— Не ведаю. В контакт с ними никто не входил.
— А ты войди. Узнай, — ласково проговорил Семенов и, прежде чем адъютант исчез, произнес: — Стоп!
Хорунжий послушно застыл на пороге.
— Когда мы тронемся дальше? — спросил Семенов.
— Я до самого машиниста добрался, ваше высокопревосходительство. Трогаться можем в любую минуту,
— Тогда почему не трогаемся?
— Семафор опущен.
— Раскардашить семафор из пулеметов — и дело с концом. Эти канальи специально закрыли его, чтобы устроить нам мышеловку. — Лицо у Семенова налилось нездоровой бурой краской, круглые, гладко выбритые щеки еще более округлились, сделались тугими, как сталь, в дыхании появились скрипы — все-таки он был простужен, но в руки штабному врачу не давался — микстуры не пил, порошки не глотал и вообще гнал в три шеи от себя любых эскулапов.
«Раскардашивать» семафор не пришлось — через минуту длинная железная рука его, украшенная неровной дыркой-глазом, испуганно дрогнула и поднялась. Путь был открыт. Паровоз подал гудок — сочный, свежий, чувствовалось, что машина застоялась, перекипела, — и поезд двинулся дальше.
Очередная попытка китайцев снять атамана Семенова с поезда, арестовать его, вообще придавить — хватит, мол, властвовать, надоел хунгуз! — не удалась.
В Приморье стояла затяжная, очень яркая, цветистая, солнечная осень. Собственно, это уже не осень была, а предзимье: ночью примораживало, кое-где успевал выпасть хрусткий снежок, но дневное солнце слизывало его, и приметы грядущей зимы исчезали напрочь.
Семенов подъезжал к Владивостоку. Он злился — хотелось отведать настоящего «кофею», но такого не было, вместо него подавали странный растительный напиток, который называли «иго-го» — это была крепко заваренная пыль из ячменя, морковки, желудей и какой-то резковато пахучей травы. Но он терпел. Будет Владивосток — будет и кофе.
Поезд шел медленно. Где-то совсем рядом находилось море, Оно еще не было видно, но уже ощущалось — во влажном плотном воздухе плавал хорошо осязаемый морской аромат — вонький смешанный залах водорослей, йода, рыбы, сырости, еще чего-то сложного, трудно уловимого, но присущего только морю.
К окнам вагонов стали подлетать чайки. Одна из чаек углядела Семенова — очень понравился этот упитанный дядя в огромной волосатой папахе, она долго летела рядом с вагоном, глядя на Семенова. А тот глядел на нее и завидовал — никаких забот у птицы, никаких тяжестей, куда захотела, туда и полетела. Захотела в Россию — поднялась и пошла туда, в Читу, в Иркутск, на станции Ерофей Павлович никакой пограничный кордон не задержит, захотела в Японию, встрепенулась утречком, позавтракала парой рыбешек и помчалась туда. Было чему позавидовать. Семенов почувствовал, как у него невольно дернулась щека.
Владивостокский вокзал был шумен, радостен, на перроне поезд встречал духовой оркестр. У человека непосвященного могло сложиться впечатление, что окраину России война совсем не затронула.
Едва поезд остановился, как у семеновского вагона выросли несколько японских солдат с «арисаками». Семенов ощутил, что тяжесть, гнездившаяся у него в последние часы в груди, шевельнулась, будто живая, сдвинулась, ему сделалось легче дышать. Он сдернул с головы лохматую казачью папаху, сбросил солдатскую шинель, в которой ехал, и оказался в хорошо сшитом мундире с генеральскими погонами. Приосанился. Адъютант и охрана, находившиеся в соседних купе, тоже приосанились.
Через несколько минут в вагоне появился японский офицер — широколицый майор в новенькой форме и круглых блестящих очках, плотно двумя маленькими колесами припечатавшимися к его лицу.
— Каспадина кенерал Семенов, вас хоцет видеть каспадина кенерал Таканаяги, — довольно внятно проговорил майор.
Генерал-майор Таканаяги был начальником штаба японских экспедиционных войск. Война у японцев называлась «экспедицией», поэтому и войска были экспедиционными.
По лицу атамана проскользила улыбка, он довольно кивнул:
— Всегда готов! — Спросил: — Не надо ехать в штаб?
— Нет, не нада. Каспадина кенерал Таканаяги сам приедет сюда.
Автомобиль японского генерала, распугивая носильщиков, въехал на перрон, трижды квакнул резиновой грушей и остановился около семеновского вагона. Таканаяги легко выскочил авто и через минуту уже был в вагоне атамана, в его купе.
— Рад видеть вас, господин Таканаяги, рад видеть. — Речь Семенова сделалась ласковой, журчащей.
— И я рад, — произнес Таканаяги, — хотя вести я привез не совсем радостные...
— Какие? — Семенов почувствовал, как на него снова навалилась тяжесть, нагнул голову, словно собирался встретить прямой удар кулаком в лицо.
— Вас предали несколько ваших сподвижников. — Таканаяги достал из кармана серебряный портсигар с изображением лихой русской тройки, извлек тоненькую душистую сигарету.
В Семенове что-то вспыхнуло, он сжал кулаки, хотел выматериться, но, сдержал себя — японец-то тут при чем — и промолчал.
— Это генералы, — раскурив сигарету, японец пыхнул вкусным дымом, — Вержбицкий, — Таканаяги выговорил трудную фамилию легко, словно заучил ее, — Петров, Смолин, Молчанов...
— Та-ак, — наконец произнес Семенов.
— Официальное заявление об этом сделал полковник Генерального штаба Ловцевич начальнику императорской японской военной миссии в Харбине генералу Хамоомоте.
— Та-ак, — вновь произнес Семенов, он словно больше ничего не мог сказать — внутри что-то застопорилось, или «заколодило», как выражаются казаки, ни туда ни сюда. Наконец он одолел себя. — То, что эти козявки выступают против, я знаю, — сказал он.
— Владивосток вам мы советуем покинуть, — сказал Таканаяги, — ради вашей же безопасности. Хотя мы вас в обиду не дадим, но-о... чем черт не шутит? Так, кажется, говорят русские?
— Кого же они, интересно, хотели видеть Верховным правителем России вместо меня? — спросил Семенов.
— Называют господина Деникина, господина Врангеля. — Японец вытолкнул изо рта колечко душистого розового дыма. — Ваши противники считают эти кандидатуры самыми серьезными.
— М-да, надо разбираться с тылами.
— Совершенно верно. Почистить тылы и сконцентрировать силы под рукой, собрать их. Тогда Владивосток покорится вам, — сказал Таканаяги. — Впрочем, если хотите, из Владивостока можете не уезжать, — неожиданно произнес он, — здесь мы вас всегда сумеем защитить. — Японец немного помолчал и добавил с внезапно прорезавшейся в его голосе грустью: — Пока мы находимся в Приморье.
Из этой грусти Семенов сделал вывод, что до деру японцев из Приморья на восток осталось теперь совсем немного времени. Вывод был неприятен. Семенов отер рукою пот, появившийся на лице.
Звонкий осенний день, свет, расползшийся по лиловым городским сопкам, потускнел, краски выцвели буквально на глазах, постарели, сделались белесыми настолько стремительно, что Семенов даже задохнулся; ему показалось, что в лицо ударил крутой студеный воздух.
Когда генерал Таканаяги покинул семеновский вагон, Семенов погрузился в тяжелые раздумья. Через полчаса он принял решение: переместиться из Владивостока в Порт-Артур.
Он выехал в тот же день, следом отправился и его штаб.
В этих диких местах, среди безлюдья и звонкой тревожной тиши, среди тайги на этой говорливой болтунье-речке, посреди рыжих, кое-где уже присыпанных редким снежком сопок человек являлся частью природы — едва ли не главной ее долей, и если человек попадался сильный, природа начинала подчиняться ему, будто ласковая кошка хозяину.
А в городах, в Хабаровске, в Чите, во Владивостоке, в Порт-Артуре, природа стремится обязательно воспротивиться человеку, выйти из подчинения, устроить ему какую-нибудь пакость, человек отвечает тем же, давит, уродует природное естество, огораживается камнями и железом, изо всех сил стараясь показать свое превосходство, но все-таки справиться с ней не может.
Отъехав сотни полторы километров от Владивостока, Семенов вновь натянул на себя солдатскую шинель с погонами урядника и вывалился из вагона. Из-за неказистого, заваливающегося набок здания станции вымахнуло десятка два казаков, подскакало к поезду.
Поезд ушел дальше, к китайской границе, а Семенов, окруженный казаками, остался на коротеньком деревянном настиле. Втянул в себя сыроватый горький запах паровозного дыма, подумал о том, что надо бы перекусить, но вместо этого потребовал резким, очень похожим на птичий, голосом:
— Коня!
Через несколько минут он уже скакал с казаками, по темному, стиснутому с двух сторон угрюмыми гольцами распадку. Здесь не было ни одной лиственницы, ни одной пихты, способных ярким осенним окрасом, золотой рыжиной поднять настроение — росли только недобрые, будто погрузившиеся в тяжелый черный сон, ели.
Атаман ехал молча, лишь иногда поигрывал плетью, и лошадь, чувствуя эту плеть, вскидывалась нервно, напрягалась, но удара не следовало — человек будто забывал про нее, — и лошадь вновь переходила на обычный оскользающийся шаг.
К Семенову подъехал Таскин, также одетый в солдатскую шинель, с мятыми, криво сидящими на плечах погонами, вытащил из кармана американскую никелированную флягу, отвернул высокий колпачок-стопку:
— Не желаете, Григорий Михайлович?
— Что это?
— Виски.
— Обычная ячменная самогонка. — Семенов взял фляжку, сделал несколько крупных энергичных глотков, пожаловался: — Муторно мне что-то.
— Мне тоже.
— Японцы уйдут отсюда уже очень скоро, — тихо, словно боясь, что его услышат казаки, произнес Семенов и добавил: — Я так полагаю.
— И я так полагаю.
— Ах, друг, — Семенов неожиданно расслабленно вздохнул, протянув руку, ткнул спутника кулаком в плечо, — друг ты мой разлюбезный...
Было сокрыто в этом движении что-то растерянное, размягченное, на Семенова, известного своим жестким характером, не похожее.
— Что делать будешь, Сергей Афанасьевич, когда японцы уйдут? — неожиданно спросил Семенов.
— Если бы я знал, — произнес Таскин, — что велишь, Григорий Михайлович, делать, то и буду делать. Без вас я никуда.