Все посмотрели на разбросанные по полу клочки бумаги, и каждый подумал своё, лишь ему одному ведомое.
– Всё ли готово к приступу? – спросил Разин. – Надо назначить старших на каждую сторону крепости. Или кто-то уже нашёл своё место?
– Я пойду на Крымскую сторону, – сказал Корень. – Со мной будет тысяча казаков, и сначала я напущу на прясло мордву, народ здоровый и злой на драку.
– Я возьму на себя Казанскую сторону, – решил Очерет. – Со мной будет пять сотен черкас и ватаги чуваш из Засурья.
– Добро, – сказал Разин. – Свияжская сторона будет за тобой, Фрол. Однозуб и другие есаулы пусть идут по своему выбору. Что будем делать с Волжской стороной?
– Там круто и скользко, – донёс Корень. – Пока не стоит туда лезть.
– Теперь скажу о своём месте, – помолчав, промолвил Степан Тимофеевич. – С пятью сотнями казаков я буду в запасе. И где только наметится успех, всей своей мочью ударю туда. Начнём так. Сначала выбегут мужики и перекроют во многих местах ров мостами. За ними нужно пускать по каждому мосту партии людей с лестницами и смольём. Пищальники в это время должны палить по пряслам, чтобы там нельзя было головы поднять. Давайте начинать приступ, побратимы!
Есаулы и заслуженные казаки приблизились к атаману, и каждого он обнимал и говорил на ухо что-то такое, отчего все отходили от Разина со счастливой улыбкой. Атаман знал, как развеселить сердца своих побратимов перед боем.
Все вместе они вышли из ворот острога, и люди приветствовали их громкими криками. Бумба подвёл Разину боевого коня, и он ловко запрыгнул в седло, откуда стал виден многим. Прибывшие к Синбирску мужики узрели баснословного атамана впервые, и он обаял их своим одновременно грозным и свойским видом. Разин восседал на могучем краковом жеребце, который то приплясывал, то оседал на круп, то пытался встать на дыбы, но богатырский наездник, незаметно для зрителей, ловко осаживал его лёгким движением поводьев. На Стеньке Тимофеевиче была лазоревая чуга с закатанными рукавами, золотистого цвета рубаха, зелёные штаны и красные сапоги с золотыми каблуками. Из-под собольей шапки выбивался чуб, глаза пылали ожиданием близкого боя.
– Ступайте, есаулы, по своим людям! – сказал Разин. – Началом приступа будет выстрел из пушки.
Корень вопрошающе глянул на атамана.
– Крымская сторона твоя, и ты здесь над всеми начальник!
Пушкари забивали заряды в самую большую острожную пушку. Перед крепостным рвом изготовились, с мостами в руках, человек двести мордвы. За ними стояли отрядами ещё тысячи две мордвы с лестницами и смольём в руках. Из оружия у них были копья, сабли и вилы. Тысяча пеших казаков стояли позади всех с пищалями, готовые прикрывать остальных прицельной и частой пальбой.
Разин приподнялся на стременах и был уже готов подать знак пушкарям, как вдруг зазвонил большой колокол соборной церкви Святой Живоначальной Троицы, к нему присоединились колокола всех звонниц синбирских церквей, и вместо того, чтобы броситься на прясла, люди стали креститься, и даже Разин потянул руку ко лбу, но резко отбросил её, пораженный невиданным зрелищем.
От надвратной башни на верхний мост прясла ступил крестный ход. Священнослужители, гость Твёрдышев, земский староста Фирсов, губной староста Пантелеев несли икону Святой Живоначальной Троицы, икону Дмитрия Солунского, хоругви, но взгляд Разина был прикован к серебряному позлащённому кресту, убранному жемчугом и драгоценными каменьями, который с великим бережением держал в обеих руках гость Твёрдышев. Этот крест был послан великим государем Алексеем Михайловичем в соборную церковь в год её освящения.
«Вот о каком кресте говорили Соловецкие старцы! – догадался Разин. – Но где же тут знак?»
И вдруг совершенно неожиданно для всех прогремел пищальный выстрел, и тяжёлая пуля так сильно ударила в крест, что Твёрдышев едва удержал его в руках. Крестный ход смешался, протопоп присел за прясло, Фирсов и Пантелеев попятились за выступ надвратной башни. И только колокола церковных звонниц продолжали звонить не переставая.
Наконец атаман понял, что случилось. Соловецкие монахи писали правду, именно крест показал ему, что нет у него былой силы и удачи.
– Вот я и остался один, – отрешенно вымолвил он.
В этот миг земля под ним дрогнула, и в ушах послышался знакомый шёпот Гориныча:
– Врёшь, Стенька! Человек никогда не остаётся один: с ним всегда его смерть!
«Смерть! Смерть! Смерть…» – затихая, отдалось в голове атамана. Он резко натянул поводья и ударом каблуков в подвздошину поднял жеребца на дыбы.
– Бумба! Найди мне того, кто стрелил!
Калмык уже знал, кого искать, и скоро перед атаманом предстал молодой казак.
– Зачем ты это сотворил? – грозно вопросил Разин.
– Поспорил с Федькой на алтын. Он говорит, промахнёшся, я говорю, что попаду. Вот я и попал.
– Значит, цена твоей жизни всего алтын, – задумчиво сказал Разин. – Убери его, Бумба, чтоб никто не видел.
Калмык вырвал из рук казака пищаль и отбросил в сторону, затем схватил парня поперёк туловища и понёс наверх башни. Скоро оттуда между двух амбаров упало человеческое тело. Но на это никто не оглянулся: Корень, устав ждать атамана, махнул пушкарям рукой, пушка стрелила, и через одно человеческое дыхание около двадцати тысяч человек разом вскричали изо всей мочи и пошли на приступ рубленого города. Им в ответ тревожно зазвонили все колокола синбирских церквей, оба больших государевых колокола на проездных воротах, колокола поменьше во всех башнях синбирского кремля. Воевода Милославский, хрипло дыша от тяжести ратной сбруи, взбежал на верхний ярус Крымской башни и обозрел прясла крепости. Все они были заполнены ратными людьми. Солдаты, стрельцы, боярские ратные люди держали на изготовку пищали, все башни слегка подымливали, там на углях лежали раскалённые прутки, чтобы без промедления выстрелить из пушек.
И вот на рубленый город с трёх сторон, держа перед собой для защиты от пуль мосты, побежали передние ряды разинского войска. Прясла враз окутались дымом, раздался оглушающий грохот, начали стрелять из пищалей солдаты и стрельцы и вразнобой ударили пушки. Мосты, сделанные из тонких брёвен, защищали наступавших от пуль, но там, где в них попадали ядра, все гибли разом. Через малое время мосты были переброшены через рвы, и на них набежали люди с лестницами и горящим смольём, многие успели преодолеть препятствие, но солдаты и стрельцы уже успели зарядить пищали и в четыре тысячи стволов ударили по наступающим. И многие из мордвы и чувашей погибли, но подоспели казаки и стали палить по верхушкам прясел, и теперь уже солдатам и стрельцам пришлось прятать головы, а некоторые были убиты насмерть.
– Бей, Бумба, по пушкам! – крикнул Разин. – Они вот-вот снова стрелят!
Лучники начали бить по бойницам стрелами в пушкарей, и на Крымской стороне выстрелила всего одна пушка, на других сторонах они были невредимы.
Казаки сделали ещё один залп по верхушкам прясел и бросились вслед за мордвой на лестницы. Передние уже оседлали прясла, но солдаты взялись за гранаты и свои короткие сабли. Гранаты, взрываясь на земле, обрушивали лестницы, люди стали сыпаться с прясел, а тех разинцев, что удержались наверху, солдаты вырезали всех до одного и побросали вниз.
Неудача приступа на Крымской стороне стало явью, и Разин поспешил на Свияжскую сторону. Там он застал полный разгром. Сотни людей были убиты, а бежавшие стояли далеко за рвом, куда не долетали ядра и пули.
К атаману начали съезжаться есаулы. Все они были уязвлены поражением и не смотрели друг другу в глаза.
– Укорять мне вас не в чем, – сказал Разин. – Но все побежали к пряслам, а многие про смольё забыли. Город будем брать ночью одними казаками!
С наугольной башни на атамана и его есаулов поглядывал Милославский, он прямо-таки топорщился от распиравшей его гордости, что дал укорот знаменитому вору, не в пример Барятинскому, который от него бежал. Рядом с воеводой стоял солдатский полковник Зотов и беспокойно глядел в поле.
– Похоже, воевода, на Синбирск надвигается новая туча, – сказал он, указывая на огромную толпу мужиков, которые приближались к крепости со стороны Засвияжья.
– Не бери это в разум, Глеб Иванович, – снисходительно молвил Милославский. – Главное, мы удивили воровскую головку бунтовщиков. Готов с тобой биться об заклад, что не позднее завтрашнего утра вор с дружками пометается в струги и побежит на Низ.
– Вряд ли, – недоверчиво хмыкнул полковник. – Разин будет стоять вокруг Синбирска, пока его не сожжёт. Он ведает, что ему отсюда одна дорога – на плаху. Надо ждать нового приступа.
Дьяк Ермолаев стоял на крыльце съезжей избы с бумажным листом.
– Что там у тебя? – спросил воевода, расстегивая пряжку панцирного доспеха. – Помоги, Ларион!
Дьяк зажал бумажный лист в зубах и двумя руками снял броню с Милославского.
– Уф! – выдохнул воевода. – Петька, принеси кваску!
Денщик побежал в подклеть, держа в руке ковш.
– Сколько всех насчитал? – сказал воевода.
– Тридцать девять убито и двести семь ранено, – доложил Ермолаев.
– Худо, что много раненых, – вздохнул воевода. – С убитыми проще, зарыл, и всё, а с этими надо нянчиться. Где их разместили?
– Солдат и стрельцов в их же избах, двадцать шесть начальных людей отдали Твёрдышеву.
– Обойди, Ларион, увеченных, – сказал Милославский, принимая от денщика ковш с квасом. – А я вечером по ним пройдусь.
Воевода прошёл в свою комнату, где на столе уже стоял обед. У Милославского с утра во рту не было даже маковой росинки, и он принялся хлебать уху, затем взялся за пироги с капустой, запивая сухомятку квасом.
Дверь в спальню приотворилась, и оттуда вышла Настя. Воевода глянул на неё и чуть не подавился пирогом: воеводская забава была одета в платье из чёрной крашенины, на голове повязан чёрный платок.
– Куда это ты наладилась? – спросил Милославский.
– Ухожу обхаживать раненых, – сказала Настя. – Надо же их поить, кормить, убирать из-под них, а Потаповна уже немощна, и одной ей не справиться.