– Что, тяжело тебе, Степанушка? – участливо промолвил он. – Потерпи… Не может быть того, чтобы такой могутной казачище не одолел смерть.
Лекарь невольно угадал: атамана терзала не пулевая рана, а душевная мука. Он видел себя возлежащим на ковровых подушках в просторном и светлом шатре, где перед ним из воздуха вдруг соткалась прекрасная златовласая дева в полупрозрачном шёлковом одеянии.
– Ты кто? – с трудом ворочая пересохшим языком, спросил Разин.
– Разве ты меня не знаешь? – улыбнулась дева. – Я получила от тебя столь богатый подарок, что не могла не явиться.
Степан Тимофеевич потянулся к красавице, схватил её за руку, и его насквозь ожгло ледяным ознобом.
– Стало быть, ты и есть моя смерть, – промолвил, окаменев лицом, атаман. – Вот ты какая…
– Беда с вами, людьми, – нахмурилась дева. – Придумали, что я костлявая старуха, да ещё и с косой. А я всего лишь открываю человеку дверь в его новую лучшую жизнь. Но для тебя ещё не настал час переступить через мой порог.
– Так что ж меня ещё ждёт? – встрепенулся Степан Тимофеевич.
Дева взмахнула рукавом шёлкового одеяния, и перед Разиным явился резной столец, на котором, дымясь, стояла золотая чаша.
– Испей, атаман, и всё тебе станет ведомо.
Степан Тимофеевич обеими руками взял чашу и жадно приник к ней пересохшими губами. Сначала питьё приятно охладило его нутро, затем стало сладковато тёплым и приобрело вкус крови. Разин, с трудом сдержав тошноту, заглянул в чашу и зажмурился.
– Ужели ты ослаб духом, атаман? – промолвила дева. – Ты хотел знать свой последний час, так узри его!
Степан Тимофеевич с трудом разлепил очи, и его взору открылась огромная площадь, заполненная московским простонародьем, устремившим свои взгляды к большому помосту, на который всходил он сам, Разин. Сутулый и длиннорукий палач разорвал на нём рубаху и опрокинул навзничь. Сверкнуло лезвие топора, и скоро атаман был расчетвертован, а затем обезглавлен.
– Мне Гориныч такую страшную смерть не сулил! – встрепетал, опрокидываясь на ковровые подушки, Разин.
– А что же тебе насулил Гориныч? – вопросила дева.
– Великую славу, – прошептал атаман.
– Эх, Степан Тимофеевич! – воскликнула дева-смерть. – Не обманул тебя Гориныч, а уважил. С лобного места тебя узрит вся Великая Русь, и в народном мнении ты обретёшь такую великую славу, какой ни у кого не было и не будет!
Милославский и Барятинский встретились близ воеводской избы и обнять друг друга не поспешили.
– Что же ты, князь Иван, не пустил на воров солдатский полк в полдень? – не сдержался и уколол воеводу окольничий. – Тогда бы ни один вор не перелез через Свиягу, куда я их опрокинул.
– Добро тебе, князь Юрий, воевать в чистом поле! – не задержался Милославский уязвить Барятинского. – Там бежать есть куда, а в крепости я заперт, как в волчьей яме, и только могу ждать, когда меня вызволят. Но теперь, слава Богу, ты в Синбирске, завтра мы оба два промыслим вора.
– Дай мне от своей победы одуматься, – сказал окольничий. – Надо разместить рейтар и пехоту и дать людям отдых.
– А я поджидал тебя, Юрий Никитич, сегодня и весь день мыленку держал горячей, – Милославский посмотрел на грязную одежду князя. – Изволь хозяину не прекословить и прими моё приглашение. Устройством твоих людей я займусь сам, с полковниками.
Воевода нашёл Зыкова и Зотова, с их помощью утеснил своих солдат и стрельцов и опростал одну воинскую избу, куда поместил триста рейтар со всеми начальными людьми. Остальным рейтарам и пехотинцам нашлось место в шести крепостных башнях, где они разместились тесно, почти друг на друге, но всё же под крышей. Непросто было устроить рейтарских коней, их, по совету Зыкова, воевода до утра оставил там, где их привязали хозяева. Для испомещения князя Барятинского была определена половина приказной избы, на другую половину ушли дьяк Ермолаев с подьячими и сундуками для бумаг.
– Окольничий, пожалуй, напарился и помылся, – сказал воевода. – Ступай и ты туда, Зыков, пока мыленка не выстыла.
Батяринского, которого он позвал угоститься, Милославский встретил на пороге своей избы. Окольничий переоделся во всё чистое и красное: верх собольей шапки, рубаха, штаны, сапоги и кафтан были на нём, различались лишь оттенки красного цвета. Пар и горячая вода не усмирили яркорыжую бороду князя, и она задорно топорщилась. Наконец, и глаза у него оказались красными, с рыжими бровями и ресницами.
– Явился ты, Юрий Никитич, и от тебя в горнице стало светлее.
Окольничий принял слова воеводы за лесть и важно прошёл на гостевое место.
Настя поставила на стол блюдо с закусками и, прикусив губу, чтобы не прыснуть смехом, ушла в спаленку.
– Обеднел я, сидючи в осаде, – сказал Милославский. – Так что не прогневайся, князь, за хилый стол.
– Будет тебе, Иван Богданович, себя хаять, – окольничий глянул на стоявшие на столе кувшины. – Не худо бы после мыльни кваску испить.
– Не обижай меня, Юрий Никитич, – улыбнулся воевода. – Я обеднел, но не обнищал. Что тебе больше по нраву: зелено вино или романея?
– Я не великий питух. Но после мыленки, если нет кваса, предпочту чару зелена вина.
Закусывали солёными огурчиками и грибами. Милославский потянулся к пирогу, но его остановил явственно донёсшийся многотысячный вопль толпы.
– Петька! – крикнул воевода. – А ну, скоренько сведай, что там стряслось!
– Это мужики возопили, – сказал Барятинский. – Знать, не к добру.
Милославский, чтобы не были чары пусты, взялся за кувшин, но окольничий решительно отказался.
– Благодарствую, Иван Богданович, я больше не буду.
В дверь горницы просунулся денщик, глаза его возбуждённо посверкивали.
– Воры запрудили всё место перед острогом и вопят: «Атаман жив!»
– Ступай! – замахал на Петьку рукой воевода и повернулся к окольничему. – Не добил-таки ты, Юрий Никитич, вора, а жаль.
– Недолго ему осталось трепыхаться! – уверенно произнёс Барятинский. – Скоро явится с войском князь Урусов, и не быть вору живым!
Настя поджидала своего князюшку, разбирая и расчёсывая волосы костяным гребнем. Одно плечо у неё было оголено, и Милославский, войдя на цыпочках в спаленку, впился в него поцелуем.
– Ойюшки! – игриво воскликнула девка-душегрейка. – Ты, князюшка, меня напужал! А как твой гость, остался доволен? Я как увидела его, так чуть не рассмеялась.
– Стало быть, он тебе не показался? – самодовольно сказал Милославский.
– Перед тобой, князюшка, он просто рыжий ёжик, – пролепетала Настя, приникая к воеводе своими мягкостями. – У меня к тебе, милостивец, есть крохотная просьбишка.
– Ну, и чего же ты хочешь, забавница?
– Твёрдышевская мамка, Потаповна, просит за приказчика Максимку, которого ты в тюрьме запер.
– Годи! – воевода отстранился от Насти, задумался и вспомнил молодого парня, которого он вместе с пойманным вором отдавал на расспрос губному старосте Пантелееву и палачу Борьке Харину. Отпускать парня живым было воеводе опасно, тот мог при случае рассказать о делах, за которые Милославского на Москве могли взять к ответу.
– Дался старой дуре Потаповне этот приказчик, – лениво промолвил он. – На Максимке висит государево дело, и я его не отдам.
Настя хотела захныкать и разжалобить князя, но, взглянув на его хмурое лицо, задула свечу и повернулась к нему спиной.
Осаждённый Синбирск отходил ко сну. В смрадной воинской избе и в продуваемых холодным ветром с Волги крепостных башнях рейтары и стрельцы, утомлённые многочасовым сражением, погрузились в тёмное беспамятство, которое иногда озарялось видениями минувшей битвы, и ратники, скрипя зубами и вскрикивая, продолжали воевать во сне. Вокруг града горели сотни костров, и между ними на сосновых ветках, завернувшись в свои одежонки и тесно притиснувшись друг к другу, спали сорвавшиеся с крепостной помещичьей привязи мужики и не ведали, какую злую участь сулит им завтрашний день.
В подклети твёрдышевской избы бодрствовал Савва, он сидел за стольцом и вписывал в свою синбирскую летопись события минувшего дня. Нелёгкие думы и осадная жизнь добавили седины в его волосах, он исхудал, и его стали одолевать приступы кашля.
В каморку тихо вошла Потаповна и поставила перед ним на столец большую чару медового взвара.
– Козье молоко тебе надо пить, батька, и каждый день есть парное мясо с гречкой, тогда и оздоровеешь. Но где сейчас найти козу! На весь Синбирск один козёл, да и тот воевода.
– Нет ли доброй вести от его полюбовницы? – спросил Савва.
– За те золотые серёжки, что я ей отдала, можно добрую корову купить, а Настя – девка крученая и верченая, и знает, что я ей не спущу обман, подстерегу и обварю кипятком досмерти.
– Без денег воевода не отдаст парня, – рассудительно промолвил Савва.
– А где их взять? Степан Ерофеевич сгинул безвестно, хозяина в доме нет, а у меня осталась щепотка полушек.
– Рубли найдутся, – сказал Савва. – Парня надо выручать, а то сгниёт заживо в тюремной яме.
– Ты сам тогда ступай, Саввушка, к Насте, и всё у неё вызнай. Но деньги вперёд не давай, ни воеводе, ни его полюбовнице.
Ключница, тяжко вздыхая, удалилась, а Савва вышел из подклети внутрь двора и поднял голову. За полночь небо над Синбирском очистилось, и крупно вызвездило. Белая полоса Батыевой дороги, помаргивая мириадами мелких звёздочек, протянулась с востока на запад, а по сторонам от неё небо было выткано таинственными и бередящими разум звёздными узорами. Над градом, прочертив темноту, пролетала, затухая, белая искра. Савва проводил её взглядом и перекрестился: ещё одна христианская душа нашла упокоение в горних пределах.
В сыром и затхлом подвале тюрьмы Максим проснулся оттого, что лежавший с ним рядом Федот захрипел и, разметав руки, ударил его по плечу. Парень повернулся к товарищу и коснулся его лица. Оно было мокрым и горячим.
– Что, дурно тебе, Федот?
– Дай воды…
Максим ползком добрался до бочки, набрал в кружку воды и вернулся.