– Аниска! – велел он. – Держи казну, а ты, старый, укажи нам оружейный амбар и конюшню.
Емельяныч подвёл ватажников к амбару, отпер его, и все стали выбирать оружие. Пищали, с ними мороки много, не взяли, вооружались саблями, кистенями, Гусак взял себе большую секиру, и Спирька прихватил для Максима саблю. Не забыли про шеломы и панцири. Филька Косой зачем-то прихватил шпагу из польской добычи.
– На что тебе это шило? – съехидничал Гусак.
– Узнаешь, когда жрать захочешь, – ответил бывалый ватажник.
Разобрали коней всяк по своему усмотрению, взяли сёдла, зануздали коней и сгрудились вокруг шлыковской избы.
– Подпаливай! – весело крикнул Спирька.
Ватажники зажгли несколько сухих берёзовых палок и стали бросать их в окна и продухи избы. Зажгли крыльцо, сухое дерево мигом занялось пламенем, которое поползло по стенам наверх, охватило крышу, и скоро помещичья изба превратилась в громадный костёр, свет от которого стал виден на много вёрст вокруг.
Крестьянам издавна было велено спешить на пожар, спасать помещичье добро, но воздвиженцы, завидев полымя, отворачивались и крестились, они знали, кто поджёг усадьбу, и были согласны с теми, кто это сделал.
Увидев зарево, Максим сразу понял, что ватажники зажгли усадьбу Шлыкова, но нисколько этому не порадовался, он был целиком занят Любашей. Ей с каждым часом становилось всё хуже, слышнее стали хрипы в груди, её всю охватило жаром, она уже не видела Максима, а слабым голосом иногда звала его к себе. Максим тряпицей утирал пот с лица девушки, и его сердце разрывалось от сочувствия к несчастной.
– Максимушка, – прошептала Любаша. – Мне зябко, укрой чем-нибудь…
Он снял с себя однорядку, простер над ней, чтобы укрыть, и выронил из рук, поражённый видом искаженного смертной мукой лица девушки. Максим подхватил её на руки, прижал к себе, но душа уже выскользнула из Любашиного тела и устремилась ввысь.
Ватажники с большим шумом подъехали к кузнице, но, увидев, что здесь случилось, примолкли, сняли шапки и перекрестились. Спирька спрыгнул с коня, подошёл к Максиму и тронул его за плечо, но парень не обернулся.
– Что ж, – сказал он. – Девицу не оживить, но похоронить по-христиански надо. Ищите заступы, будем копать могилу.
Рассвет ватажники встретили далеко от Воздвиженского. Пользуясь полнолунием, они ушли подальше от Теши в сторону Волги и остановились на отдых возле небольшой речки на краю чёрного леса. Разожгли костёр, Косой снял с коня захваченного из усадьбы барана и, отойдя в сторону, стал его свежевать. Максим не участвовал во всём этом, он ночь проехал, не видя ничего перед собой, кроме темноты, и его коня вёл за своим Спирька.
– Негодные мы ватажники, – вздыхал, вороша угли в костре, Аниска Мёртвый. – Про вино запамятовали, а всё ты, Гусак. Искал казну, вот она, да что в ней проку? Среди леса вина не сыщешь.
Косой поднёс к костру мясо, нарезанное большими кусками, на рогожке, положил его на землю и хитро посмотрел на Гусака.
– Бери, Петька, свою долю и жарь по-своему, а я буду по-своему, – сказал он и, достав шпагу, нанизал на неё несколько сочных бараньих кусков и простёр над угольным жаром. – Понял, зачем я прихватил это шило?
Гусак скривился и стал нанизывать кусок мяса на палку.
– А ты не прост, Филька, – засмеялся Спирька. – То-то Манька в тебе души не чает. Всё у тебя в дело идёт.
– Вот и ты не сиди без дела, бери горшок и раскладывай алтыны на кучки. Да гляди, чтобы поровну было.
Спирька снял с себя рваный кафтанишка, высыпал на него казну и зазвенел алтынами, раскидывая их по кучкам. Ватажники жадно следили за ним, потом запереглядывались.
– Погоди, Спирька, – сказал, с трудом прожёвывая полусырой кусок мяса, Косой. – То ли ты делаешь?
– Делю на всех. Разве не так?
– Парень в нашем дуване не участник. Он не ватажник, а прохожий человек, даже не новик в нашей ватаге.
Слова Фильки Косого поддержали, кто ворчанием, кто голосом, другие ватажники.
– Дели, Спирька, по совести, – сказал Аниска Мёртвый и толкнул Максима, который сидел неподалёку от него, устремлённый в свои мрачные думы. – Очнись, парень! Тебя люди вопрошают: идёшь ли ты к нам или будешь сам по себе?
Взгляд Максима приобрёл осмысленность, он поглядел на деньги, затем на каждого из спутников и нахмурился:
– Мне вашей доли не надо. Я – кузнец, ватажного промысла не знаю и знать не хочу.
– Что ж, вольному воля, ходячему путь, а лежачему – кнут, – весело сказал Мёртвый. – Дели, Спирька, на четверых, а мы за тобой приглядывать станем.
После дележа каждый взял свои деньги и, отвернувшись от других, стал прятать их в своих одеждах, а Филька Косой и тут оказался хитрее всех, спрятал деньги в поясе, так вернее, из-за пазухи они могли и высыпаться.
Ватажники затоптали кострище и пошли в сторону проезжей Московской дороги, откуда было проще попасть прямо на Синбирск. Максим больше не нуждался в вожатом, сам, без понукания, сел на коня, взял у Спирьки саблю, засунул её за пояс и двинулся вслед за всеми.
К полудню ватажники вышли к Московской дороге, но поопасались идти по ней, времена наступали шальные, и попади они в руки государевым людям, то их без розыска и суда могли вздёрнуть на веску. Поэтому ватажка стала пробираться обочь дороги, иногда выходя на высокие места, откуда было видно проезжающих людей, а их было много. Эхо разинского бунта докатилось и до засурских мест, и здешние обыватели зашевелились, всяк имея на это свою причину. Помещики со своими домочадцами поспешали к ближним укреплённым городкам и острогам, чтобы отсидеться там от полымя бунта, крестьянишки стали сбиваться в воровские ватажки, а многие с дубиной или с ножом брели поодиночке, и все они имели одну цель – Волгу, которая призывала их к себе обещанной каждому разинской волей.
Ватажники Спирьки во время пути порой сталкивались с такими же, как они, гулёвыми людьми, но были осторожны, среди этого племени всегда бывали страшные супостаты, готовые убивать первого встречного, таков был воровской обычай, воспетый в песнях, которые они знали с детства. Обычно ватажники останавливались друг против друга, держа наготове оружие, Спирька шёл навстречу атаману другой ватажки, говорил с ним и возвращался к своим. Иногда и разговора не получалось, к Стеньке Разину из Засурья устремлялись не только русские, но и дремучие мордва и чуваши, языка которых Спирька не знал и кое-как объяснялся с ними тремя словами, понятными каждому: Волга, Стенька, Синбирск.
Близ Суры, не дойдя до Промзина Городища, ватажники вдруг услышали шум и лязг, доносившийся от проезжей дороги. Спирька побежал разведать, что это такое, и увидел, как мимо него проходит множество воинских людей на конях. Это были рейтары окольничего князя Барятинского, два полка, Чубарова и Зыкова, пока ещё далеко неполного состава, но уже сотрясающие своей могутной поступью всю округу. Барятинский шёл в Синбирск, где рассчитывал встретить воровское войско Стеньки Разина и покончить с бунтом в одно сражение. Князь, небольшой человек с язвительным выражением лица, ехал впереди всех на крупном вороном жеребце, за ним двигались два знаменосца с полковыми знамёнами, затем шёл полк Чубарова, далее полк Зыкова, позади всех следовал обоз, на передних телегах лежали несколько громадных барабанов – тулумбасов, которые своим грохотом воодушевляли рейтар во время битвы.
Спирька, подавленный увиденным, отпрянул от дороги и побежал к своим. Ватажники о рейтарах никогда не слыхивали, но словам Спирьки поверили без сомнения и решили ждать ухода воинской силы в лесу и в Промзино Городище не соваться. Три дня они отсиживались под ёлками, доели все запасы, что захватили в шлыковской усадьбе, и голод погнал их к Суре. Подойдя к мостовой переправе, ватажники увидели на другой стороне реки толпу таких же, как они, гулёвых людей, которые готовились вздёрнуть на веску раздетого толстобрюхого человека.
Гулёвые люди были так возбуждены, что не обратили внимания на приставшую к ним ватажку. Гусак и Косой сразу полезли вперед, чтобы быть поближе к месту казни. Спирька и Аниска затерялись в людской толпе, а Максим остался в стороне, рядом со стариками, которые неодобрительно поглядывали на разъярённую толпу.
– Скажите, старинушки, кого это на веску волокут? – спросил Максим. – В чём его вина?
– Его не за вину взяли, а за то, что он таможенный приказчик, стало быть государев человек, – ответил ветхий старик, остро глянув на приезжего человека. – Худое время для них приспело. Кабацкого приказчика ещё вчера в Суре утопили, над кабаком жердь с тремя конскими хвостами поставили, а в самом кабаке знаешь что?
– Нет, не ведаю, – сказал Максим и взглядом нашёл большую избу, высоко поставленную жердь на которой мотались на ветру три конских хвоста.
– А в кабаке сейчас атаманская изба, – продолжил старик. – И сидит в ней посланный Разиным человек. Да вот и он сам.
На крыльцо бывшего кабака вышел атаман в красном кафтане и чёрной шапке, к нему тотчас подвели коня, он сел на него и поехал к столбу с перекладиной, хотя до него было не больше тридцати шагов. Толпа перед ним расступалась, как вода перед стругом. Атаман привстал на стременах, сорвал с головы шапку, взмахнул ей, давая знак начать казнь, и Максим опешил от неожиданности: властным человеком на Промзином Городище был Федот, которого он последний раз видел под Чёрным Яром.
Молодой парень схватил таможенного приказчика, и толпа взревела при виде дёргающегося в предсмертных муках человека, перед которым многие ещё день назад при встрече ломали шапки. Федот развернул коня и поехал к своей избе, за ним бежали несколько человек, просители атамановой милости.
К Максиму подошёл Спирька.
– Видал, как разинские атаманы врагов народа жалуют? – он был возбуждён убийством, его глаза лихорадочно посверкивали. – Ты как, с нами? Или пойдёшь своим путём?
– А ты куда?
– Мы всей ватажкой в казаки верстаться будем.