Степан Тимофеевич уже побил многих рейтар, когда на него пошёл могучий алатырский дворянин Семён Степанов. Он сумел сохранить заряженным один пистолет и выстрелил в атамана, не дойдя до него несколько шагов. Тяжёлая пуля ударила Разина в грудь и сшибла его с коня. Степанов, спеша завладеть богатой добычей, упал на него сверху и стал вязать ему руки, но верный Бумба пронзил рейтара своей калмыцкой пикой и тут же пал с разрубленной головой на залитую кровью землю.
Над телом поверженного атамана закипела кровавая сеча. Рейтары рвались уволочь его к себе, но казаки рубились за Разина с такой неистовой мочью, что скоро в полку Чубарова не осталось ни одного храбреца, кто бы посмел к ним приблизиться. Фрол кинулся к брату и прижался ухом у его груди. «Жив!» – радостно вскрикнул он, казаки подхватили атамана и понесли его на руках, и никто не посмел встать у них на пути.
Степан Тимофеевич был крепко ранен, но над полем сражения разгулялась другая, чёрная весть, что атаман погиб, и это известие так поразило казаков и мужиков, что они сразу почувствовали, как у них стали убывать силы. Нашли свою смерть Очерет, Однозуб и многие старые казаки. Но был жив Корень.
– Надо держать рейтар, пока атамана не унесут за реку! – крикнул он своим казакам, и его люди встали на пути рвавшихся к Свияге дворян, и кровавая сеча закипела с новой силой. Барятинский, успевший возрадоваться вести о гибели вора Стеньки, решил, что войску пора его видеть, и поспешил к пехоте, которая не преследовала отступавшие мужицкие ватаги, – чтобы её подбодрить своим грозным словом.
Степан Тимофеевич лежал на траве, и над ним склонился лекарь Нефёд.
– Поспешай, старый! – торопил его Фрол.
Нефёд завязал узел повязки, отрезал ножом концы.
– Берите его на руки, – сказал он казакам. – И с великим бережением несите в острог.
Тяжёлая плеть окольничего прогулялась по спинам стрельцов и дворянской пехоты, они взбодрились и кинулись в бой. Почувствовав поддержку, усилили свой натиск рейтары, и бунташное войско обратилось в бегство. Казаки успели на своих быстрых конях занять мосты и без потерь перешли на другой берег. Следом за ними кинулись мужики, на мостах началась давка. Бревновые плети под тяжестью людей стали тонуть и разрываться между собой, люди оказались в студёной воде и многие утонули. На оставшихся на левом берегу мужиков накинулись рейтары и истребили всех, кто там был, кроме тех, кто бросился в реку. Но немногие мужики смогли преодолеть Свиягу вплавь и добраться до правого берега.
Барятинский был не в силах преследовать разбитое бунташное войско: рейтары и пехота понесли тяжёлые потери, выбились из сил, людей нужно было накормить и дать им время на отдых, чтобы они окрепли и воспряли духом. Окольничий велел начальным людям дать ему сведения о потерях, и вскоре ему доложили, что убито и ранено более тысячи рейтар и пехоты, и государево войско убавилось почти на четверть своего личного состава.
Это известие повергло Барятинского в глубокое раздумье, бывалый воевода колебался, как ему поступить: спешить на выручку осаждённым синбирянам или, огородившись обозом, стоять на месте и ждать князя Урусова с его войском. Эти сомнения разрешил внезапно донёсшийся до окольничего звон колоколов: Милославский опять подавал ему знак, чтобы он шёл освобождать крепость от осады.
В обозе про голодное войско не забыли, уже с утра для людей было готово толокно, в коробах лежали нарезанные ломти хлеба и связки вяленой рыбы. Всё это на телегах доставили в полки и приказы. Рейтары и стрельцы ждали, что князь пожалует всех победной чарой зелена вина, но бочек на телегах не было, и людям пришлось есть всухомятку, а жаждущие могли смочить глотки свияжской водой.
Окольничий велел рейтарам кормить и обихаживать коней, а две сотни стрельцов повёл к реке на восстановление разорванных наплавных мостов. На другом берегу было пусто, воры бежали так резво, что даже забыли поставить против государева войска боевой заслон. Окольничий поторапливал людей, и через пять часов из пойманных в воде брёвновых плетей был переброшен через реку широкий и прочный мост, по которому воевода тотчас перевёл в Свяжское подгорье пехоту и все пушки. Это мешкотное дело заняло много времени, и рейтары начали переходить Свиягу, когда дневной свет начал меркнуть, а на склоне горы за речкой Синбиркой стали появляться воровские ватаги.
Есаул Корень не забывал о своём атаманстве, но ему пришлось потратить много времени и сил, чтобы привести казаков в боевое состояние духа. Этому помогло известие, что Разин жив, и донские люди воспылали жаждой отмщения. Корню некогда было их пересчитывать по головам, на взгляд он определил, что казаков у него осталось не более тысячи, а мужиков было убито несчётно, но всё равно их оставалось в достатке, чтобы держать крепость в крепкой осаде.
Есаулу донесли, что Барятинский перешёл Свиягу с рейтарами и пехотой и идёт на Синбирскую гору. Корню стало понятно, что окольничий решил разметать осаду вокруг крепости, и он взял казаков и тысячную ватагу мужиков встретить его на берегу Синбирки. Барятинский думал, что воры, по своей навычке, кинутся на него первыми, и велел, зарядив пушки свинцовым дробом, ждать приступа. Однако бунташное воинство не спешило идти на пули и копья, а князя пугало близкое наступление темноты, и он пустил вперёд пехоту. Подтащив пушки впотьмах к реке, стрельцы окатили разинцев свинцовым дробом и пулями, а затем стали переходить Синбирку вброд. Мужики ждали их на своём берегу, казаки выстрелили из пищалей, и началась отчаянная сеча.
Пехота сцепилась с мужиками намертво, бой шёл в воде и на берегу, и конца ему не предвиделось. Тогда Барятинский сам повёл полк Зыкова стороной от места схватки через речку. Рейтары в три скока преодолели Синбирку и, разрядив в замешкавшихся казаков пистолеты, взялись за сабли. Звуки боя достигли крепости, и Милославский велел открыть уже освобождённые от рогожных кулей ворота, и полковник Зотов повёл за собой пятьсот солдат и двести копейщиков своего полка.
Первыми появление солдат заметили казаки и бросились от них в сторону. Пехота усилила натиск, прорвалась на берег Синбирки, и мужики побежали от неё врассыпную. Бывалый Зотов остановил солдат и велел разжечь смольё, чтобы обозначить себя в темноте и избежать стычек с людьми Барятинского. Это помогло рейтарам и пехоте выйти на синбирян. Вскоре следом за ними явился и окольничий. В схватке с казаками ему не повезло: его сшибли с лошади, и сейчас замаранный грязью князь зло топорщил рыжую бороду.
– Я, кажется, поспел вовремя? – сказал полковник Зотов.
– Хорош выручальщик! – заскрипел зубами окольничий. – Засел с князем Иваном в рубленом городе и весь день поглядывал, как я с ворами барахтаюсь!
– Надо поспешать, князь, – хладнокровно сказал полковник. – Ночь ворам не помеха, как бы они не переняли нас у крепостных ворот.
– Так что ты медлишь? – продолжал горячиться окольничий. – Я же не повис на тебе и не держу!
Сотню солдат полковник пустил вперёд, а с остальными прикрывал рейтар и пехоту сзади. Их продвижению разинцы не чинили препятствий, и скоро люди Барятинского и солдаты были в крепости, где их, не скрывая радости, встретили истомлённые осадой синбиряне.
Воротник Федька Трофимов закрыл последний дубовый засов на воротах, и солдаты начали заставлять их рогожными кулями с мукой и солью. С приходом Барятинского осада не закончилась, сила мужицкого войска не истощилась людскими потерями: сразу же вслед за Барятинским в Синбирск явился атаман Мурза Кайко с десятью тысячами злых в сече мордвы и чувашей.
– Я получил от великого атамана Степана Тимофеевича весть, что мои люди ему нужны для битвы с князем Барятинским, – объявил Мурза Кайко.
– Ты опоздал, атаман, – сказал есаул Корень. – Степан Тимофеевич ранен и лежит без памяти в острожной башне.
– Я уже слышал об этом, но не верил, что случилось такое горе. Проведи меня к нему, есаул, я должен его видеть. Мое войско будет знать, что великий атаман жив, это взбодрит людей на битву.
Разин лежал на лавке, у его изголовья горели две восковые свечи. Спешно найденный среди гулящих людей убеглый поп клал перед иконой Святой Живоначальной Троицы поясные поклоны и молился за здравие атамана. Мурза Кайко был язычником, но склонил перед святым образом голову, что-то пробормотал на своём эрзянском языке и подошёл к Разину.
– Я явился по твоему слову, великий атаман! – отчётливо произнёс Мурза Кайко.
Степан Тимофеевич открыл глаза, приподнял голову и схватил мужицкого атамана за руку. К раненому поспешил лекарь Нефёд.
– Ступайте отсель, – сказал он Корню. – Его нельзя тревожить.
Выйдя из башни, Мурза Кайко удивил и обрадовал есаула своим предсказанием:
– Великий атаман будет жить! Он так крепко сдавил мою руку, что я чуть не вскрикнул.
– Дай-то бы Бог! – Корень впервые за долгое время осенил себя крестным знаменем. – Ты, Мурза Кайко, явился как раз вовремя. Как вооружены твои люди?
– По мордовским и чувашским местам объявили указ о запрещении ковать железо, но мы его не слышали. И каждый мой воин имеет копьё с железным наконечником и топор. Завтра я обложу своими людьми крепость, а вечером пойду на приступ.
В тёмный предутренний час из ворот острога вышли два десятка казаков. Четверо вели за собой в поводу навьюченных коней, остальные, сменяя друг друга, несли носилки, на которых, погружённый в беспамятство, возлежал Разин. Обходя сторожевые костры, они спустились в подгорье, к пристани, возле которой стоял готовый к отплытию струг. Казаки внесли на него и поставили на корме носилки, втащили тяжёлые вьюки, и есаул Корень поторопил кормщика.
– Отчаливай, Лучка! – сказал он, сходя со струга. – Прощай, Фрол! Жди меня с казаками на Дону.
Казаки вёслами оттолкнулись от пристани и стали выгребать по протоке на коренную Волгу, где над стругом взметнулся парус, и он устремился к Царицыну.
Разин заметался на носилках и заскрипел зубами. Лекарь Нефёд кинулся к нему и, удерживая, стал отирать со лба пот сухой тряпицей.