Платов решительно:
— Сбить!
Два баварских эскадрона, неосторожно выдвинутые на левый берег ручья, смяли в один миг, нагнали на итальянскую кавбригаду. Те стояли скрытно в лощинке. Вслед за баварцами поперли и итальянцев.
Два немецких полка не растерялись, ударили контратакой, пошли «на палаши». Казаки схлынули, поскакали к лесу, заманивая. Влетят немцы на опушку, сомнут ряды, потеряют строй, вот тогда и переведаемся, у кого головы крепче.
Немцы догадались, остановились у самой опушки, строй держали, из карабинов перестреливались.
В самый нужный момент прискакал от Уварова лейб-гвардии казачий полк. Прямо в тыл немцам вывернул. Завизжали донцы, ударили в пики. Стрельнули немцы из карабинов. В пороховом дыму столкнулись, смешались всадники, и с криком, лязгом, воплями покатилась вся толпа по полю, оставляя за собой кровавый след.
У самой пехоты своей, спешившей на подкрепление опасного места, отбились баварцы от казаков. Рады были до смерти, что все под пиками не полегли[141].
Пехота французская и итальянская подошла вовремя, стала теснить донцов назад к ручью. Вытеснила. Ушли донцы назад. В бесполезной перестрелке через топкую низину провели остаток дня.
Несколько ребят, забирая все правее и правее, вышли по кустам к каким-то повозкам. Возчики от одного вида казачьего всполошились, кинулись убегать.
Пограбить донцам все же не удалось. Прискакали какие-то уланы, злые, обученные, стали по кустам гонять, по одному вылавливать. Какой уж тут обоз! Подавай, Бог, ноги…
По-над ручьем всплывал редкий дым, посвистывали пули. Прискакал ординарец:
— Уваров уходит.
— Он уйдет, и мы тронемся… Примечайте дорогу, ребята, — распорядился Платов. — Как бы ночью обратно нас сюда не послали.
Степка Кисляков сражения не видел. Слышал… Казалось, никто из этого ада не вернется. И впрямь одним из первых Багратиона раненного провезли. И так весь день битых везли и несли, конца и краю не видно.
Вечером, уже смеркалось, свои к Атаманской канцелярии стали съезжаться. Из разговоров ясно было, что погоняли, как могли, за французами по какому-то лесу, обошли, высунулись, весь фланг французский переполошили, обоз какой-то разграбили. Словом — попугали и ушли.
По войскам приказ кутузовский развозили — наступать. Но не от хорошей жизни, а потому что начни при таких потерях, при такой неразберихе ретираду — все пушки придется бросить.
Казаки съездили, поглядели: у французов урон не меньше, конница их картечью посечена. Решили, что преследовать французы не будут, и о том Кутузову донесли. В полночь пришел новый приказ: с рассветом отступать.
Утром прошла мимо Степки ополовиненная русская армия, с капитанами во главе полков. Все злые, угрюмые, кое-где в строю повязки белели. Солдаты оглядывались на начальство. Во взглядах их читалось: «Мы дрались честно. Зачем вы бежите и куда? А-а… не наше дело…» — и понуро опускали голову.
Казаков, как наименее пострадавших, опять поставили в арьергард.
Французы боялись упустить упавшую с неба победу, напирали из последних сил. Русские, нагнав в Можайске свои обозы и лазареты, двигались еле-еле. Дух упал. Казаки поговаривали, что, мол, сражение проиграно, и не пора ли на Тихий Дон мотануть.
Начальники арьергарда постоянно менялись. Контуженного Коновицына сменил Платов, но сопротивлялся плохо, чуть на русский лагерь врага не навел, Платова сменил Раевский, Раевского — Милорадович.
Естественно, стали искать крайнего: почему французов к Москве допустили. Свалили, как водится, на донских казаков: мол, одна была удобная позиция, за Можайском, но Платов с арьергардом французов прямо к армии привел, позицию ни разглядеть, ни занять не успели и побежали до самой Москвы. Очень уж Кутузов на Платова сердился.
Глава 22КАК ОНИ СПАСЛИ РОССИЮ
Интрига была столь сильна и искусна, что в войсках и в Петербурге стали поговаривать о платовской измене.
Отстраненный от должности арьергардного начальника Платов ездил при армии почти без всякой команды (казачьи полки остались в арьергарде), но и из армии Кутузов его не отпускал.
Москву сдали. Бросили там раненых: «Поручили благородству неприятеля». Из Москвы шли без порядка: полки, обозы, жители… Великий стон стоял. Две трети боеспособных войск и вся кавалерия были оставлены в арьергарде, чтобы французы — не дай Бог! — не накрыли всю орду на марше.
Босые голодные солдаты в летних, когда-то белых, панталонах, в драных шинелях тянули, что под руку попадется. Пустые имения разбивали, мебель обдирали, чтоб тело прикрыть. Поселяне разбегались.
Открыто говорили об измене. Еще Багратион говорил, что, мол, проданы мы, нас ведут на гибель. А Кутузов — мошенник, способный изменить за деньги.
Приезжали верные казаки из арьергарда:
— Сколько мы этого добра в Литве пожгли! А кинулись — есть-пить нечего, одеть-обуть нечего. Одно слово — измена. И что это за держава такая?! Кому служим? А? Матвей Иванович?..
Платов, тяжело переживавший свое унижение, молчал. В атаманской канцелярии — уныние. И полки, вызванные с Дона, не шли.
Говаривал потом возмужавший Степан Кисляков:
«Чего я под Москвой нагляделся… До сих пор не пойму, как мы победили. Промысел Божий…»
Англичанин, сэр Роберт Вильсон, под Кутузова копавший, Платова обо всем участливо расспрашивал и государю о горькой платовской участи писал. Ближние казаки окружали заболевшего от многих неприятностей атамана:
— Матвей Иванович, нам не верят. Надо решать… Казаки смущаются. Делай чего-нибудь, ради Бога…
Пять дней простояли в Красной Пахре, потом по дождю пошли дальше на юг. Куда — неизвестно. Стали выходить к Тарутино, к какой-то Леташовке. Размещались по хатам, по сараям…
Собрался Платов с духом, рыкнул, надавил на Кутузова. Наговорил речей дерзких при высокопоставленных особах. А офицеры донских полков, бывшие при главной армии, все, как один, сказались больными. Казачки стали пошаливать.
Квартировавший рядом с Платовым Растопчин, московский генерал-губернатор, перепугавшись, написал царю: «…Мне хотелось узнать образ мыслей Платова; я стоял рядом с ним, а как он тщеславен, болтун и немного пьянюга, то я убедился, что это человек опасный, и не следует раздражать его при настоящих обстоятельствах. По злобе Кутузов его преследует, а у него бродят дурные замыслы в голове; говорит о том, что хотел Наполеон предложить ему и казакам, что если для русских дело кончится плохо, то он уж знает, что делать, что казаки пойдут за ним и т. п.».
Кутузов забеспокоился: чего это донские полковники захворали?
Еще казачьего бунта ему не хватало!
И тут Платов написал ему частное письмо. Мол, невзирая на подвиги, не верят нам. Я от этих дел прямо-таки заболел, и не дай Бог что случится, ни за что не отвечаю. Неужто и ты меня изменником считаешь?
Кутузов, ожидая подхода с Дона казачьего ополчения, всплеснул руками: что ты! Что ты! Христос с тобой! И написал Платову: «В усердии к службе Августейшего Монарха собственно Вашем я весьма уверен, оказываемые полками Вашими ежедневные подвиги мне коротко сведомы, и потому я остаюсь в неколебимой надежде, что все ошибки… известною мне деятельностью Вашего Высокопревосходительства приведутся в лучшую степень».
Следом пришел приказ: выделялась Платову команда из десяти полков, следующих к армии, атаманцев и других партий (отрядов), что пока без дела — эти пусть сам атаман подберет, поскольку главная квартира таковых и учесть не могла.
Платов воспрянул и сразу выздоровел.
Из Малороссии в новый лагерь стали подползать обозы с провиантом. Малость подкормились. Стали подходить рекруты, ополченцы. И, наконец — что главное! — принесли гонцы весть: выступила с Дона подмога, 26 полков.
Барклай засобирался: «Я ввез экипаж на гору, с ее вершины он покатится сам. Мое присутствие производит несогласие и раздоры». И уехал, нарушив тем самым сложившееся равновесие.
Раньше на Барклае отрывались, теперь Кутузов остался. Заговорили, что он старая баба, сплетница, потерял голову, ест, спит, ничего не делает, кто командует — непонятно, дела ведутся хаотично, мародерство и дезертирство процветают…
Погода установилась. Дни стояли теплые, даже жаркие. Понемногу и люди стали успокаиваться.
Через неделю стали подходить свои с Дона, а с ними, с полком Гревцова, новочеркасского полицмейстера, — Степкин отец, Алексей Иванович, который, как вернейший из верных, немедленно определен был состоять по Войску и при особе атамановой.
Ждал Платов полки, чувствовал, что из-за их прихода и отношение к нему в верхах изменилось, смягчились царь и Кутузов. Встретил первых, хоперцев, которые раньше других успели:
— Выручили, молодцы. Похваляю…
Степка отца спрашивал:
— Чего так долго? Каждый божий день вас ждали. Где вы были?
Алексей Иванович только руками разводил. Про других не знал, а с их полком, «рабочим» Гревцова 2-го, обстояло так: 28 июля, сразу после Ильина дня, по прочтении царского манифеста рассчитали казаков и на короткое время распустили по домам, чтоб по особому приказу явились они с месячным запасом харчей в Нижне-Кундрюческую, а оттуда всем полком в прежнем составе шли бы на город Смоленск. Но какое уж тут «короткое время», когда самая пора овес косить! Потом к Успенью с урожаем успевали. И как ни грозился из России Матвей Платов, в поход трубы затрубили, когда «Иван Предтеча погнал птиц за море далече». С 1 сентября числились казаки в походе, но стояли все в станице Каменской вместе с полком Ягодина, ждали остальных, пока к концу бабьего лета генерал-майор Денисов 6-й чуть не силой выпихнул их идти на Москву. На второй день похода узнали, что Москву сдали, а идти теперь надо на Тулу, засовестились и стали поспешать. За два дня до Покрова подошли к русскому лагерю, и здесь в деревне Леташовке весь полк, 250 казаков, отдали под начало артиллерии капитана Сеславина и вместе с эскадроном гусар послали искать неприятеля на Боровской дороге. А Алексей Иванович, как мы помним, был определен при Платове.