– А нитка жемчуга, что я тебе давал?
– Кинула её в грязь, скажи, говорит, воеводе, что я теперь в золотой да алмазной цене.
Милославский от этих слов поморщился, как от зубной боли.
– Где жемчуг?
Петька вынул из-за пазухи украшение, воевода схватил его, поднес к свету и оглядел каждую жемчужину.
– Отвернись к двери.
Узорным ключиком Милославский открыл замок сундука, вынул кованую серебряную коробку, вздыхая, стал перебирать драгоценности. Из всех взял шейное золотое ожерелье с вкрапленными в него алмазами, оглядел его, завернул в бархатную тряпицу и отдал денщику.
– Ступай, Петька, за Настей, и без девки не возвращайся!
Настя, вся пылая обидой, выбежала на крыльцо и так громко захлопнула за собой дверь, что проходившие мимо солдаты схватились за оружие. Затем увидели ту, кто их переполошил, и один из них восхитился:
– Вот девка! Она не только в воеводском доме хозяйка, но и над гостем Твёрдышевым начальник!
– Эй, Настя! – позвал её другой ратный. – Айда с нами на прясло, скучать не будешь!
Девку душили слезы обиды, и она смолчала. Затем повернулась, плюнула на твёрдышевский порог и медленно пошла к Крымским проездным воротам, не обращая внимания на проливной дождь. От свияжского прясла тянуло едким чадом, земля залывела, вода заливалась в короткие сапоги, и Настю охватила ознобная дрожь.
«Хоть бы печь вздумал затопить», – подумала она, толкая дверь воротниковой сторожки.
Федька Трофимов ещё только намеревался разжечь растопку.
– Ты откуда явилась такой мокрой курицей? Быстрее разоболокайся и укройся шубой, только встряхни, в ней полно сора.
Федька высек кресалом огонь, поджёг лучинку и кинул её в печку.
– Что, дошалобродничалась? – сказал он, гремя железным котелком. – Знать, выпер тебя воевода, допекла ты его. Да и кто сдюжит, если баба на нём начнет верхом ездить? Среди мужиков редко встречаются такие дурни, но бывают.
Настя, зарывшись в шубу, отвернулась лицом к стене и помалкивала. Не о воеводе она сейчас думала, а о спесивом госте Твёрдышеве и как отомстить ему, чтобы её помнил и вздрагивал.
– Это хорошо, что ты явилась, – говорил Федька. – Отца надо помнить и чтить. Беда только, разносолов, как у воеводы, у меня нет. А ты, поди, отвыкла от толокна?.. Но я сегодня разбогател, из солдатской сумы лещ выпал, а я его успел подхватить. Хороший лещ, я тебе половину отрежу.
Вода в котелке закипела, Федька засыпал в него несколько жменей растолчённого в ступе овса и стал помешивать.
– Добро, что ты явилась, – продолжал бубнить отец. – Веришь, мне какой день блины снятся, пышные, мягкие, такие, какие твоя мать, покойница, царствие ей небесное, делать умела. У меня к блинам горшочек конопляного масла припасен, а муки – ешь, не хочу! Все проездные ворота заставлены кулями с мукой и солью.
Федька наложил в чашку каши, взял ложку, ломоть хлеба и подошёл к Насте.
– Поешь, дочка! На пустой живот недобрые мысли приходят в голову. А ты поешь, лещика погрызи и развеселишься.
Слова отца согрели Настю, она скинула овчину в сторону, взяла чашку с толокном и скоренько всё умяла и облизала ложку.
– Ты это, того, – осторожно сказал Федька. – Воеводу не шибко разобидела? Парень от него прибегал, тебя спрашивал.
– Я – вольная девка, а не собака, чтобы меня на цепи держать!
– Что-то я тебя, сорока, не пойму, – Федька подвинулся к дочери ближе. – Он тебя что, на цепь сажал?
– Запер в чулане, – сказала Настя. – Велел своему денщику меня стеречь.
– А ты что?
– Сломала дверь и ушла. Я ему не мужняя жена, чтобы меня учить чуланом.
– Ой, беда! – забеспокоился Федька. – Что теперь будет!
Дверь сторожки затряслась под тяжёлыми ударами. Воротник прикрыл Настю шубой и отодвинул на смотровом оконце задвижку.
– Открывай! – раздался голос Петьки. – Я по слову воеводы!
– Говори оттуда, – сказал Федька. – Сторожка – не проходной двор, а воеводское слово ты можешь и через дыру донести.
– Настя у тебя?
– Вон, на лавке без задних ног дрыхнет.
– Настенька! – голос денщика стал медовым. – Воевода кланяется тебе ниткой жемчуга и велит прийти поломойничать.
– Не нужен мне его жемчуг, – откинув шубу, сказала Настя. – В крепкой обиде я на Ивана Богдановича за его бессердечие. Не пойду, ни сейчас, ни через десять дней!
– Как же я вернусь с таким ответом, – испугался денщик. – Воевода меня со свету сживет.
– А ты вместо меня поломойничай, – усмехнулась продувная девка. – Может, воеводе и понравится.
– Скажешь тоже, – Петька просунул в оконце ладонь. – Возьми жемчуг, Настя, мне с ним возвращаться нельзя.
– Пожалей парня, дочка, – засуетился Федька. – А ты, Петька, повесь нитку на гвоздик, не пропадёт.
Утром он проснулся на полу, поднял голову, посмотрел на лавку, Насти не было, она чуть свет покинула сторожку и побежала на другой конец города к знаменитой на весь Синбирск чародейке Дуньке Козлихе, жившей в подклети осадной избы. Дверь отворила без стука, все знали, что Козлиха никогда не запирается, а на каждую ночь плетёт мысленную сеть на вход в свою каморку, настолько крепкую, что её не разрубить и саблей.
Чародейка сидела спиной к двери, но гостью угадала сразу:
– Входи, Настя. Ждала я тебя, знала, что не обойдешь меня стороной. На что заговор наносить стану?
Настя протянула ей пуговицу с твёрдышеского кафтана, которую вырвала из полы вместе с нитками, когда уходила из дома.
Козлиха взяла пуговицу и протянула другую руку. Настя положила в неё пять алтын.
– Как звать любезного тебе боярина?
– Степан.
– А теперь закрой лицо платом, чтобы не видеть, как я по каморке летать стану. И не гляди – окривеешь.
Настя замотала всю голову платом, и ей почудилось, что она ослепла, затем в каморке что-то зашевелилось, стало прыгать, раздался удар железа о железо и послышалось скороговорное бормотание кудесницы, которое стало усыплять Настю повторами одинаковых и чередующихся звуков. Она даже задремала, когда Козлиха тронула её за плечо. Настя сбросила с головы плат.
– Возьми пуговицу и верни тому, у кого взяла. Через семь дён он будет твой.
Настя схватила пуговицу и ветром вынеслась из колдовской каморки. Отбежав за угол избы, она остановилась и разжала кулак.
«Ну, Степан Ерофеевич, если не явишься через семь дён ко мне, то я скажу на тебя “слово и дело государево”!»
Вернуть пуговицу хозяину оказалось нетрудно. Настя высмотрела, как Потаповна вышла на крыльцо, подошла к ней и обвела вокруг пальца подслеповатую старуху: «У тебя кто-то пуговицами на крыльце сорит!» И указала на оброненную на доски пуговицу. Старуха обрадовалась находке, как раз она-то и была ей нужна.
– Как Степан Ерофеевич? – спросила Настя.
– Не выходил ещё от себя, – ответила ключница и спохватилась. – Иди своей дорогой, девка!
Настя по пути в сторожку к отцу нет-нет да усмехалась: знать, неслабо она вчера намяла, нащипала, натормошила бока Твёрдышеву, что он до сих пор встать с лавки не хочет. Добежала, оплёскиваясь в лывах, до сторожки, а Федька её в дверях новостью встретил:
– Прибегал Петька-денщик, за синяками глаз не видно, схватил нитку с жемчугом и убег. Шла бы ты, Настя, к воеводе, он грозится за тобой стрельцов прислать.
– Как бы не так! Я от него так спрячусь, что будет с собаками искать, не сыщет.
Настя скоренько собрала в узел одежонку и выбежала из сторожки. А навстречу ей солдат: шапка набекрень, усы подкручены, языкат на диво:
– Куда, раскрасавица Настасья, спешишь? Не к самому ли Разину? То-то он глаз с града Синбирска не сводит, знать, тебя в невесты выглядывает да сватов с пищалями да саблями к нам засылает…
– Не нужон мне такой жених, что невест в воду бросает! – обиделась Настя. – Я сама кого хош в воду столкну. А теперь прочь с моего пути, пока я тебя не боднула!
Настя знала, где спрятаться от воеводы на семь дней, когда чародейный заговор на Степана Ерофеевича подействует и он станет сходить по ней с ума. Пошла она тайно к знахарке Макриде и просидела и пролежала у неё всю неделю в чулане. А Макрида за Настины золотые её холила всякими снадобьями, что лицо выбеливают до мучной белизны, и ни одной веснушки у девки не осталось. Отлежалась, отъелась Настя взаперти, а на стенке каждый день черту щепкой выскрёбывала, и, когда насчитала семь отметин, вылежала для верности еще одну ночь, а наутро пошла к твёрдышевскому дому высматривать Степана Ерофеевича.
Подошла к крыльцу, подпёрла плечом столб, а скоро дверь скрипнула, и вышел из неё сам Твёрдышев. У Насти сердце забилось, как уловленный петлей рябчик, слова не смогла вымолвить, а Степан Ерофеевич, как увидел её, так всего его перекосило, он дрожащей рукой осенил себя крестным знаменем и кинулся бежать от бесовки прочь.
«Обманула Козлиха! – поняла Настя. – Что ж, и её до кучи свяжу с Твёрдышевым и выдам воеводе на расправу!»
Возле отцовской сторожки её выглядывал Петька. Увидел девку и упал на колени:
– Спаси меня, Настя! Возьми этот жемчуг и ступай к воеводе, мне ведь всю неделю житья человеческого нет!
– За что мне тебя жалеть? – вскинула подбородок девка. – Ты близ воеводы живешь, рожа-то гладкая! А за такое житьё пинки и стерпеть можно. А воеводе скажи, что приду, когда настоящую золотую цену за мою поломойную работу станет платить.
Федька Трофимов слышал, как возносилась в словах Настя, и решил проявить родительскую власть: высунулся из сторожки, схватил дочь за руку и утащил за дверь.
– Не зови лихо на наши головы! Уйми свой язык и не раздувайся спесью, воевода сегодня к тебе добр, а завтра шевельнёт бровью, и потащат нас обоих в земляную тюрьму!
– Не трепещи, тятя, – отмахнулась от Федьки Настя. Вынула зеркало и начала перед ним прихорашиваться; то сердечком губки сделает, то бантиком, глаза то влево, то вправо заведёт, в косу то синюю, то алую ленту вплетёт, потом стала колечки на пальцы примеривать, много их у нее было всяких: простенькие железные от стрельцов да проезжих молодцов, медные от струговых приказчиков, серебряные и золотые от князей Дашкова и Милославского. Щедра была Настя на милости, многим их оказывала и по доброте душевной за ленты, бусы, кольца да сережки.