Пробудился он нехорошо, ему привиделось во сне, что в сторожку явились стрельцы с земским старостой Фирсовым, который велел связать воротника, а другие стрельцы полезли в погреб и вынули оттуда уворованные кули. Федька выпростался из овчины, отдышался и с ужасом узрел, что пол в сторожке забелён мукой и присыпан солью. Схватив веник, он стал сметать следы своей татьбы в открытое творило погреба. Соль смелась, а мука оставила большое белое пятно. Федька взял ковш с водой и смочил, а затем затоптал уличающие его следы.
Закрывая творило, он задержал руку и содрогнулся от осенившей его догадки: воевода мог ещё раз заглянуть в подземный лаз, и что он скажет, что велит сделать с тем, кто украл казённое добро?.. Федька опрометью слетел в погреб, обхватил куль с мукой и, напрягаясь из всех сил, попытался вытолкать его наружу. Смог поднять до бороды, остро ударило в поясницу, и куль выпал из рук, обдав Федьку мучной пылью. Поняв, что ему не удастся поднять кули, он стал ощупывать стены и пол погреба руками. На беду, они все были из дубового сруба, который от постоянной сырости затвердел, как железо. Вышло так, что и зарывать кули не было места. Федька от приступившего к сердцу отчаяния затосковал, выбрался из погреба и упал на лавку.
Возле сторожки, гремя оружием, протопали солдаты, один из них заглянул в дверь и спросил:
– Федька, у тебя, часом, вина нет?
– Какое вино, за водой нет сил сходить, – слабым голосом ответил воротник.
– А ты погрызи сухарь, и полегчает, – посоветовал солдат. – Да погреб закрой, не то сверзишься в дыру.
Федька подхватился с лавки, закрыл творило, и тут его осенило: надо бежать к Насте, она здоровая девка, и вдвоём они кули схоронят от чужого глаза. Он напялил на себя шубёнку и поспешил к воеводской избе.
Настя хлопотала в поварне, начальствовала над поваром, который готовил воеводе обед, указывала, ругалась и награждала тычками старого холопа, который перед ней трепетал. К отцу она показалась не сразу, но пришла с большим куском рыбного пирога, завёрнутым в капустные листы.
– Что явился? – строго сказала Настя. – Тебе ведь говорено, чтобы даже мимо воеводской избы не ходил!
– Беда, доченька! – стал жалобиться Федька. – Уволок я два куля из ворот, один с мукой, другой с солью, скинул их в погреб, а потом стукнуло в голову, что воевода сунется к подземному лазу и узрит казённое добро.
– Ты всего два куля уволок? – спросила Настя.
– Точно, два.
– Почто так мало? – озлилась Настя. – Уволоки ещё кулей пять. Но не сегодня, а завтра.
– Я и с этим не ведаю куда деваться, – растерялся Федька. – Пойдём в сторожку, помоги вынуть кули из погреба.
– А потом куда ты их денешь? Обратно поставишь в ворота? – Настя приблизилась к отцу. – Эти два куля, что в погребе, забросай ремками и рогожными лоскутьями.
– А воевода? – пискнул Федька.
– Что воевода? Ну, полезет он в погреб к лазу, не будет же он своими руками копаться в твоём рванье. Иди и делай, что я велю! И бороду оботри, а то срамота на тебя смотреть, будто в тесте её вывалял!
Пряча лицо от снежной крупы и острого ветра, Федька прибежал в сторожку, скинул с лавки рогожную подстилку, собрал из углов и запечья тряпки и старое мочало, спустился в погреб и укрыл уворованные кули. Со стороны они в потёмках смотрелись как куча мусора. Федька поднялся в своё жилище, достал из капустных листьев кусок пирога и, не торопясь, его съел до последней крошки. Затем нащепал растопку, затопил печь и сел перед ней на брёвнышко. Пламя заплясало на поленьях, в лицо повеяло жаром, и Федька подумал, что день, который начался для него страхом, заканчивается теплом и сытостью.
Государев колокол пробил восемь часов, и вслед за этим дверь сторожки задрожала от чьих-то кулаков, и послышался голос:
– По слову воеводы, открой!
Федька откинул крюк и от удара дверью отлетел в сторону.
– Ну и вонь! Хоть топор вешай, ты что сегодня трескал!
Незваный гость взял с печки котелок, заглянул в него и повернулся к свету. Он был одет по мужицки, но Федька за свою воротниковскую жизнь многих людей перевидел и сразу понял, что перед ним человек ему не ровня.
– Дверь пока не запирай, пусть вонь выдохнется! Из сторожки не выходи!
Он подошёл к лавке и лёг на неё, подложив под голову суму.
– Как быть, если до ветру потянет? – осмелился спросить Федька.
– У тебя на ногах сапоги?
– Сапоги.
– Если приспичит, в них и сцеживай лишнюю воду. Накинь на дверь крюк, откроешь одному воеводе!
Федька сел возле печки на брёвнышко и просидел на нем без движения, пока не раздался стук в дверь. Он глянул на пришельца. Тот разрешающе мотнул головой. Федька снял крюк с двери, и в сторожку вошёл воевода.
– Ты здесь, Надёжа? – спросил Милославский, вглядываясь в полутьму сторожки.
– Здесь! – ответил солдатский поручик, выходя на свет, падающий из зева печи.
– Вижу, ты собрался как надо, – воевода спохватился. – Федька, ступай вон! Я тебя кликну.
Воротник сгрёб в охапку свою шубёнку, нахлобучил на голову шапку и исчез за входной дверью. Милославский достал из рукава кафтана грамотку, запрятанную в кожу, и протянул Кезомину.
– Пойдёшь через подземный лаз, Федька тебя сопроводит. Ищи окольничего Барятинского, идя ему по черте навстречу. Чаю, что он уже выступил из Тетюшей. Особо спину перед ним не гни, если спросит, как Синбирск, отвечай своими словами правду, всё как есть. Присядем на дорожку.
– Не рано ли трогаться в путь, – сказал Надёжа. – Может, уйти за полночь?
– Сейчас вокруг крепости толкётся много воровских людей, в их многолюдстве легче сойти за своего. В предутрие дозоры сразу заметят одинокого человека и не пропустят мимо.
– Твоя правда, – помолчав, сказал Надёжа. – Идти надо сейчас.
– С Богом, поручик! – с чувством вымолвил воевода. – О сем деле я извещу великого государя, и он своей милостью тебя не обойдёт. Если случится худое, то он пожалует твоих сыновей.
– Я одинок, как перст, – сказал Надёжа. – Коли не вернусь, то скажи полковнику, чтобы добро из моего сундука продали, а меня помянули зеленым вином.
– Не кличь нечистую силу! – замахал руками Милославский и громко позвал Федьку.
Воротник открыл погреб и с опаской посмотрел на воеводу: полезет он или останется наверху?
– Иди, Федька, по лазу первым, а ты, поручик, за ним.
Скоро в погребе стало пусто, и Милославский заспешил: из сторожки он трусцой добежал до срединной на Волжской стороне башни и взобрался на верхний ярус и стал смотреть с него на склон Синбирской горы. Выход из лаза должен был быть здесь, но сколько воевода ни вглядывался в потёмки, сколько в них ни вслушивался, ничего не увидел и не услышал. Надёжа Кезомин без следа растворился в темноте, и Милославский решил, что это к добру.
Проводив поручика в опасный путь, воевода неспешно пошёл к своей избе, где его, как обычно в это время, ждали начальные люди.
– Какие нынче потери? – спросил Милославский.
– У меня в полку тридцать два копейщика убиты и больше полусотни ранены, – доложил солдатский полковник.
– Да, немало, – сказал Милославский. – Как у стрельцов?
– У нас убито трое на пряслах, шестеро ранены, – ответил за всех Бухвостов.
– Мои солдаты начинают роптать, – сказал Зотов. – Они день и ночь бьются на Казанской стороне, а стрельцы бездельничают.
Стрелецкие головы стали коситься на полковника и ворчать, но воевода не дал им сцепиться в сваре.
– Этой ночью замените солдат на стрельцов приказа Жидовинова. Но ты, Глеб Иванович, держи роту солдат позади стрельцов, чтобы она в случае чего успела им на выручку, на другую ночь на прясло встанешь ты, Марышкин, на третью – Бухвостов.
– По справедливости, воевода, пора солдатам и стрельцам выдавать каждый день по чарке вина, – сказал полковник. – Люди измотались, и вино пойдёт им на пользу.
Стрелецкие головы поспешили поддержать предложение Зотова.
– Ларион! – сказал воевода дьяку. – Каждое утро собирай списки ратных людей и по ним выдавай солдатам и стрельцам по чарке вина, а начальным людям по полторы. Или по полторы чарки мало?
Начальные люди смущённо запереглядывались.
– Выдавай им, Ларион, по две чарки вина!
Настя услышала, что воевода прощается с головами и полковником, и велела денщику Петьке накрывать на стол. Малый уже во всём её слушался и безропотно кинулся исполнять повеление временщицы.
Однако воевода задерживался, он спустился в подклеть, подошёл к чулану, где был закрыт гость Твёрдышев, и велел солдату открыть дверь.
– Пожалуй, Степан Ерофеевич, на прощальный ужин!
– Разве это ужин, воевода? – сказал, выйдя из чулана, Твёрдышев. – Вернее будет сказать, что это мои поминки.
– Полно, Степан Ерофеевич, лепить из себя сироту! – возразил Милославский. – Ты сам во всём виноват, а я даю тебе случай обелиться перед великим государем и заслужить его милость.
Настя, увидев, что на приготовленный её стараниями ужин явился Твёрдышев, изрядно скуксилась и, фыркнув, ушла в спаленку. Воевода налил большую чару вина себе и гостю и приподнял её со словами:
– Желаю тебе, Степан Ерофеевич, счастливой дороги!
Но Твёрдышев вино даже не понюхал, а принялся за уху, опростал большое блюдо, потом взялся за рыбу и скоро воздвиг на столе гору костей. Затем досталось от гостя пирогам, он не пощадил их, ни капустный, ни рыбный. Милославский ел мало, а всё над чем-то задумывался, поглядывал на Твёрдышева, вроде намеревался о чём-то спросить, но так и не спросил, хотя вопросец вертелся у него на языке: «Что, гость многотысячный, узнал, каково перебегать дорогу перед окольничим и князем Милославским?»
Твёрдышев знал, что ему долго не придётся сидеть за таким богатым столом, насытился сполна и потянулся к квасу.
– Испей на покрышку вина, – сказал Милославский. – На дворе ветер со снегом, а вино тебя согреет.
– Благодарствую, Иван Богданович! – усмехнулся Твёрдышев. – Но вино не только греет, оно и глаза застит.