овом месте ему плохо спалось, он то и дело просыпался, и когда на рассвете в шатёр просунулся Филька, он сразу открыл глаза.
– Что там стряслось?
– Господине, казаки переняли караван стругов, и среди них твой.
– Что с ним? – подскочил, как ужаленный, князь. Товары на струге были богатые, из Персии. Львов надумал их провезти до Москвы, надеясь на Разина, безбоязненно и получить от их продажи большую выгоду.
– Пока целы, – прошептал Филька. – Приказчик объявил, что они принадлежат Степану Тимофеевичу.
– Ступай! – отослал князь доносчика и задумался. Струг надо было срочно выручать, а то товары мигом раздуванят по пьяному делу, а потом какой с питухов спрос, сам Стенька не сможет их возвернуть, мигом промотают и распродадут, за войском шли воровские торговцы, в их бездонных кулях и ларях может сгинуть не один струг.
– Степан, проснись, – нежным голосом князь позвал Разина. – Беда у меня Стёпа, такая беда!
– Что стряслось? – спросил Разин, не открывая глаз.
– Беда у меня, Степанушка, твои ребята перехватили мой струг с красным товаром, как бы не раздуванили.
– Без атамана дувана не бывает, – сказал атаман и, опершись на руки, сел на ковре. – Кто нарушит уряд, тому смерть. Впрочем… Бумба! Зайди!
В шатер вошёл приземистый крещёный калмык и вопрошающе уставился на Разина.
– Сбегай, Бумба, на Волгу и скажи, чтобы струги не трогали. Особенно его.
Калмык, приложив руку к сердцу, поклонился, вышел из шатра, и вскоре раздался конский топот.
Разин встал, потянулся к своей чуге, взял её и выругался: рукав платья был измазан блевотной нечистотой.
– Фролкина работа! – Он отшвырнул чугу. – Слаб на винопитие, а лопать горазд!
Князь встрепенулся, он вспомнил о припасённом для Разина подарке.
– Годи, брат! – воскликнул он. – Я для тебя подарок припас.
И развернул перед ним свёрток с одеждой. Разин даже зажмурился от радости и сразу схватил сапоги с золотыми каблуками, таких он ещё не нашивал.
– Угодил, брат! Дай я тебя обниму.
Князь с опаской приник к атамановой груди, но тот на этот раз обнял его бережно и легонечко. Разин переоделся, переобулся и вышел из шатра. Стол уже был накрыт не менее богато, чем вчера. На нём были свежая стерлядь, на Волге начинался ход рыбы, икра и всякие другие вкусности. Названые братья выпили по большой чарке вина и приступили к трапезе.
Скоро к ним подскакал посланный атаманом калмык.
– Что, Бумба, всё цело? – не поворачивая головы, спросил Разин.
– Всё, – ответил калмык. – Есаул Корень возле стругов поставил сторожей.
– Сгоняй ещё раз туда же, – сказал Разин. – Возьми с моего струга парня синбирянина и доставь сюда.
Максим ночь провёл на струге, на берегу творилось такое, что у него волосы на голове вставали дыбом. Полторы сотни людей, как он не отворачивался, казнили у него на глазах. Вода у берегов от крови окрасилась в розовый цвет, подвешенные за ноги и на крюки люди мучились долго, всю ночь вопили и стонали и только к утру затихли. Наконец и ему удалось впасть в сонное забытьё, из которого его извлек на свет посланный атаманом калмык.
– Встряхнись, парень! Тебя атаман кличет.
Разин уже успел опорожнить три чарки вина и пребывал в благодушном настроении. Он ласково смотрел на угодившего ему подарками князя и нет-нет да поглядывал на золотые каблуки сапогов, которые жарко вспыхивали от солнечных лучей.
– Ты что такой бледный? – улыбаясь, спросил Максима атаман. – Гулял всю ночь с моими ребятами?
– Не спал. На берегу было шумно.
– Разве это шум, – сказал Разин. – Вот годи, придем в Синбирск, уж там пошумим так пошумим! Дело для тебя есть, проводить княжий струг до Синбирска. Буде воровские ребята до тебя приставать, покажешь им мой знак. Он у тебя цел?
– Цел, – ответил Максим. – Купцу Твёрдышеву что передать?
– А ничего, скажи только, что скоро буду в Синбирске. Может, как раз к твоей свадьбе успею. Или ты меня ждать не будешь?
Максим смутился и потупился, гадая, о чем спросил его атаман. Вроде бы про свадьбу, но парню показалось, что не только об этом.
– Ладно, ступай, – усмехнулся Стенька. – Мы ещё встретимся. Но ты зря думаешь, парень, что можно сквозь огонь пройти и волос не опалить. Такого не бывает.
Глава третья
Великий государь Алексей Михайлович находился в благоприятном расположении духа: с утра его порадовал редким подарком его ближний боярин Богдан Хитрово, преподнёс царю его парсуну, написанную изуграфом Оружейной палаты. Собственное изображение взволновало государя, он взял парсуну в руки, подошёл к окну и долго её рассматривал.
– Я, Богдан, хотя это патриарх и не одобряет, иногда гляжу на себя в зеркало, – сказал великий государь, ставя подарок на столец. – Я в зеркале вижу себя живым. А это то же зеркало, но оно неживое, тем я на себя и не похож. Да и приукрасил меня парсунщик изрядно, я морщат, а тут будто молодильных яблок наелся.
– Это я ему велел, великий государь, так сделать, – осторожно произнёс Хитрово.
– Угодить мне надумал? – усмехнулся Алексей Михайлович. – Что с тобой, Богдан, ты ведь таким не был?
– Парсуна великого государя написана не для взглядов людей сего дня, а для потомков, – сказал Хитрово. – Для них будет важна державность облика великого государя, и это в парсуне есть.
– Говоришь, державность, – улыбнулся Алексей Михайлович. – Государь Иван Васильевич, не к ночи будет помянут, смотрится на своих парсунах куда как державно, а что после себя оставил? Сына Федю-дурачка да Бориску Годунова, разве не они подвели царство к Смуте?
– Такое больше не повторится, – твёрдо сказал Хитрово. – Род Романовых промыслен самим Господом на благо православной Руси.
В дверь царской комнаты кто-то легонько стукнул. Стольник на крюке, молодой парень, встрепенулся и вопросительно глянул на царя.
– Спроведай, кто там, – сказал Алексей Михайлович и, подойдя к стольцу, повернул парсуну лицом к стене.
– Князь Иван Богданович Милославский, – негромко произнёс стольник.
– Зови! – сказал великий государь и, скинув с кресла своего любимого кота, сел и построжел лицом.
Тяжело ступая, в комнату вошёл князь Милославский и земно поклонился царю.
– Ты скор на сборы, хвалю, – сказал Алексей Михайлович. – Не как другие. Есть у нас воеводы, что легко находят причины подольше задержаться в Москве. Начнут то зубами маяться, то животом, ведь так и от притворства можно помереть, как стольник Дурасов. Или врут про него, Богдан?
– Почти правда. Он велел вырвать себе здоровый зуб, от воспаления нарыв ударил ему в голову.
– Мой князь Иван не таков, – сказал Алексей Михайлович. – Когда думаешь ехать на Синбирск?
– Завтра поутру, великий государь.
– Знай, что вор Стенька Разин пошёл на Москву войной. Убил посланного мной жильца Евдокима, собрал вокруг себя голутвенных казаков, набежал на Царицын, взял его и утопил в Волге воеводу Тургенева. Из Астрахани мне отписали, что против вора выступил второй воевода князь Львов с шестью приказами стрельцов, но на них у меня надежды нет, астраханцы известные перемётчики к ворам. Мыслю так, что волжский Низ будет Стенькой захвачен, и он опрокинется на верховые города. В Самаре и Саратове крепостишки худые, их не удержать, посему жди вора в Синбирске. Вот Богдан Матвеевич строил сей град, те края знает.
– Не чаял, что моему Синбирску случится воевать, – сказал Хитрово. – Крепость там добрая, частью из дуба, частью сосновая. С Волги град не взять, там обрыв, остальные три прясла защищены надолбами, рвом и валом. Чтобы войти в Синбирск, нужно иметь ломовые пушки или положить столько людей, чтобы гора трупов сравнялась со стенами.
– Людишки к Стеньке набегут, только он появится, – сказал Алексей Михайлович. – Всякая безначальная мордва, и чуваши, и наши русские крестьянишки забунтуют. Слышно, вор мечет в рязанских, нижегородских уездах прелестные грамотки, а мужикам того и надо, чтобы кто-нибудь им посулил волю, возьмутся за дубье и начнут гвоздить служилых людей и их семьи. И откуда такая злость в народе, ума не приложу!
– Я так мыслю, – наконец решился произнести свое слово князь Милославский. – Бунт что моровое поветрие, вылечить от него народ нельзя, эту язву нужно прижигать раскалённым железом.
– Князь Иван говорит дело, – поддержал Милославского Хитрово. – Вестимо, бунт – это беда, но он может послужить на пользу государству.
– Как это так? – сказал Алексей Михайлович, почесывая между ушей лежавшего у него на коленях кота. – Из-за вора большие убытки казне и торговым людям, от персов из-за Стенькиных проделок идут укоризны и челобитные, торговые немцы надоели с упрёками. Зря послушал я советчиков и не послал рейтар и драгун на вора прошлым летом. Как раз бы они голутвенных казаков и приструнили.
– Я великому государю такого не советовал, – сказал Хитрово. – Но советчики были правы. Голутвенных казаков и гулящих людишек и десяти полкам рейтар не поймать. Они мигом разбегутся по степи, попрячутся в камышах, зароются в земляные норы. По одному их всех не вычесать, а Стенька соберёт их в кучу, вот тут-то всех разом, как завшивленную овчину, и бросить в огонь.
– А что, – молвил великий государь, – ведь ты, Богдан, говоришь дело. Слышал, Милославский?
– Я завсегда почитаю Богдана Матвеевича за мужа честнейшего и умнейшего, – поклонился новый синбирский воевода.
– Ты, Богдан, сам того не ведая, подслушал мои думы, – сказал Алексей Михайлович. – Мужицкая Русь после Смуты притихла, но прочно не утишилась. Что было после налога на соль? А замятня с медными деньгами? И вот явился вор Разин как главная беда. Это точно: к нему сбежится вся гиль, скорее всего под Синбирск. Даю тебе, князь Иван, волю казнить всех немилосердно, чтобы Русь больше не помышляла о бунте.
– Как бы мужичья не набежало так много, что моих сил не достанет их изловить, – осторожно сказал Милославский. – А что, если и рейтар затопчут толпой и Синбирск опрокинут?