– Вот что, – велел ему воевода. – Здесь недалеко, у осадных изб, староста Фирсов. Кликни его ко мне!
Мигунов резво кинулся исполнять приказание. Милославский повернулся к полковнику и строго на него глянул.
– Дела наши, Глеб Иванович, нехороши. Князь Барятинский неведомо где, воровские казаки окружат Синбирск и попрут на нас со всех сторон. Сейчас я приметил недогляд с нашей стороны, и знаешь какой?
– Свежим глазом всегда виднее, – сказал полковник. – А ты, князь, бывалый воин.
– Чуть не забыли мы про посад. Как мы делали на польской стороне, когда садились в осаду?
– Первым делом жгли посад! – воскликнул Зотов. – А здесь недоглядели.
– И немудрено, что недоглядели, – задумчиво произнёс Милославский. – На чужой стороне мы огня не жалели, а это война со своими, хоть и воровскими, людьми. Но посад надо сжечь, а то воры раскатают избы на брёвна и замостят ими путь к крепости.
– Когда пускать поджигальщиков? – спросил полковник.
– Не сегодня. Сожги посад, когда воры выйдут на стругах к Синбирску. Пока изготовь к этому смольё и людей. Посадскими обывателями займётся Фирсов.
К начальным людям спешил земский староста.
– Услышь новость, – сказал воевода. – По совету с полковником посад будет сожжён. Возьми своих ярыжек и обойди все дворы, чтобы обыватели собирались к уходу в крепость. Они знают, где прятать свои зажитки, пусть хоронят.
– Синбирян словом не прошибёшь, – засомневался Фирсов. – Будут сидеть в избах.
– Пусть сидят! – рассердился Милославский. – Как вор Стенька явится, полковник запалит все избы разом. Я знаю, что им жить будет негде, но в любом разе, если мы не спалим избы, то воры раскатают их на брёвна и начнут мостить путь через ров. Синбирск всё равно надо будет стоить заново, и великий государь даст погорельщикам деньги на домовое строение. Бери своих ярыжек и ступай на посад!
Воевода, отпустив от себя Зотова и Фирсова, стал обходить работы, как это делал каждый день, только сегодня его указания начальным людям зазвучали жестче и на батоги Милославский был неслыханно щедр. Когда к нему привели пойманного московского стрельца, что ходил за вином к шинкарке, то он велел нещадно бить его батогами, а затем бросить в тюремную яму. За исполнением наказания воевода проследил сам и только после этого пошёл к обеду. Насытившись, он задремал на лавке в своей комнате. После того, как государев набатный колокол пробил восемь часов дня, Милославский поднялся с лавки и велел кликнуть дьяка. Ермолаев скоро явился, в руках у него были бумага, чернильница и писчее перо.
– Ларион, – сказал воевода. – Пора нам великому государю отписку слать. Ты посыльщиков выбрал?
– Взял из приказа Бухвостова добрых стрельцов Сергуньку и Варфоломейку, братьев Васильевых. Они уже коней оседлали и близ твоего крыльца ждут.
– Зачти, что тобой написано.
Ермолаев звучным голосом прочёл начатое им письмо: полный титул великого государя и розыск над прибежавшим с Переволоки посадским человеком Ульянкой Антиповым.
– Добро, – сказал Милославский. – Строчи далее… Я, государь, чаю не сдать Синбирск вору до прихода кравчего и воеводы Петра Семёновича Урусова из Казани и окольничего князя Юрия Никитича Барятинского из Саранска, но они со своими ратными людьми до августа по 28 число не бывали; а от синбирян, государь, в воровской приход чаю большого опасения, ибо низовые города вору сдались сами, а Синбирск их не лучше. А мы, холопы твои, за милостью Великого Бога и заступлением крепкой христианской помощницы Пресвятой Богородицы, и за молитвы великих чудотворцев, и за твоим, великий государь, счастьем станем сидеть в Синбирске до самой смерти ратных людей и с добрыми синбирянами, которые обещаются тебе, великому государю царю и великому князю Алексею Михайловичу, всея великая и малая и белая России самодержцу служить верно… Остальное сам, Ларион, допиши.
Милославский подошёл к столу, взял кувшин и налил в чарку квасу. Испил чуток и скривился.
– Петька!
В двери показался денщик.
– Что с питьем? Отдаёт кислым, будто в нём овчину мочили. Неси свежего, да не вздумай присосаться к кувшину!
Милославский приблизился к дьяку, заглянул через его плечо.
– Дописал?
– Готово. Только песочком присыплю.
Воевода подошёл к лавке, взял кафтан, надел на себя.
– Пойдём к посыльщикам.
Сергунька и Варфаламейка Васильевы стояли, держа своих коней в поводу, возле крыльца. Они были рослыми светлобородыми близнецами, и от одного вида их молодости и здоровья воевода повеселел.
– Бегите, ребята, на Москву, что есть сил, но с великим бережением. Вор Разин близко от Синбирска, и великий государь о том должен ведать. С Богом!
Братья птицами взлетели на коней, гикнули и, распугав толпу посадских людей, которые шли к воеводе, помчались к Крымским воротам.
Милославский глядел на подходивших людей с большим неудовольствием. Он знал, зачем они явились, что будут просить, а плач и слезы он не выносил даже на дух.
Не дойдя до крыльца пяти шагов, люди повалились на колени и начали всхлипывать. Милославский взмахом руки подозвал к себе денщика и что-то прошептал ему на ухо. Петька опрометью сбежал с крыльца и скрылся за углом воеводской избы.
– Милостивец! – раздалось несколько голосов из толпы. – Почто ты наши дворишки велишь пожечь? Помилуй нас, сирот! Голы останемся, босы, не будем знать, где голову приклонить!
– Молчать! – воевода крикнул так громко, что старая ворона чуть было не свалилась со столба от испуга. – Всем объявлено, чтобы брали свои пожитки и шли жить в осадные избы. Хлеба здесь хватит на всех. Посад не станет постоялым двором для воровских казаков, пусть спят на земле, даст Бог, скоро и мороз ударит.
Слова воеводы не утишили посадских людей. На коленях, с плачем и криком, они стали подступать к крыльцу. Ермолаев попятился, но Милославский, не один раз видевший бунт на Москве, не дрогнул.
– Ступайте все по своим дворам и прячьте пожитки!
Люди уже доползли до крыльца, когда из-за воеводской избы друг за другом выбежали два десятка солдат с берёзовыми палками в руках. За ними, задыхаясь, поспешал полковник Зотов.
Появление воинских людей испугало посадских до немоты, они сбились в кучу и встали на ноги.
– Проводи их, Глеб Иванович, – негромко сказал Милославский. – Палки в ход не пускай, они сами уйдут.
Солдаты стали медленно наступать на толпу, люди попятились, затем бросились бежать.
– Что ж, Ларион, – сказал воевода. – Один бунтишка мы утишили. Нехудо и со Стенькой так же, а?
– Эх, Иван Богданович, – вздохнул дьяк. – Чую, с ним долго придётся барахтаться. Это были посадские дураки, а Стенька для воров – живая икона, они за него не глядя отдадут свои головы.
К крыльцу возвратился полковник.
– Хвалю, Глеб Иванович, – ласково промолвил Милославский. – Страшно сказать, меня в моей избе чуть в осаду не взяли. Ступай за мной в горницу.
В своей комнате Милославский пошарил за лавкой и достал большой, с узким горлом кувшин. Поднёс его к столу, выбрал из всех чарок самую большую и наполнил её до краёв зеленым вином.
– Испей, Глеб Иванович, за моё здоровье!
Полковник одним махом опрокинул чарку в рот и, крякнув, утёр бороду рукавом кафтана.
– Заешь чесночинкой, – сказал Милославский. – Я винопитие воспретил. Не стоит смущать людей винным духом. Ещё налить?
– Довольно, – ответил полковник, бросив на воеводу понятливый взгляд. – Мне ещё нужно развести ночных караульщиков, а твоё зелено вино крепко бьёт в голову.
Милославский закрыл крышкой кувшин, прошёлся, занятый какой-то думой, по комнате, затем приблизился к Зотову.
– Я окольничего князя Барятинского знаю по далёкой наслышке, – задумчиво произнёс он. – Ты же с ним служил. Как он? Справится ли с вором Разиным в поле. Скажи, Глеб Иванович, правду.
– Я князя почти двадцать лет знаю, – сказал полковник. – Когда его совсем юнцом, великий государь, чтя его древний род, поставил на один из первых рейтарских полков полковником, он в ратном деле был совсем неук. А я в его полку был рядовым рейтером. Ходил с окольничим под Киев. Но уже тогда князь Юрий был строптив и своенравен. Каков он сейчас, я не ведаю.
– Строптив, говоришь? – оживился Милославский. – У нас строптивцам живо головы снимают. Как же он до сих пор начальствует?
– Его государь близ себя держит, – сказал полковник. – В том же Киеве он получил от боярина Шереметьева приказ оставить город, потому что сын Богдана, Юшка Хмельницкий, перекинулся к полякам, то порвал грамоту и объявил, что он повинуется указам великого государя, а не Шереметьева, много на Москве Шереметьевых, всем не перекланяешься…
– Крутенек окольничий, – покачал головой Милославский. – Но, слава Богу, он мне не соперник: надо мной князь Урусов, над ним князь Долгорукий начальствует. А что в поле, устоят ли рейтары?
– Крепче их, Иван Богданович, ратной силы нет. От Стеньки и воровского войска после набега на них рейтар живого места не останется.
Дверь воеводской комнаты медленно отворилась, и в неё просунулась старая морщатая жёнка. В одной руке она держала ведро с водой, в другой – тряпку.
– Ты кто такая? – опешил Милославский. – Где Настя?
– Настя, князюшка, сегодня занята, недосуг ей поломойничать…
– Помолчи! – перебил жёнку воевода. – Ступай, Глеб Иванович, ступай!
Полковник, едва сдерживая готовый сорваться с губ смешок, с окаменевшим лицом вышел из комнаты.
– Говори, баба, что стряслось с Настей? – приступил Милославский к поломойке.
– Жива, батюшка, твоя Настя, – вымолвила жёнка с таким простодушием, что Милославский скрипнул зубами. – Заперлась в мыленке, веснушки с лица сводит.
– Что сводит?
– Веснушки, батюшка. Наляпала себе на лицо перетёртых яблок с хреном и лежит на лавке. А меня к тебе послала, полы мыть.
От такой новости Милославский только пожал плечами и, хлопнув дверью, вышел на крыльцо. Вечерний сквознячок с Волги прохладил возбуждённую голову, и мысли нашли разумное направление. «Всё ясно, – подумал он. – Восхотела смотреться барыней, гулёна».