Начальные люди поклонились и вышли вон. К воеводе приблизился до сих пор молчавший в стороне дьяк Ермолаев.
– Все люди, Иван Богданович, сочтены, – сказал он и подал князю бумажный листок.
Милославский пробежал роспись глазами и вернул дьяку.
– Пять тысяч пятнадцать ртов, – задумчиво молвил он. – Как мыслишь, Ларион, за сколько дён в наших амбарах станет пусто?
– Если не объедаться, то месяца на три достанет.
– Воры беспременно начнут метать в город огонь, – сказал воевода. – Ты исполнил, что я велел?
– Все крыши амбаров укрыты сырым травяным дёрном, – доложил дьяк.
– Все ли? – пытливо глянул на него воевода. – Вчера ещё несколько амбаров стояли с голыми крышами.
– К утру только успели завершить, – объявил Ермолаев. – Надо определить, где будем раненых содержать. Гость Твёрдышев отдаёт свою большую избу, однако туда поместится не больше полусотни человек, где жить остальным?
– Пусть гость с лекарем это решат, – чуть помедлив, сказал воевода. – На какие избы они укажут, те и опростаем от жильцов. Сколько у нас вина?
– Близко к полтысячи вёдер, – ответил дьяк.
– Определи к винному амбару сторожей из дворян, – сказал Милославский. – Вино на войне большая подмога раненым и поддержка тем, кто ослаб здоровьем и духом. Мне это ведомо на польской осаде Вязьмы. Хлебнёт ратник чарку вина, и его не только хвори, но и пули стороной обегают. Береги винный амбар пуще своей чернильницы, Ларион! И пойди переоденься в чистый кафтан, пойдёшь со мной к окольничему, будешь очевидцем всего, что там будет сказано. Окольничий остёр в повадках, да и я не туп, как бы между нами не случилась свары. Я-то знаю, что ему от меня нужно, но тому не бывать!
Проводив дьяка, Милославский прошёл в свою горницу и принялся за переодевание, на встречу с окольничим нужно идти в лучшей одежде, рассудил воевода, чтобы тот знал, кто перед ним стоит.
Кликнув Петьку, он разделся до исподнего, ополоснул в принесённой денщиком лохани с водой всегда изрядно потевшие ноги, вытер их досуха и, ступая по прохладному полу, подошёл к одёжному сундуку. Одевался он не торопясь, иногда подходил к небольшому зеркалу, которое появилось здесь одновременно с поломойной девкой Настей, оглядывал себя и оценивал, как смотрится на нём рубаха, штаны, кафтан. Надев шапку, Милославский спохватился, что забыл про государевы награды. Вынул из замшевого мешочка самое большое своё отличие, врученное ему Алексеем Михаловичем за боевое усердие под Уманью, золотой пятирублёвик, и прицепил его за пуговицу на левой стороне кафтана. Награда была редкой, такой золотой имели всего несколько человек, и Барятинского среди них не было, это Иван Богданович знал точно. Пусть окольничий увидит отличие и утишит свою безмерную спесь.
Крепость ополчалась перед неизбежным к ней приступом воровских казаков и бунташных людей: в бойницах башен тускло светились стволы бронзовых пушек, на мостах вдоль стен стало больше вооружённых ратников, тесно было в обоих воротах, через них на телегах в бочках везли воду, она в Синбирской осаде была нужна не менее, чем порох.
Завидев воеводу и дьяка, воротник Федька Трофимов перекрыл путь водовозкам и, сняв шапку, склонился в низком поклоне. На порог воротниковской сторожки вышла Настя и кинула на Ивана Богдановича такой пылкий взгляд, что наградной пятирублёвик на груди у князя заподрагивал, то ли от конского скоку, то ли от учащённого сердцебиения.
Барятинский уже ждал Милославского за крепостным рвом. Они съехались, поприветствовались и замолчали, разглядывая друг друга. Взгляд окольничего был оловян, в нём не прочитывалось ничего другого, кроме неуёмного упрямства и спеси. Князь облачился как рядовой рейтар, в железный доспех, железную шапку, на которой отсвечивал солнечный блик, из-под кожаного наподбородника несколькими клоками торчала рыжая борода.
«Великий государь, – подумал Милославский, – натравил на Разина самого злобного своего пса. Такой как вцепится вору в глотку, так и не отпустит, пока не загрызёт до смерти».
– Ты, воевода, видел моё войско с прясел, – прервал затянувшееся молчание Барятинский. – У меня великий недочёт рейтар, но беда в другом: нет пехоты, те триста татар, что имею, бою почти не обучены, а половина – недоросли, против бывалых воров им не устоять.
Окольничий Милославского ни о чём не просил, и воевода замедлился с ответом. Он понял, к чему клонит Барятинский, и ему это было не по нраву. Всё своё Милославский всегда держал при себе и делиться с другими не спешил.
– У тебя, воевода, в крепости солдатский полк, – не выдержал Барятинский. – Отдай его мне. Завтра мы встретим воров у воды и всех утопим, как котят.
– Добро бы так, – сказал Милославский. – Но воровское войско как пчелиный рой, кто его пересчитал? Навалятся многолюдством и сомнут рейтар, тут им и солдатский полк не поможет, а сам сгинет. С кем мне тогда в осаде сидеть?
Барятинский скрипнул зубами, дёрнул головой, и солнечный блик с его железной шапки резанул Милославского по глазам.
– Нужно мыслить не о себе, а о государевом деле, – скрипуче и сухо произнёс окольничий, наступая помалу на воеводу своим боевым конём, который, хищно оскалившись, потянулся к жеребцу Милославского, и тот стал пятиться.
– Ты мыслишь зрить с прясел, когда воры навалятся на рейтар, и не окажешь подмоги?
– Перед великим государем я отвечаю за Синбирск, – заявил Милославский. – Солдаты будут держать крепость. А ты, окольничий, возьми себе острог, там стрельцы и казаки. Но оглядывайся, служилые синбиряне могут переметнуться к вору.
– Благодарствую за подарок! – зло процедил Барятинский и, подняв жеребца на дыбы, развернулся и, сотрясая землю, ускакал к рейтарскому стану.
Милославский смотрел ему вслед, затем повернулся к Ермолаеву.
– Запомни, Ларион, каждое сказанное здесь слово и сегодня же запиши.
Возле крепости солдатский поручик разглядывал мост, перекинутый через ров. Милославский остановил коня и подозвал его к себе.
– Что смотришь?
– Полковник Зотов велел мне узнать, как скорее развалить мост, чтобы он не достался ворам.
– Где сам полковник?
– В воротах, смотрит, как способнее завалить их кулями с мукой и солью.
Настя всё ещё мела пыль подолом возле сторожки отца, воротника Федьки Трофимова. Воевода остановил коня и погрозил ей пальцем.
– Негоже тебе, Настя, толочься в воротах, как побирушке на паперти. Ступай в мою избу и приберись там.
– Я же всё ещё с вечера обиходила, – сказала, облизнув языком сочные губы, девка-душегрейка. – Или что тебе, князюшка, не по нраву пришлось? Вот завечереет, и опять к тебе приду поломойничать.
Милославский хотел было приструнить языкастую Настю, да сдержался: к нему подошёл солдатский полковник.
– Ты был прав, Глеб Иванович, – сказал воевода. – Окольничий не только строптив, но и руки у него загребущие: восхотел взять у меня твой полк под своё начало.
– Волей великого государя мой полк подчинён тебе, воевода. Без твоего слова я никуда не двинусь.
– У него совсем мало пехоты, – сказал Милославский. – Я ему отдал стрельцов и казаков, что в остроге. И чтобы они не переметнулись к вору, возьми с Волжской стороны прясел сотню дворян и посади их в острог. И скажи тем дворянам, чтобы они всякого переметчика резали сразу, как почуют измену.
В остроге посланные его защищать синбирские стрельцы и казаки пребывали в смятении ума и брожении духа, до них тоже донеслась весть, что Степан Разин находится на расстоянии одного дня пути до Синбирска, и они жадно поглядывали на Волгу, не забелели ли там паруса стругов, не пора ли кидаться на тех, кто мог воспрепятствовать их измене. Таких в остроге было немного: с десяток пушкарей и рядовых солдатского полка, присланных из крепости для обслуживания пушечного наряда. С ними намеревались расправиться, как только Стенькины люди будут под пряслами, а пока стрельцы и казаки обходили их стороной и шушукались подале от чужих ушей, никто не хотел явить своё предательство раньше нужного часа.
Пока острожные люди висели на прясле и жадно поглядывали на Волгу, за их спинами из Крымских ворот вышел строй дворянских ратных людей во главе с солдатским полковником и направился к острогу. Когда казаки и стрельцы их увидели, то впали в смятение, они решили, что воевода Милославский послал ратников по их жизни. Они обступили своих начальников, казачьего атамана Сафроныча и стрелецкого сотника Брюзгу, и стали понуждать их ударить сполох, поубивать пушкарей и солдат и сидеть в осаде до прихода разинских людей. Видя это, солдаты попрятались в башне и закрыли за собой двери. Кое-кто было кинулся их выламывать, но Сафроныч и Брюзга отговорили самых горячих от приступа, чтобы вызнать, зачем к ним идёт солдатский полковник.
И тут поспела ещё одна весть. С прясел закричали, что к острогу идут рейтары со всей своей воинской силой. Услышав это, Сафроныч, прихватив с собой Брюзгу, поспешил к воротам и распахнул их на обе створы, другие начали кричать солдатам в башне, чтобы они выходили и были вместе со всеми. Пушкари и солдаты повысовывались из бойниц, но вниз не спешили. Их, как стрельцов и казаков, весьма занимало, зачем и куда идут люди Барятинского.
Окольничий даром времени не терял: прибыв к Синбирску, он объехал по нескольку раз вокруг него, спустился в подгорье к Волге и понял, что вернее всего будет встретить воровское войско не внизу, где просторно и его рейтар воры легко могли обойти во всех сторон, а на волжском взвозе, там дорога узка и с одной стороны ограничена обрывом, а с другой – крутым подъемом горы. Приглядел Барятинский и острог, на него он мог опереться своим обозом и пушками.
Предложение Милославского взять на себя острог окольничего устроило, и он, вернувшись на свой стан, приказал немедленно выступать на новое место. Рейтары знали своего начальника и уже через полчаса все были на конях, и войско двинулось к острогу.
Завидев рейтар, полковник Зотов остановил ратников и стал ждать окольничего.