Если всѣмъ своимъ видомъ малый не походилъ на взрослаго мужчину и еще того меньше на атамана разбойничьей шайки, то ужь лицомъ совсѣмъ смахивалъ на барченка или купчика какого изъ города. Только бы не брови!..
Было бы молодое и чистое лицо Усти слегка загорѣлое, пожалуй совсѣмъ обыкновенное, годное и для всякаго парня, еслибы только не чудный ротъ, да не чудныя брови. Этотъ ротъ и эти брови были не простые, обыкновенные, а бросались въ глаза каждому сразу. Они даже будто не ладили между собой, будто вѣкъ спорили. Ротъ добрый, годный и для сердечнаго парня и пожалуй даже хоть для смѣхуньи-дѣвицы… А брови нехорошія, будто злыя, прямо подъ-стать не только парню, а «сибирному» душегубу лютому, каторжному.
Маленькій ротъ Усти съ сильно вздернутой вверхъ заячьей губой вѣчно оставлялъ на виду верхній рядъ бѣлыхъ зубовъ и придавалъ лицу его ребячески добродушный видъ. Эта вздернутая верхняя губа, пухлая, розовая, вѣкъ топырилась будто, и торчала — шаловливо, наивно, чуть не глуповато. Небольшой носъ загибался къ ней сильной горбиной, и былъ совсѣмъ, какъ сказывается, орлиный. И вотъ отъ него, надъ узкими, черными, будто миндалемъ вырѣзанными, глазами, смѣлыми и упорными… шли отъ переносицы густыя и тонкія черныя брови, но не облегали глазъ полукружіемъ или дугой, какъ у всѣхъ людей, а расходились прямо и вверхъ. И концы ихъ у висковъ были выше переносицы… Вотъ эти-то брови и не ладили съ дѣтскимъ ртомъ, — а придавали всему лицу что-то злое и дикое, упрямое и отчаянное… Коли за эту заячью, дѣтски-пухлую, да розовую губку и бѣлые зубки парень годился бы въ женихи любой купецкой дочери или барышнѣ, то за брови эти — прямо выбирай его въ атаманы разбойниковъ.
Когда Устя, разгнѣвавшись на кого, прищуритъ свои огневые глаза, черные какъ у цыгана, и сморщитъ брови, то они еще больше опустятся надъ орлинымъ носомъ, а крайніе кончики ихъ, кажетъ, еще больше поднялись… И глянетъ молодой парень разбойнымъ бездушнымъ взглядомъ такъ, что уноси ноги. Того гляди за ножъ схватится и рѣзнетъ, не упредивъ и словечкомъ. И всѣмъ чуднымъ лицомъ этимъ — сдается онъ не человѣкъ, а птица хищная или звѣрь лютый… Или того хуже!.. А что? Да бываетъ грѣхъ на землѣ, что, при рожденьи на свѣтъ Божій младенца, мать, мучаясь, поминаетъ часто врага человѣческаго. И приходитъ онъ къ родильницѣ въ помочь, да на ликѣ новорожденнаго младенца отпечатлѣваетъ свой ликъ, а въ душу его неповинную вдохнетъ «отчаянье» свое сатаниново. Кромѣ того, все лицо Усти кажетъ еще суровѣе изъ-за длиннаго бѣлаго рубца на лбу, отъ виска и до пробора, оставшагося послѣ раны шашкой въ голову. Рубецъ, тонкій и ровный, не безобразитъ его, а будто только придаетъ лицу еще болѣе злой и дикій видъ. И кажетъ атаманъ для кого красавецъ писаный, а для кого — въ бровяхъ этихъ, да въ рубцѣ, сама будто нечистая сила сказывается.
Такъ-ли, иначе-ли, а должно быть за одни эти брови молодой парень двадцати годовъ и попалъ въ атаманы волжскихъ разбойниковъ. Должно быть эти брови на виду у всѣхъ — прямо выдаютъ то, что живо въ немъ самомъ, да заурядъ скрыто отъ глазъ людскихъ. А живы въ немъ: сила несокрушимая духа, сердце каменное, ожесточенное, нравъ указчикъ, — которому не перечь никто! И слово его указъ — а указовъ для ослушника у него только два! По третьему разу виноватому нѣтъ опять указа — а есть смертныя слова: разстрѣлъ или голову долой топоромъ. А бѣжать изъ шайки и не пробуй — свои же молодцы разыщутъ на днѣ морскомъ, подъ страхомъ того же разстрѣла и себѣ, и приведутъ къ атаману на расправу.
VII
Прошло въ тишинѣ много времени. Свѣча сильно нагорѣла и толстый черный фитиль коптилъ и дымилъ. Комната погрузилась въ полутьму. Молодой малый не снималъ нагара. Долго такъ сидѣлъ Устя, не двинувшись и глубоко задумавшись. Наконецъ скрипнули ступени на лѣстницѣ за второй горницей и онъ пришелъ въ себя, повернулся, тотчасъ отворилъ ящикъ стола и взялъ книгу въ руку… Онъ прислушался къ шагамъ по горницѣ и, опустивъ книгу въ ящикъ, быстро затворилъ его, оставшись въ томъ же положеніи у стола; онъ только взялъ щипцы и снялъ нагаръ. Сразу засіяли опять бѣлыя стѣны и яркій свѣтъ разлился по горницѣ. Дверь отворилась и вошелъ слегка сгорбленный старикъ, Ефремычъ, котораго въ шутку звалъ Устя то дворецкимъ своимъ, то деньщикомъ, то дядькой. Для всей шайки отставной капралъ Пандурскаго полка былъ только съ однимъ прозвищемъ: «князь».
— А, это ты? Я тебя не призналъ по шагамъ, сказалъ Устя и, тотчасъ же открывъ ящикъ, снова вынулъ на столъ книгу.
— Не узналъ? Что-жь ноги-то у меня нешто помолодѣли, заворчалъ Ефремычъ. И чего ты прячешься съ книжицей. Плевать тебѣ на всѣхъ. — Нешто тутъ лихъ какой, что грамотѣ захотѣлъ обучиться. Сидѣлъ бы да складывалъ завсегда, хоть при всѣхъ. Чего ихъ таиться? И не ихъ ума это дѣло, да и худа нѣтъ…
— Сказано тебѣ старому сто разовъ! Отстань! добродушно проговорилъ Устя. Чего ты привязываешься тоже какъ Ордунья. Сказалъ тебѣ разъ — не атаманское по мнѣ это дѣло — съ книжкой сидѣть и зазорно молодцамъ будетъ, да срамъ одинъ. Не хочу потому при нихъ складывать! Ну и не стану! И ты про это молчи… А то побью…
— Побьешь? усмѣхнулся Ефремычъ. Вишь какъ?
— Да что-жь, ей Богу, за эдакое разъ бы тебя треснулъ. Не болтай чего не надо.
— А я болталъ? Много я наболталъ по сю пору. Ахъ?… Нут-ко, много…
— Нѣтъ… Я не то…
— Про книжицу вишь не довѣряетъ! отчасти сердился старикъ. — А про другое что, много важнѣющее, много я разболталъ по сю пору. Ась? Въ томъ довѣрился, а за книжицу боишься…
— А все-таки знаютъ которые изъ молодцовъ, глухо и странно выговорилъ Устя.
— Знаютъ? Вѣстимо, да не отъ меня. Знаютъ тѣ, кои еще при Тарасѣ тебя видали въ иномъ видѣ. А то знаютъ, поди, отъ брехунца и негодницы Петруньки, что теперь, небось, въ Саратовѣ сидитъ Іуда, да на насъ показываетъ воеводскимъ крючкамъ, да ярыжкамъ.
— Эка вѣдь хватилъ. Нешто можетъ такое быть! Да и Петрынь не таковъ.
— Не таковъ? Не можетъ быть? Нѣтъ, можетъ!! И такъ еще можетъ, что приключится въ скорости. Да и давай Богъ. Попался бы скорѣе въ чемъ, такъ насъ бы отъ себя всѣхъ и освободилъ, Іуда. Пустили бы въ Волгу съ камнемъ на шеѣ — и аминь! Всѣмъ хорошо, а тебѣ всѣхъ лучше. Перестанетъ приставать съ своей занозой. — А она-то, заноза, его на все и подымаетъ со зловъ.
— Это стало изъ любви да и губить — кого любишь?.. усмѣхнулся Устя.
— А то какъ же. По твоему такого на свѣтѣ не бываетъ, что-ль?
— Ты чего пришелъ-то, нетерпѣливо отозвался Устя.
— Пришелъ, потому что Черный пришелъ.
— А! Ну подавай. Что онъ? Что сказываетъ?
— Я у него ничего не спрашивалъ, такъ онъ ничего и не сказывалъ. Опросилъ я его только на счетъ дѣловъ, какія вершитъ Петрынь въ Камышинѣ.
— Ну что же?
— Вотъ онъ мнѣ и сказалъ, что Петрыньки щенка въ Камышинѣ за все время, что Черный тамъ пробылъ, видомъ не видано и слыхомъ не слыхивано.
Лицо Усти омрачилось.
— Что, гоже? Любо? сердясь прибавилъ Ефремычъ.
— Гдѣ-жь онъ.
— Ефремычъ тебѣ и сказываетъ. Въ Саратовѣ воеводскимъ крючкамъ да ярыжкамъ на всѣхъ насъ…
— Ахъ, полно, Ефремычъ!.. зря сталъ ты лясы точить, будто Ордунья; ужъ коли вдвоемъ вы начнете мнѣ всякіе переплеты плести, да огороды городить, такъ просто отъ васъ хоть бѣги.
Ефремычъ покачалъ головой, махнулъ на атамана рукой и, повернувшись, пошелъ молча въ двери.
— Не стоитъ съ тобой и словъ тратить, проворчалъ онъ, уже въ дверяхъ.
— Пошли Чернаго! крикнулъ Устя.
Ефремычъ, не отвѣчая, скрылся за дверь и крикнулъ: Ванька!
Тотчасъ снова заскрипѣла лѣстница и чрезъ минуту въ сосѣдней горницѣ раздались легкіе шаги и голоса:
— Сюда что-ль выйдетъ…
— Сказывалъ про Петрыньку-то?
— Не повѣрилъ…
Ефремычъ тяжело и медленно спустился по лѣстницѣ, а Устя снова задумчиво сидѣлъ у стола и не двигался.
— Не можетъ такого быть! шепнулъ онъ наконецъ. Онъ слабодушный. Дѣвчонка онъ, а не молодецъ. Лукавъ тоже. Лиса! Но не Іуда предатель. Какъ можно?
И, вспомнивъ объ ожидавшемъ его молодцѣ. Устя спряталъ снова книгу въ столъ и крикнулъ громко.
— Ванька, входи сюда.
Молодой малый вошелъ, поклонился Устѣ и сталъ у самой двери. Малый этотъ былъ отчасти схожъ съ атаманомъ, т. е. средняго роста, черноволосый, недуренъ собой и лѣтъ 23 на видъ. Но очень смуглое отъ природы лицо и странный выговоръ прямо выдавали въ немъ не русское происхожденіе. Его звали Ванька Черный въ отличье отъ мужика Ваньки Лысаго.
— Здравствуй, Черный. Ну, какъ все справилъ? Удачливо.
— Ничего. Какъ все было указано. А вотъ замѣшкался только.
— Да. Не гоже это… отчасти строго выговорилъ Устя. — Вмѣсто недѣли пропадать двѣ…
— Не моя вина, атаманъ! Не виноватъ! Ни Боже мой — не виноватъ, тряхнулъ Ванька Черный головой. Сначала эсаулъ въ городѣ придержалъ. Все со мной вмѣстѣ собирался.
— Ну что Орликъ?
— Да такъ я и ушелъ, онъ ничего не справилъ. Не берутъ въ воеводствѣ отъ него ни алтына, да и шабашъ. Со всѣхъ концовъ подлѣзалъ, говоритъ, ничего не подѣлаешь. Одинъ тамъ есть, старый такой, лѣтъ съ девяносто, писаремъ что-ли. Этотъ бралъ деньги и немного, да эсаулъ сказываетъ, ему дать, что бросить, не стоитъ. Украдетъ! А толку не будетъ. А то на грѣхъ и помретъ. Деньги зря пропадутъ совсѣмъ.
— Плохи твои вѣсти, Черный, проговорилъ Устя задумавшись. — Такъ Орликъ и остался.
— Такъ и остался пробовать еще… Сказывали ему, теща воеводина возьметъ и зятька по своему поведетъ. Баба ражая и ндравъ кипятокъ.
— Теща возьметъ? Теща воеводы?
— Ну, да… Баба, сказывали и мнѣ на базарѣ,- ходокъ такой, что оборони Богъ. На всѣхъ обывателей и господъ въ городѣ и даже въ самомъ острогѣ страховъ напустила. Бьетъ шибко… И всѣхъ бьетъ. Купца Ермошкина, на что горделивъ и денегъ много…
— Ну… Неужто же и его побила она?
— Память отшибла! Лежитъ третью недѣлю. Чего лучше.
— А при мнѣ было… продолжалъ Черный. Дьячка Митрофана повстрѣчала она у соборной площади, сгребла его единымъ разомъ, да и начала возить по луговинѣ. Возила, возила… Кудри-то его такъ по вѣтру и летятъ. Народъ еле оттащилъ ее отъ Митрофана. И то не силкомъ, а обманомъ ее взяли. Крикнули пожаръ… Горитъ то-ись будто около ейнаго дома… Ну отстала и побѣжала къ себѣ.