– Нет, полковник! Такого не надо!
– Тогда я соберу лучших пищальников на эту сторону, пусть выцеливают и стреляют всех, кого смогут достать пулями.
На эту придумку солдатского полковника Степан Разин ответил по-своему: рассадил в укрытиях лучников своего верного калмыка Бумбы и ещё с десяток казаков с длинными пищалями, и начались между стрелками обеих сторон поединки: то стрелец получит в горло стрелу, то казак упадет, ушибленный насмерть стрелецкой пулей.
Уже почти две недели Синбирск был столицей невиданного доселе на Руси мужицкого бунта, отсюда, что ни день, Степан Тимофеевич посылал казаков ватагами на Пензу, Тамбов, Саранск, Темников, Алатырь, Ардатов, Ядрин, Арзамас и другие города и местности верховых уездов. Появление казаков и оглашение ими разинских прелестных грамоток порохом воспламеняло крестьян, они громили и жгли помещичьи усадьбы, а самих бар подвергали жестокой и мучительной смерти. В Москве стало ощутимо попахивать гарью мужицкого бунта, а в стрельчатых окнах государева терема отсвечивали уже недалекие всполохи пламени крестьянской войны. Великому государю, что ни день, посыльщики доставляли тревожные вести:
«…город-де Карсун взят, и воевода с женой и детьми, и подьячие, и затинщиков и пушкарей тридцать человек побиты, и атаманы-де в Карсуне поставлены, и всяк чинов люди вору Разину крест целовали. Загонщики по всему Синбирскому уезду разосланы и поместных людей, дворян и детей боярских, и мурз и татар, за которыми крестьяне есть, рубят и лошадей берут».
«…на Алатыре воровские люди, взяв город, сожгли, а воевода Акинфей Бутурлин с женою и детьми и дворяне, запершись в Соборной церкви, все сгорели».
«…воровские казаки и изменники Саранск взяли сентября в 19 день и воеводу Матвея Вельминова убили и животы все в домах пограбили».
«…на Курмыше стрельцы и казаки учинили бунт, город воровским людям сдали, и курмышане встретили их с образами, и курмышанский воевода Иван Рожнов был вместе с ними, и его всем миром одобрили и оставили на воеводстве».
«…у казака Максимки Осипова в сборе всех людей воровских и мордвы, и черемисы, и русских людей крестьян тысяч с пятнадцать, да донских казаков, вора Стеньки Разина товарищей, сто человек, хотели идти на Нижний для того, чтоб нижегородцы присылали к ним людей дважды, что Нижний хотели сдать, а великого государя ратных людей побить».
Степан Разин лучше государевых людей и самого царя ведал, какая огненная пучина бунта разверзлась уже над пятой частью уездов коренной России. Каждый день к нему являлись посыльщики от мордвы, чувашей и русских крестьян и доносили, что их местности целовали крест на верность атаману всея Руси Степану Тимофеевичу. И сам он рассылал казачьи ватаги от Воронежа до Нижнего Новгорода, и все вокруг него были уверены, что сила на стороне бунта, но только не сам Разин. Он был главой и знаменем почти двухсот тысяч восставших крестьян, но бунт растекался по России своими путями, и Степан Тимофеевич не имел над ним никакой власти. Он дал народу правду и волю, и люди распоряжались ими по своему хотению, ведомые чувством отмщения всем помещикам за всё зло, которое те над ними творили с беспамятных времён. И порой Разин начинал задумываться, что теперь он в ответе за всё, что ни сделают эти вольные люди, и на каждом их деянии стоит его, атаманова, печать.
К концу третьей недели сентября 1670 года высота вала на Казанской стороне почти сравнялась с пряслом. Разин с есаулами осмотрели его и решили, что, хотя насыпь ещё не подведена к городу вплотную, нужно совершить приступ, авось удача на этот раз будет на их стороне, да и войско следовало встряхнуть боем, а то многие стали унывать за нудной земляной работой.
Ночью на валу были поставлены шесть пушек, и когда чуть рассвело, ещё до отдачи часов, пушкари открыли стрельбу по верхним ярусам прясел и Казанской башни, а не менее двух сотен поджигальщиков стали закидывать северный край города огненным смольём, укрываясь за бревновыми щитами. Несколько изб в городе вспыхнули, стрельцы Бухвостова их мигом раскатали на бревна и залили водой, а огненное смольё продолжало лететь и падать за прясло.
На Казанскую сторону прибежали воевода и солдатский полковник, который привёл роту солдат, и все они стали заливать крыши водой, чтобы не дать возгореться другим избам. В это время плотный заряд дроба, выпущенный из пушки, ударил в колокольню Казанской башни, и государев набатный колокол с тяжким гулом рухнул вниз, пробив в башне полы всех трёх ярусов, разбив находившиеся на них пушки, покалечив и убив многих пушкарей и солдат.
Это послужило для разинцев сигналом к приступу. Пользуясь замешательством осаждённых, они заняли прясло, а многие, самые отчаянные, поспрыгивали вниз и кинулись к воротам, чтобы их открыть и допустить в город всё войско. Но воротной проезд на много рядов был заставлен доверху кулями с мукой и солью, их за день оттуда все не вынести, и казаки подрастерялись. А тут ещё по ним начали стрелять солдаты и стрельцы из-за изб, и совсем плохо казакам стало. С прясла на выручку опустили несколько лестниц, но лезть по ним – верная смерть, пищальники с двадцати саженей мимо не стреляют.
Разин, как услышал, что с его донцами такая беда, так мигом оказался на прясле в полный свой рост. Солдаты и стрельцы вскинули на него пищали, выстрелили, а Степан Тимофеевич успел сигануть вниз.
– Бегите за мной, казаки, пока солдаты пищали заряжают, к наугольной башне! – крикнул атаман и кинулся на Свияжскую сторону. Ворвались казаки в башню, пушкарей и солдат постреляли и порубали саблями.
– Рассыпайте порох и зажигайте всё кругом! – велел Разин. – Остальные прыгайте вниз. Бог всем в помощь!
Казаки посыпались из наугольной башни вниз и почти все остались живы. А Степан Тимофеевич покинул башню последним, когда в ней от дыма уже дышать нечем стало. Ров напротив башни был закрыт насыпью, и Разин побежал к нему, где его высматривал Бумба, и калмык, закрывая атамана собой, быстро вытолкал его за бревновые щиты. Войско увидело Степана Тимофеевича живым и невредимым и так бурно возрадовалось, что, вздрогнув от людских криков, Милославский схватил за рукав полковника Зотова:
– Веди, Глеб Иванович, сюда ещё две роты своих солдат, иначе не выстоим!
– Это они веселятся, что вор Стенька остался жив, – сказал полковник. – А к нам, князь, действительно явилась немалая беда. Теперь они каждый день и ночь будут нас жечь, забрасывая город смольём.
– Что же делать? – растерялся Милославский. – О князе Барятинском ещё и слуху нет.
– За эту ночь надо поправить прясло брёвнами из тех изб, что раскатали.
– Завтра они пушками опять их сшибут.
– А мы ночью эти пушки изломаем, – сказал полковник. – Пошлю свою лучшую роту капитана Мигунова. Они молча сойдут с прясла и забросают насыпь гранатами, а затем разобьют пушки. Мигунов знает, как это сделать.
И в этот день случилось невероятное: супротивные стороны, находясь друг от друга в двадцати-тридцати саженях, не сделали друг против друга ни одного выстрела. В крепости рубили венцы срубов, поднимали их, укладывали на прясла, меняли сожженные венцы наугольной башне, на разинской стороне мужики без отдыха отсыпали вал, подвигая его вершок за вершком к крепости.
К Милославскому без вызова явился стрелецкий глава Бухвостов. Воевода только что отобедал и сидел на лавке.
– Какое лихо тебя принесло? – недобро спросил он, подозрительно оглядывая статного стрелецкого начальника и невольно завидуя его молодости.
– Мелькнула у меня, князь, думка, как загородить город от горящего смолья, что воры мечут к нам через прясла.
– Говори, – разрешил Милославский, но начал слушать голову вполуха: рядом с ним князю постоянно примерещивалась Настя.
– А ну, скажи ещё раз, – воевода, отгоняя наваждение, потряс головой.
– На Москве, если тебе, князь, то неведомо, от близкого огня ставят защиту из мокрых парусов. Тогда искры и головёшки не попадают на ещё целую избу или другое строение.
– Вот как? – заинтересовался Милославский. – Из чего же те паруса делают?
– Между двух жердин натягивают мокрую ткань и ставят, где надо.
Воевода кликнул дьяка Ермолаева, и Бухвостов довёл до того свою затейку.
– Есть в белом амбаре парусная, для стругов, тканина, аршин за триста будет.
– Вот и отдай её всю голове Бухвостову, пусть наделает мокрых парусов!
– Отдать можно, только… – дьяк закусил нижнюю губу. – Только пусть голова даст мне поручную запись.
– Не дам! – решительно заявил Бухвостов. – Тогда её перемеривать нужно, не по мне глотать амбарную пыль.
Ратные люди встали в затруднение, которое перед ними воздвиг приказной московской выучки.
– Я волен идти, воевода? – сказал Бухвостов.
– Постой, голова! – Милославский простер перст в дьяка. – Пиши, Ларион, что сегодня от воровского приступа сгорел белый амбар со всем добром, что там лежало!
– Как сгорел? – переспросил Ермолаев.
– Сгорел, и даже золы не осталось, всю ветром разметало! – подтвердил Милославский. – Иди, Бухвостов, и бери, что тебе для дела нужно. Как сделаешь, зови!
Отпустив служилых людей, Милославский опрокинулся на лавку и закрыл глаза, пытаясь хотя бы задремать, но в обоих глазах опять занозой встала Настя, сияющая зазывной улыбкой из-под прядей волос, распущенных по всему, до сдобно-румяных ягодиц, телу. Воевода сглотнул сладкую слюну и перевернулся на другой бок, и привиделось то же самое, только ещё более знобяще – медовое и такое явное, что он далее не улежал, встал с лавки и кликнул денщика.
Петька с опаской приблизился к своему господину: в последние дни тот стал драчлив и щедр на затрещины.
– Что, раззява! – свирепо проворчал Милославский. – Упустил поломойную девку, как её теперь от родителя, воротника Федьки Трофимова, вынуть?
– Я на колени перед ней вставал, – забормотал Петька. – А она, воевода-милостивец, уперлась и говорит, что за просто так не вернётся. И отец её, Федька, тоже гундел о какой-то обиде.