Когда в марте Унгерн изгнал китайцев из Монголии, он узнал, что на помощь Семенова можно рассчитывать не ранее мая 1921 года, когда планировались переворот во Владивостоке и свержение тамошнего просоветского правительства, представлявшего «буфер» – Дальневосточную республику. После того, как от генерала Чжан Кунь Ю не удалось получить обещания поднять свои войска против республиканского правительства в Пекине, Унгерн предпочел ударить на север, чтобы попытаться перерезать Транссиб на самом уязвимом его прибайкальском участке. Здесь взрыв тоннелей надолго прервал бы сообщение Дальнего Востока с остальной Россией. Это могло облегчить положение белых войск в Приморье. Идти же на запад, как того требовал семеновский план, Унгерн отнюдь не торопился. Семенов предполагал тем самым вовлечь в единый антибольшевистский фронт корпус генерала Бакича, интернированный с Синьцзяне и все еще насчитывающий до 5 тысяч бойцов. Кроме того, предполагалось занять Синьцзян, используя, как и в Монголии, антикитайские настроения местного населения, и сделать его еще одной базой для продолжения борьбы в России. Однако Унгерн, вероятно, не хотел делить власть с Бакичем. Генерал-лейтенант Андрей Степанович Бакич, черногорец по рождению, произведенный в полковники еще в 1916 году, кавалер ордена Св. Георгия 4-й степени и Георгиевского оружия, был личностью популярной в белом движении. Он вряд ли бы подчинился Унгерну, а сам барон тоже не пошел бы под начало Бакича.
Не исключено, что, когда после неудачи похода в Забайкалье Унгерн собирался идти на запад, в Урянхай, он пытался с запозданием вернуться к первоначальному семеновскому плану, рассчитывая, что рано или поздно Семенов овладеет ситуацией в Приморье и поможет ему.
Австралийский офицер капитан Лэтчфорд так характеризовал семеновцев: «Главой области был атаман Семенов – типичный пират в окружении крепких диковатых парней. Большинство его солдат выглядели полумонголами, и мы не завидовали капитану Марриотту, который был представителем союзников у Семенова. Последний считался наместником Колчака, но было очевидно, что он и его банда просто охотились за всем, что плохо лежит. Со временем он дал японцам возможность оценить его силу… Во время войны некоторые чересчур чувствительные люди считали военнослужащих австралийской армии грубой и агрессивной толпой. Интересно, что бы они сказали при виде этих «хищников»? Австралийцы выглядели по сравнению с ними как контуженые резервисты».
Семенов попытался высадиться во Владивостоке в сентябре 1921 года, чтобы возглавить войска Приамурского земского края, но казаки узнали его, припомнили ему бегство из Читы и не позволили высадиться на берег. Так завершилось участие Семенова в Гражданской войне. В эмиграции он с 1934 года участвовал в Бюро по делам российских эмигрантов в Маньчжурской империи (БРЭМ). 24 августа 1945 года, после вторжения советских войск в Маньчжурию и капитуляции Японии, Семенов был арестован органами Смерша на своей вилле в Дайрене (Даляне). Военной коллегией Верховного суда СССР 30 августа 1946 года Семенов был приговорен к смертной казни через повешение как «враг советского народа и активный пособник японских агрессоров». Его повесили в тот же день.
Григорий Михайлович Семенов и подчиненные ему войска все время числились в составе белых армий. Атаман даже стал формальным преемником адмирала Колчака по руководству белым Восточным фронтом, но это произошло тогда, когда белые удерживали здесь лишь его родное Забайкалье. Однако за пределы Забайкалья деятельность Семенова фактически не распространялась. Там он творил полный произвол и не выполнял приказы Колчака. Также ни один полк забайкальских казаков не был послан на фронт против большевиков, несмотря на требования Колчака. План Семенова по созданию фактически независимого государственного образования в составе Забайкалья, Монголии и Маньчжурии был мертворожденной авантюрой, поскольку острые противоречия существовали между монголами и китайцами и между китайцами и забайкальскими казаками. Немногочисленное Забайкальское казачье войско никогда не могло бы контролировать столь обширные территории. Фактически атаман Семенов жил одним днем, не задумываясь о последствиях и о возможном проигрыше белыми Гражданской войны. Его деятельность дезорганизовывала тыл Колчака, так как семеновские отряды нередко захватывали эшелоны с боеприпасами, фуражом и продовольствием, направлявшиеся на фронт. Жестокость же подчиненных Семенова, наряду с бесчисленными реквизициями, только настраивала население против белых и вела к росту краснопартизанского движения.
Роман Федорович Унгерн
Биография барона Романа Федоровича Унгерна в период до революции 1917 года и Гражданской войны достаточно хорошо известна, и здесь мы ее излагать не будем. Отметим только, что в период Первой мировой войны, когда барон получил свой первый боевой опыт, он выделялся как отчаянной храбростью, так и несдержанностью характера. Можно вполне согласиться с его характеристикой в годы Первой мировой войны, данной петербургским историком Ольгой Хорошиловой: «В конце февраля (1916 года. – Б. С.) партизаны за неимением боевой работы отсиживались в Старом Кеммерне. Безделье всегда пагубно влияло на барона. Он начинал много и беспробудно пить, из скромного сдержанного офицера-аристократа превращался в зверя. Его биография пестрит «выходками, порочащими офицерский мундир». В алкогольном похмелье (а некоторые утверждают, что и в наркотическом дурмане) Унгерн мог накричать, обругать, избить любого попавшегося ему под руку офицера. Может быть, это и произошло в Кеммерне. Унгерн с кем-то повздорил или просто напился до бесчувствия. Понятно, что такой факт не должен и не мог быть отражен в отрядных документах – слишком много было недоброжелателей, и любой внутренний конфликт автоматически мог стать поводом для расформирования части».
Атаман Семенов дает в мемуарах самую лестную характеристику Унгерну: «Успех самых фантастических наших выступлений в первые дни моей деятельности был возможен лишь при той взаимной вере друг в друга и тесной спайке в идеологическом отношении, которые соединяли меня с бароном Унгерном. Доблесть Романа Федоровича была из ряда вон выходящей. Легендарные рассказы о его подвигах на германском и гражданском фронтах поистине неисчерпаемы. Наряду с этим он обладал острым умом, способным проникновенно углубляться в область философских суждений по вопросам религии, литературы и военных наук. В то же время он был большой мистик по натуре; верил в закон возмездия и был религиозен без ханжества. Это последнее в религии он ненавидел, как всякую ложь, с которой боролся всю жизнь». Боролся, надо сказать, довольно оригинально – либо поколачивая тех, кто, по его мнению, ему врал, либо сразу казня их смертью.
Это вынужден был признать и Семенов, отметивший, что «в области своей военно-административной деятельности барон зачастую пользовался методами, которые часто осуждаются. Надо, однако, иметь в виду, что ненормальность условий, в которых протекала наша деятельность, вызывала в некоторых случаях неизбежность мероприятий, в нормальных условиях совершенно невозможных (дескать, нельзя нам без сирот! – Б. С.). К тому же все странности барона всегда имели в основе своей глубокое стремление к правде и справедливости.
Помню случай: в хайларском гарнизоне был некий доктор Григорьев, который с самого прибытия барона в Хайлар поставил себя в резко враждебные отношения к нему и не останавливался перед чисто провокационными выступлениями с целью дискредитировать барона. Мною было отдано распоряжение о беспощадной борьбе с большевиками и провокаторами, на основании которого, после одного особенно возмутительного выступления доктора Григорьева, барон его арестовал, предал военно-полевому суду, сам утвердил приговор и сам распорядился о приведении его в исполнение, после чего Григорьев был расстрелян. Когда все было кончено, барон поставил меня в известность о случившемся. Я потребовал, чтобы в будущем барон не допускал подобных вопиющих нарушений судопроизводства и без моей санкции не производил никаких расстрелов, но Роман Федорович, который специально приехал из Хайлара, чтобы выяснить этот вопрос, упорно доказывал мне, что в данных условиях не всегда возможно придерживаться буквы закона; обстановка требовала решительности и быстроты в действиях, и в этом отношении, в условиях зарождавшейся гражданской войны, всякая мягкотелость и гуманность должны быть отброшены в интересах общего дела.
Наряду с тем Роман Федорович был искренне верующим человеком, хотя взгляды его на религию и на обязанности человека в отношении ее были достаточно своеобразны.
Барон был твердо убежден, что Бог есть источник чистого разума, высших познаний и Начало всех начал. Не во вражде и спорах мы должны познавать Его, а в гармонии наших стремлений к Его светоносному источнику. Спор между людьми, как служителями религий, так и сторонниками того или иного культа, не имеет ни смысла, ни оправданий, ибо велика была бы дерзновенность тех, кто осмелился бы утверждать, что только ему открыто точное представление о Боге. Бог – вне доступности познаний и представлений о Нем человеческого разума.
Споры и столкновения последователей той или иной религии между собой неизбежно должны порождать в массах, по мнению барона, сомнения в самой сути существования Бога. Божественное начало во вселенной одно, но различность представлений о Нем породила и различные религиозные учения. Руководители этих учений, во имя утверждения веры в Бога, должны создавать умиротворяющее начало в сердцах верующих в Бога людей на основе этически корректных отношений и взаимного уважения религий.
Вероотступничество особенно порицалось покойным Романом Федоровичем, но не потому, однако, что с переходом в другую религию человек отрекается от истинного Бога, ибо каждая религия по своему разумению служит и прославляет истинного Бога. Понимание Божественной Сути разумом человеческим невозможно. Бога нужно чувствовать сердцем, – всегда говорил он».