, и сонные слепящие струи при тихом закате солнца. Стоял он на берегу, у самой воды, и смотрел на Дон в сладкой печали. Стоял и смотрел. Бесконечный утекающий миг… Истек…
Проснулся Матвей Иванович и лежал с закрытыми глазами. Прошел август.
— А ведь я его больше не увижу…
Несколько раз, глубоко вздохнув, заставлял он себя вновь вернуться в сон. Ничего не получалось.
— Господи, что же это со мной?
Тоска обреченности подкатила, как волна, и шуршала в ушах, как шуршит песок под прибоем. Тоска, тоска…
Укрыться, спрятать ее от людей подальше, уйти, и чтоб никто тебя не видел.
С удивлением вслушивался в себя Матвей Иванович, в неестественное, мучительное, нестерпимое чувство.
— Да что же это со мной делается?
Пришло утро, и вместе с беготней слуг, начавшейся в огромном доме, вернулась к Матвею Ивановичу реальность. Но осталась тоска.
Вслед за многими, в свой черед, вошел в спальню к Платову Алексей Кисляков, стал рассказывать, что приготовлено к поездке.
Особые подставы высланы вперед. Вихрем до Москвы долетим. К царю заявимся еще раньше, чем хотели.
Москва… гул… звон…
Кисляков перечислял что-то, заглядывая в голубоватый канцелярский лист. Матвей Иванович остановил его нетерпеливым жестом:
— Нынче отправляемся в Еланчик…
У Кислякова брови приподнялись: «Каких чертей мы там забыли?»
— Дела кой-какие поделать, — торопливо, избегая вопросов, проговорил Платов. — Иди, скажи, чтоб запрягали.
Кисляков замешкался.
— Я кому сказал? — вслед крикнул. — Ко мне — никого. Вылетел на крыльцо — волчья шуба внапашку, — как гнали за ним. От взметнувшихся вопросов и уговоров отмахнулся:
— Нет… Нет… Пошли к чертям… Здесь оставайтесь…
Упал на сиденье, запрокидывая горбоносую голову, слабо, одной кистью, дал знак погонять. Алешка Кисляков успел вскочить рядом с кучером да два казака атаманского конвоя зарысили за резко рванувшими санками.
— Бежит, что ль, от кого?..
Слабел Платов. Никого не хотел видеть. Ни день рождения Государя, ни Рождество Христово не затронули его. Так, поплакал немного. А после Нового года и вовсе слег.
В Еланчицкое имение его, глухомань под Таганрогом, съехались постепенно все, кого оставил он в Мишкине.
Все всё знали и готовились. Шепталась родня. Вслушивались, вытягивая шеи, приехавшие из Новочеркасска.
Ближние казаки молчали вместе со всеми или вместе со всеми хлопотали по хозяйству. Знали они своего господина, как облупленного, знали истинную цену наградам и деяниям его и жалели умирающего, как жалеют близкого человека.
Приехал генерал Родионов, непременный член Войсковой Канцелярии, оттеснил в угол Харитонова, нашептывал ему:
— От казны получил восемьсот тысяч на удовлетворение претензий казачьих полков. Куда они делись? Помрет… Как отчитываться будем?..
Харитонов отрицательно мотал головой, но дожал его непременный член, пошел зять, занырнул к Платову:
— Матвей Иванович, там Родионов про восемьсот тысяч спрашивает…
Посеревший Платов отвел взгляд от окошка, блекло-голубыми, мутными глазами долго рассматривал Харитонова из полумрака занавешенного пологом угла. Сказал через силу:
— Я им такую славу дал… Какие… там… тысячи?..
Харитонов попятился.
— Стой… Кто приехал?..
Харитонов стал называть. Платов слушал, отвернувшись к окну. Переспросил:
— Алешка Иловайский?..
— Тут.
— Денисов?..
— Который? — уточнил зять.
— Ладно… Иди…
Вздохнув, мягко закрылась обитая дверь.
На вздох ее оборотился Платов. «Ничего я не забыл?» Что держит человека на этой земле?.. Поглядел — пусто. И сказал с таким же вздохом:
— Слава! Слава! Где ты? И на что ты мне теперь пригодилась?
Глава 25ПОСЛЕ ПЛАТОВА
Рождаются люди и умирают люди. Все там будем.
С визгом и хохотом носились по отмели у рыбацкого стана детишки. Звонко стучали по прибрежному брызжущему серебру их твердые и в цыпках от холодной воды босые ноги. А деды, чуткие к теплу и ознобу, глядели на них от плетней с горькой завистью, притопывали валенками по сырому серому песку. И весна, а как их снимешь, валенки-то? Прямо приросли к иссохшим, отходившим свое ногам.
Кто-то рожал в муках, и бегали бабки, помогали, шептались. А кто-то отмучился и, «сосватанный» острой саблей, брал себе новую жену, а за ней приданым — чистое поле до самого горизонта, от пограничья, где сложил он казачью свою голову, до милой родины, где все еще ждала его прежняя семья…
Устоялась весна, и созрела степь. В конце мая приехал царь. Въехал в Новочеркасск на казачьей лошади под казачьим седлом, и тринадцать донских генералов верхами встречали его за городом.
Дело было в сумерках. Государь посетил церковь, заехал в дом к наказному атаману Иловайскому 5-му и оттуда сразу же отбыл на бал.
В зале Государь обратил внимание на образа в богатых окладах и на висевшие здесь же картины мастеров итальянских и французских школ:
— Странное сочетание…
Присмотревшись, можно было увидеть, что некоторые картины измяты и плохо выправлены. «Перевозились на верховых лошадях», — объяснили Государю господа из его свиты.
С улыбкой, приглашающей всех извинить это обстоятельство, князь Болконский произнес по-русски[172]:
— Добыча…
Представлять присутствующих не было необходимости. Государь знал донских генералов и помнил их службу.
— Я сегодня как будто на бивуаке под Парижем, — сказал он кому-то из свиты, указывая на знакомые лица.
В стороне кучкой стояли жены генералов, пожилые женщины в национальных костюмах, застегнутых под подбородком капотах с длинными рукавами.
— Без образования… — подсказали Государю. Он милостиво улыбнулся генеральшам.
Дамы помоложе были уже в обычном платье и говорили по-французски.
— А семья атамана Платова?
Ему указали глазами на нескольких чиновников и на самого наказного атамана.
В толпе свитских, державшихся позади царя, отдельно от донцов, какой-то господин тихо говорил:
— Платов старость свою омрачил низкими слабостями. В оба дня Бородинского сражения, где дело шло об участи России, он был мертвецки пьян, это я видел собственными глазами.
— Ох уж эти казачки…
— Жаль Платова, — задумчиво произнес Государь.
На следующий день с утра Его Величество со свитой осматривали город; затем — обед с казаками, и вечером царский поезд потянулся Московским трактом из Новочеркасска на север. В Россию.
— Я доволен донцами, — говорил Государь, ехавший с графом Аракчеевым. — Они славно послужили в двенадцатом году, многое из их жизни я хотел бы воплотить в военных поселениях. В мирное время военные поселения избавят нас от рекрутских наборов, а в военное время необходимо, чтобы все шли и все защищали Отечество, как это сделали казаки.
— Вы правы, Государь. За военные поселения вам потомки «спасибо» скажут.
— Как вам город, Алексей Андреевич?
— Нет ни одного любопытного заведения, Государь. Осмелюсь доложить, из всех инспектированных городов мне понравился Вознесенск, где Ваше Величество изволили смотреть Бугскую и Украинскую уланские дивизии. Городок небольшой, но чистый. Опять же — цветы.
— Да. Очень приятно. Мне говорили, что их сажают кантонисты[173]. Хорошо. Эти солдатские дети впоследствии могут стать офицерами.
— А как же дворяне, Государь?
— А пусть дворяне превосходят их в образовании. Я не различаю ни богатых, ни бедных: мне все равно, если служат хорошо.
— А донцов все же надо подтягивать, Государь, — проговорил Аракчеев.
На первой остановке царь спросил окруживших его свитских:
— Ну, как?
— Отменно хитры, Ваше Величество.
— Ползают… Прогибаются…
Свитские говорили вразнобой, переглядываясь и обмениваясь понимающими улыбками, как свои говорят о чужих.
— В Войсковой Канцелярии шепнули мне, что совет и суд здесь продажные…
— Что ж, при непросвещенности и алчности казаков это и неудивительно.
Государь, кривя шею, подставлял слышащее ухо и досадливо моргал.
— Здешние чиновники хотели дать камердинеру Вашего Величества одну тысячу рублей, — оттесняя других, громко сказал один из генералов свиты. — Он отказался.
— Молодец, — кивнул Государь. — Отсчитайте ему ровно тысячу из моих…
А как же казаки Кисляковы?
Кисляковы бессергеневские тихо проживали скопленное и добытое предками. Великая война их, конечно, затронула. Тимофей Кисляков, загрясший после двадцати трех лет службы в урядниках, ушел в ополчение, в полк Иловайского 10-го. Страшная была война, кровь большая, но и награды немалые. Вышел Тимофей Кисляков в сотники. За Дрезден — высочайшее благоволение. За бои в отряде барона Тилемана — Анна 4-го класса. За Лейпциг, по представлению самого Орлова-Денисова, — Анна 3-го класса. Под Фер-Шампенаузом получил он саблей по руке. На том и война кончилась.
Вернулся Тимофей Климович к жене и двум взрослым уже сыновьям и вскоре умер нестарым еще человеком, положив начало многочисленному, но безземельному семейству новоявленных дворян Кисляковых. Отец отделил Тимофея Климовича без земли, все имение младшему — Василию — отошло. Да и не ценилась тогда особо земля.
Василий Климович Кисляков, нам уже известный, оттянул всю войну в отряде партизана Сеславина, солдатский Георгий выслужил, при переправе через Эльбу был ранен пулей в грудь и руку, но отлежался, произведен в хорунжие.
На Дону не успели побывать, выслали их опять (весь полк) в Заграничную армию. Повезло, правда, Кислякову Василию. Отправил его командир полка Гревцов с командой на родину для покупки ремонтных лошадей, и здесь Василий погулял, «оттянулся», так что пришлось Гревцову отправить на Дон особую бумагу, чтоб выслали оную команду в свое время к полку.
Десять лет морили хорунжего на рубежах в знойном Дагестане, там же вышел он в сотники. Был переведен на Кавказ в полк Сысоева, где не сошелся с командиром. И вписали впадающему в абстрактные размышления сотнику, что ума он тупого, по службе мало исполняет. Короче — не аттестовали. Опять война выручила. В полку Рыковского № 33 Кисляков воспрянул: и по службе хорош и ума хорошего оказался. 17 марта 1829 года «за храбрость против турок» произведен в есаулы. После войны вернулся к громадному