– Слышь, Петька! – крикнул Милославский. – Пусть ждут и никуда не деваются!
Полковник нетерпеливо прохаживался возле крыльца, затем сел на ступеньку и расстегнул верхнюю пуговицу кафтана. Было жарко, солнце в полдень ещё щедро пригревало Синбирскую гору, но с Волги уже ощутимо тянуло холодом. Служба приучила Зотова быть терпеливым, и сейчас, поджидая воеводу, он не скучал, а раздумывал, что вот кончится воровская замятня, и ударит он великому государю челом, чтобы пожаловал он своего верного солдатского полковника бессрочным отпуском да приписал к его поместью ещё с десяток семей крестьянишек. Зотов догадывался, что и в Синбирском уезде будут большие поместные дачи, и, по его разумению, его не должны были в этом обнести и дадут не менее ста пятидесяти четвертей земли в трёх полях и пожалуют деньгами на домовое строение.
– Что, готовы? – раздался весёлый и довольный голос воеводы, который с крыльца оглядывал солдат и капитана. – А где Зотов?
– Здесь я, – ответил полковник, выходя из-за избы и отряхивая штаны. – Какое дело ты там, князь, выдумал?
– Дело, Глеб Иванович, государево. Поди-ка поближе, я тебе кое-что в ухо нашепчу.
С каждым словом воеводы лицо полковника наливалось краснотой, а на скулах отчётливо проступали желваки.
– С Богом, полковник! – громко сказал Милославский. – И берегись, чтоб промашки не вышло.
Зотов махнул солдатам и капитану, чтобы они следовали за ним, и трусцой побежал по проулку. Воевода, не торопясь, шёл следом. К его приходу дом Твёрдышева – несколько изб и амбаров – был окружён кольцом солдат. Полковник ждал Милославского на крыльце.
– Иди передом, Глеб Иванович, – велел воевода. – Ты человек бывалый, но гляди в оба.
Полковник открыл дверь, и в неё с ужасным топотом ворвался капитан, за ним туда же просунулся Зотов, и, недолго погодя, в твёрдышевские владения важно вступил воевода.
Буйный приступ капитана переполошил раненых, они кто знает, что взяли в ум и начали кричать, лаяться, а некоторые схватились за оружие. Появление начальных людей их усмирило, а те сразу накинулись на Потаповну, которая шла по проходу с пустым ведром.
– Где воров прячешь, старуха? – заорал Зотов.
– Отродясь в твёрдышевском доме воров не было, – спокойно сказала Потаповна. – Ты бы, болярин, поискал их за городским пряслом. Я сама не видела, но говорят, что там их тьма-тьмущая.
– Где Твёрдышев? – спросил Милославский.
– Где же ему быть, – ответила Потаповна. – В храме, у литургии пребывает.
– А приказчик Максимка?
– В подклети. Да не трожь ты его, воевода, Максим смирный парень, – сказала ключница и строго поглядела на Милославского. – Не уродуй человека безвинного!
– Это мы поглядим, – проворчал воевода и поспешил за полковником.
Капитан был уже внизу и держал под прицелом огромного пистолета Савву, Максима и Федота.
– Поспеши к храму, – велел ему Милославский. – И проследи, чтобы Твёрдышев явился сюда. Но руки ему не выкручивай.
– Сказывай, кто приказчик Максимка! – обратился воевода к Савве.
Синбирский летописец затрепетал и не смог произнести даже полслова. В коридоре затопали сапогами солдаты.
– Это я, – произнес, вставая, Максим.
– Прими, Глеб Иванович, одного вора, – весело сказал Милославский и посмотрел на Федота: – А другой, стало быть, ты?
– У него нога сломана, – обрёл голос Савва.
– Для него у меня добрый лекарь, Борька Харин, припасён, – сказал воевода. – Особо горазд лечить глухих и немых. Сразу воры при виде его рыла начинают и слышать, и говорить. Чую, полковник, что не только вор он, а самый прожженный воровской ворон. Волоките его из избы!
Двое солдат схватили Федота под руки и выволокли на крыльцо, затем погнали, вместе с Максимом, к земляной тюрьме. А воевода подзадержался: к своему дому спешил Твёрдышев, а сбоку за ним следовал солдатский капитан.
– В чём моя вина, князь? – взволнованно заговорил Степан Ерофеевич. – Я слышу, что ты учинил над моими людьми суд и расправу. Ты, видно, подзабыл, что купец гостиной сотни тебе неподсуден. Изволь унять свой нрав, воевода!
– У меня до тебя пока дела нет, – спокойно сказал воевода. – А что касаемо двух воров, жительствующих в твоей избе, то они взяты мной в розыск. Что до твоих прав, то я воеводствую осажденной крепостью, и мне велено великим государем её отстоять. Ты в этом случае помеха государевой воле, посему, капитан, поставь возле Твёрдышева солдата-караульщика и сторожи его крепко, чтобы в какую дыру не ушёл из крепости.
Последние слова воеводы смутили Твёрдышева, он сник и направился в свою избу.
– Скоро я тебя позову, Степан Ерофеевич, – вслед ему сказал Милославский. – Готовься к душеспасению и раскаянью. И знай, я не протопоп Анисим, а исповедником для тебя может стать Борька Харин.
Было в Синбирске такое место, меж белым амбаром и избой пороховой казны, где постоянно слышался шум, исходивший из сруба с плоской крышей, углубленного на две с лишком сажени в землю. Это была тюрьма, и содержались в ней узники, большей частью ещё не осуждённые, а обвинённые в воровстве, татьбе, корчмарстве и в уходе от своих помещиков. В верхней части сруба помещалась большая печь, стол, несколько скамеек и лавка, покрытая рогожей, на которой, после тюремных и палаческих трудов, отдыхал Борька Харин, который имел в своём подчинении двух сторожей, постоянно живших в небольшой, похожей на собачью будку сторожке.
Все дни от начала осады Борька истомился без дела, обрюзг от пересыпа и, когда ему дали знать, что предстоит палаческая работа, сразу ощутил прилив жизненных сил. Он подмёл веником пол, сбрызнул его водой, разжёг на толстом железном листе березовые чурки для раскаливания пыточной снасти, проверил, подёргав веревки, крепость крючьев, укреплённых в потолочном брусе. Озаботился Борька и об удобстве для воеводы: вымыл с песком кувшин и чару, налил в них свежей колодезной воды и поставил на стол. Затем распахнул дверь и встал на пороге, высматривая дорогих гостей. Синбирские обыватели, проходя мимо палача, отплёвывались и осеняли себя крестным знамением.
Увидев солдат, которые волокли под руки Федота и Максима, Борька выбежал им навстречу и закричал:
– Сюда их, ребята, не протащите мимо!
Скоро явился воевода и, глянув на палача, которого ранее видел мельком, спросил:
– Ты самоукой стал палачом или где учился?
– Все хитрости от тятеньки перенял, – ответил Борька, согнувшись в поклоне. – Он в Синбирске первым палачом был, когда ещё крепость ставили.
– Подвесь сначала этого, – сказал Милославский и указал на Федота.
– Не надо меня бить! – крикнул Федот. – Я сам обо всём поведаю!
Палач вопрошающе глянул на воеводу.
– Без пытки веры вору нет, – решил Милославский. – Подвешивай!
Борька связал спереди руки, затем подвесил Федота на крюк.
– Дай ему с десяток шелепов! – велел воевода.
Палач вынул из бочки с водой ивовый прут и, с сильного замаха, ударил Федота один раз, другой…
– Воевода! – заверещал Федот. – Ведь я так сдохну, и ты ничего не узнаешь!
Движением руки Милославский остановил палача.
– Говори, каким путём ты явился в Синбирск?
– С прясла свалился, когда казаки ночью на приступ шли.
– Откуда знаешь вот его? – воевода указал на Максима.
– Ещё по весне вместе шли в Синбирск одной дорогой.
– Твёрдышева как знаешь?
– Только в его избе и увидел гостя…
– Продолжай, палач, бить вора! – велел Милославский и вышел из пыточной прохладиться, очень уж муторно ему стало от самого вида застенка. «Не княжеская эта забота воров расспрашивать», – подумал воевода и с надеждой посмотрел на околачивающегося без дела губного старосту, который заведовал всеми уголовными делами в Синбирском уезде.
– Пантелеев! – позвал его воевода. – Ты на меня не в обиде, что я твоим делом занялся?
– И мысли об этом нет, – подобострастно вымолвил Пантелеев. – У воеводы ко всему есть дело.
– Так вот, Пантелеев, расспроси воров сам, а мне доставишь расспросные листки. Только не увечь их до смерти.
– Я дело своё ведаю, – сказал губной староста и, войдя в пыточную избу, плотно затворил за собой дверь.
Милославский посмотрел Пантелееву вслед и похвалил себя за догадку заняться другим, наипервейшим сейчас делом, и скорым шагом пошёл к Крымским воротам. Воротник Федька Трофимов его не ждал увидеть и прямо с лавки бухнулся на колени.
– Показывай, где лаз? – строго сказал Милославский.
Федька молчал и лишь лупал зенками, до него никак не могло дойти, откуда воевода знает тайну. Тогда князь больно пнул его в бок. Федька охнул и ухватился рукой за кольцо в полу.
– Ага, значит, здесь, – довольно сказал Милославский. – Открывай!
Воротник поднатужился и поднял тяжёлое, набухшее от сырости творило. Из ямы на воеводу пахнуло плесенью и сыростью.
– Сделай, чем посветить!
Смольё у Федьки было припасено, он скоро разжёг его и протянул князю.
– Лезь поперед меня!
Милославский вслед за Федькой сошёл на дно ямы, осветил рубленые стены, долго приглядывался к самому лазу, узкой дыре, обшитой досками.
– Кто знает о лазе? – Милославский чуток подпалил Федьке бороду смольём.
– Я, стало быть…
– Ещё кто? – Милославский шевельнул огонь.
– Степан Ерофеевич Твёрдышев и его приказчик, больше никто.
– Врёшь! – сказал воевода. – Лезь наверх за мной. Врёшь, Федька! – повторил воевода, бросив смольё в бочку с водой. – Но я тебя дальше не пытаю. Хочешь сказать, скажешь.
– А ведь точно! – воскликнул Федька. – Настя знает. Эх, девка! Лишила отца прибытка: Степан Ерофеевич мне за этот лаз давал полтора рубля в год, всего на полтину меньше, чем я за свою воротниковскую службу жалованья получаю.
– Не горюй, – сказал Милославский. – Меньше вина выжрешь.
– Я, милостивец, хмельного давным-давно не лопаю.
– Добро, я Насте дам полтора рубля.
– А ей за что? Я же лаз сторожу.
– Она мне его открыла, вот за что. А ты, Федька, затвори за мной дверь самым большим крюком и никому не открывай, кроме меня, даже Насте!