– Я в тебе не ошибся, Максим, – сказал Твёрдышев, когда они зашли в сени его избы. – Слово ты держишь, перед Бухвостовым не открылся. Хвалю.
– Что тут мудрёного, сразу объявил, что я твой человек, стрельцы и поутихли.
– При Савве помалкивай, – сказал Твёрдышев. – А сейчас ступай за мной, ты же голоден.
– Сутки не ел, – признался Максим. – Львовский приказчик на дорогу даже сухаря не дал.
Они прошли в комнату, Степан Ерофеевич кликнул Потаповну и велел ей принести еды. Старуха остро глянула на незнакомого парня, ушла на кухню и вскоре принесла большую миску рыбы, хлеб и квас в кувшине.
Пока Максим ел, Степан Ерофеевич рассматривал его и размышлял, как дальше с ним поступить. Парень на проверку оказался смелым и смышленым, в таком человеке он нуждался.
– Как там Разин? – спросил Твёрдышев, когда Максим после еды напился кваса. – Отдал ему грамотку?
– Вестимо, отдал, хозяин, из рук в руки. А сам Разин страшный человек, в другой раз я к нему не пойду.
– Что так? – Твёрдышев подвинулся к парню ближе.
– Московских стрельцов поубивал, начальных людей астраханских на крючьях и кольях развесил. Грозит на верховые города после Астрахани идти.
– Значит, он сейчас на Низу? – уточнил Твёрдышев.
– Пока там лютует, – сказал Максим. – Но скоро будет здесь.
– Ответной грамотки от него не было?
– Сказал, что скоро сам будет в Синбирске, тогда и переговорит с тобой. Но ты, Степан Ерофеевич, ему не верь. Я видел его вблизи, он такой…
Парень умолк и закрыл глаза.
– Ну и какой он, Разин? – спросил Твёрдышев.
– Он поглядит, как будто пригвоздит. От него веет могильной сыростью…
Твёрдышев встал, прошёлся по комнате, поправил пламя лампадки на божнице и повернулся к Максиму.
– О том, что был у Разина, молчи до самой своей кончины, может, так до неё и доживёшь. Знак у тебя?
Максим снял с шеи разинский знак и протянул хозяину.
– Значит, таки помог он тебе добраться до Разина?
– Этого знака все боятся. Когда сюда шли, налетали на нас воры, а увидят знак, так сразу прочь ноги уносят.
– Я своё слово держу, – сказал Твёрдышев. – С сего дня ты мой приказчик. Жалованье тебе отмериваю двадцать четыре рубля в год. Доволен?
Максим вскочил с лавки и, упав на колени, ткнулся лбом в пол.
– Из дома не выходи. Савве о Разине ни слова.
Твёрдышев ушёл, а после в комнату заглянула Потаповна.
– Что сидишь, как сноп на меже. Ступай к Савве, он тебя поджидает.
Увидев Максима, переписчик отложил перо в сторону и вскочил со скамейки. На его лице отразилось всё, что он испытывал к парню, с которым его свела судьба на пути в Синбирск.
– Эх, Максимушка! Куда же ты запропал? Я пытал Твёрдышева, где ты, а он говорит, что услал тебя по торговым делам.
– А ты как, Савва? – Максим не смог сдержать улыбку, глядя на хлопотавшего вокруг него дорожного приятеля. – Вижу, обжился, чисто одет, да никак и раздобрел.
– Это всё Потаповна, балует меня пирогами со всячинкой. Как тут не раздобреть, от таких милостей. Да ты садись, вот хоть на лавку.
Максим сел возле стола, на котором лежали бумаги. Взял в руку грамотку, посмотрел и положил.
– От Автонома, с Теши, грамотки не было? – спросил он дрогнувшим голосом.
– На днях был у Степана Ерофеевича гость, а откуда он, не ведаю, – сказал Савва. – Ты, видно, про Любашу весточку ждёшь?
Максим не ответил и пригорюнился, ему вдруг показалось, что вести с Теши худые и от него что-то утаивают. На душе у него стало хмарно и холодно, он посмотрел на Савву, и тот забеспокоился.
– Не горюй, вот хозяин придет, и спроси его всю правду. А ну-ка, подвинь ноги.
Савва наклонился, начал шарить под лавкой и вынул оттуда небольшой кувшин.
– Потаповна мне примочки на спину сделала и забыла. А я, грешным делом, смолчал. Давай по малой чарочку за твой приезд. У меня и сухари есть.
Вино ещё больше отяжелило душу Максима ощущением пустоты и одиночества, от которого ему не суждено будет избавиться до конца дней своей жизни.
– Скажи, Савва, почему в людях нет друг к другу братолюбия?
От таких слов переписчик чуть не подавился сухарём, который мусолил в беззубом рту, наслаждаясь его сладостью.
– Ну, ты и спросил. Откуда же мне знать сие? Зрю, парень, что ты крепко изменился за нашу разлуку. Где же ты был, коли так заговорил?
– Я был там, где нет Бога, – тихо произнёс Максим.
– Кого нет? – поперхнулся сухарём монах. – Бога?.. Как же так… Бог, он везде…
– Если бы он был везде, то и неправды бы на земле не было.
Возразить на эти слова Савве не пришлось: скрипнула дверь, и на пороге встала Потаповна.
– Иди, парень, тебя Степан Ерофеевич кличет, – сказала старуха, пристально глядя на кувшин, признавая в нём своё утраченное добро.
Максим вошёл в горницу, там за столом сидел Твёрдышев, который указал ему на место возле себя.
– Одно своё обещание я выполнил, – сказал он. – Ты – приказчик. Теперь про другое. Автономова на Теше больше нет. Прибегал с тех краёв верный человек и донёс, что моего названого брата взяли по «государеву слову и делу» и увезли в оковах в Москву. Посему и о Любаше твоей я не ведаю.
Максим ожидал услышать худшее, но это известие не лишило его надежды, поэтому слова Твёрдышева воспринял сдержанно и продолжал выжидающе глядеть на хозяина.
– Из Синбирска тебе нужно на время удалиться, – сказал Степан Ерофеевич. – Бухвостов о тебе может вспомнить, да и князь Дашков несдержан на язык. Мне нужно знать, что на Теше. Как поступить?
– Я готов туда идти хоть сейчас.
Степан Ерофеевич цепким взглядом окинул парня и усмехнулся.
– В такой одежке ты далеко не уйдёшь. По ней сразу видно, что ты не приказчик, а беглый. Человек Твёрдышева должен смотреться по-другому, соответствовать моему званию купца гостиной сотни. Возьми на лавке то, что тебе Потаповна припасла, – однорядку, шапку, штаны да рубаху. И кошелёк не вырони, там хоть и небольшие деньги, но тебе без них нельзя.
Максим встал и взял одежду в охапку.
– Пойдёшь не сейчас, а сегодня, когда стемнеет, – сказал Твёрдышев. – Ложись спать, я тебя подниму.
В комнате, которую показал Максиму хозяин, было прохладно и тихо, и сон сморил парня сразу, как только он коснулся головой подушки. Снилось ему, что он в струге, стоит перед Разиным, а тот укоризненно и грозно вопрошает: «Между двух огней хочешь выжить?..» Атаман мановением руки подзывает к себе Чикмаза и указывает на Максима. Палач намеревается схватить его, но появляется Любаша и заслоняет от Стеньки широким рукавом своего летника, и они уже на берегу Теши, близ кузни, сидят на траве, а из монастыря по воде доносится звон колоколов.
– Я вижу, ты не будился, – сказал Твёрдышев. – Нам пора.
В комнате было темно, Максим ощупью нашёл новую одежду, оделся, обулся и пошёл следом за хозяином. На крыльце Степан Ерофеевич протянул ему небольшую суму.
– Потаповна собрала тебе в дорогу. Ступай за мной и, если с кем столкнёмся, молчи.
Калитка в Казанских воротах была открыта, они вышли из неё и повернули к Волге, и скоро достигли края обрыва, где, держась руками за ветки кустов, начали спускаться вниз. Вокруг было темно, под ногами, шурша, осыпалась глина, но Степан Ерофеевич знал дорогу, и через саженей двадцать остановился и стал оглядываться вокруг.
– Вот приметь этот кол в земле и рядом с ним камень, – сказал хозяин.
Сделав два шага вниз, к Волге, он склонился, пошарил, разгребая траву, и поднял тяжёлую крышку.
– Что здесь? – спросил Максим.
– Это лаз в крепость. Его сделали ещё первые строители Синбирска, но потом за ненадобностью забыли. О нём ведают лишь воротник Федька, я, а теперь и ты.
– А где он выходит?
– В сторожке воротника. – Степан Ерофеевич положил крышку на место. – Запомни это место. Может случиться так, что он тебе пригодится. Но о потайном ходе никому не говори. Отсель дорогу на андреевскую мельницу отыщешь?
– Мимо не пройду.
– Тогда в путь, – сказал Твёрдышев. – Меня Милославский от себя не отпустит, и я в любом разе буду здесь.
Они влезли на гору и прошли до Крымских ворот, где и расстались. Максим закинул на плечо суму и, чутко прислушиваясь, чтобы обойти встречных, пошёл к Свияге. На посаде было темно, синбиряне жили по солнцу: в вечерних сумерках укладывались спать и просыпались, едва только забрезжит утро. Половинка луны осветила Максиму путь, он набрёл на натоптанную тропу и пошёл по ней среди кустов по крутому склону к реке.
Мельница встретила его ровным шумом воды, изливающейся из верхнего пруда, по отведённому от мельничного колеса жёлобу, вниз. Она не работала, на плотине было ветрено, время от времени слышался раздражающий скрип ржавых петель незапертой двери.
– Я уже наскучил тебя поджидать, Максим, – раздался молодой голос.
– Это ты, Ермолай?
– Кому же ещё быть, – из-за колеса вышел мельников сын. – Отец велел проводить тебя, и вот я здесь.
– Где мой конь?
– Пойдём, поглядишь.
Они прошли по плотине на другой берег реки. Ступая по чавкающей болотине, достигли сухого и твёрдого места, на котором росло два больших осокоря, к одному из них был привязан конь.
– Это не мой Соловый, – удивился Максим.
– Степану Ерофеевичу твой конь не показался, – сказал Ермолай. – Он дал тебе своего со всей справой. Видно, полюбился ты ему. Я слышал, ты уже приказчик?
Последние слова мельникова сына Максим оставил без внимания. Он отвязал от дерева коня и вывел на светлое место. Это был низкорослый жеребец ногайских кровей рыжей масти.
– Как его кличут?
– Уголёк. Покойный жеребчик, я на нём проехался, не тряско, – сказал Ермолай. – Я пойду, скулы от зевоты выворачивает, так спать хочу.
Уголёк был оседлан, Максим сел на него и поехал искать Московскую дорогу, которая начиналась недалеко от мельницы. На Синбирск он даже не обернулся.
Через несколько дней Максим добрался до Теши. В сельцо он не поехал, обошёл стороной и, выждав в лесу до наступления вечерних сумерек, осторожно приблизился к своей брошенной кузнице. Некоторое время Максим приглядывался к ней, не занял ли кто его место, но сруб был пуст, об этом говорило и то, что возле дверей разросся молодой бурьян, трава вокруг была немятой, и большая жердь, которую он оставил прислоненной к стене, так и стояла до сих пор.