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
I
Красавица-казачка, надѣвшая мужское платье для побѣга изъ острога, а затѣмъ явившаяся въ немъ на Волгу молодцомъ Устиномъ, была уже теперь давно атаманомъ.
Петрыня, дряннаго, слабодушнаго и трусливаго, не могли конечно выбрать въ атаманы; что же касается до замужества красавицы, то она слишкомъ любила память самоотверженнаго Тараса, чтобы любить его сына. Петрынь былъ ей почти противенъ, когда она вспомнила, что изъ-за него погибъ отецъ его и изъ за него потеряла она въ Тарасѣ человѣка, котораго любила. Самопожертвованіе и погибель Тараса было ошибкой, было роковымъ недоразумѣніемъ. Все сдѣлали ея молчаніе, да лукавство и ложь Петрыня. Если Петрынь не зналъ, что Устя любитъ его отца, то могъ догадываться, что на него самого она смотритъ, какъ на товарища. Разумѣется, Петрынь сначала всячески и упорно добивался любви Усти. Дѣвушка, только что принявъ атаманство, еще неувѣренная въ преданности всѣхъ молодцовъ шайки, еще незнавшая, какъ отнесутся къ ней всѣ, если узнаютъ ея полъ, — лукавила, хитрила и, не отказывая и не ссорясь съ Петрынемъ, оттягивала время.
Но вскорѣ явился въ шайкѣ новый молодецъ, котораго сразу всѣ полюбили — Егоръ Иванычъ Соколовскій, или Орликъ. Прежній эсаулъ Гвоздь, попавшись на базарѣ въ городѣ Камышинѣ, былъ угнанъ въ Сибирь, и Орлика тотчасъ выбрали на его мѣсто, хотя Петрынь добивался почетнаго званія. Новый эсаулъ, разумѣется, тотчасъ угадалъ, кто атаманъ шайки, и, какъ прежде Тарасъ, влюбился въ Устю; одновременно онъ возненавидѣла лукаваго и злого Петрыня.
Устя, имѣя теперь новаго эсаула, добраго, храбраго, умнаго и горячо ей преданнаго, уже стала дѣйствовать прямо и открыто, не стѣсняясь съ Петрынемъ. Единственно, что она считала своимъ долгомъ по отношенію къ покойному Тарасу, — не давать Петрыня въ обиду своимъ молодцамъ, которые, безъ ея защиты, давно бы уходили его.
Появленіе Орлика измѣнило окончательно поведеніе Петрыня. Онъ ревновалъ, злился и, видя, что Устя относится теперь къ нему холодно или съ нескрываемымъ презрѣніемъ, возненавидѣлъ Орлика и отчасти и ту, которую думалъ, что любитъ. Петрынь рѣшилъ отомстить Устѣ. Взяться за мщенье просто, по-разбойнически — онъ не могъ; броситься на Устю съ ножомъ, убить ее или Орлика, дѣйствовать прямо и храбро — онъ не могъ по своей врожденной трусости; его дѣло могло быть только лукавство, месть изъ-за угла, безопасная самому себѣ… и онъ задумалъ предательство.