Замечу, что история с Архангельской не слишком похожа на обычай поклонения «прекрасной даме», характерный для средневековых рыцарей и русских символистов. По всей вероятности, первая встреча Унгерна с Архангельской произошла сразу после взятия Урги на знаменитом «обеде четырех баронов» (Унгерна, Витте, Тизенгаузена и Фитингофа), на котором, по всей вероятности, присутствовал и Волков, который также хорошо был знаком и с семейством Тизенгаузенов. Здесь ему вполне можно верить, тем более что о романе Унгерна с женой Тизенгаузена пишет и С.Е. Хитун, поминая как раз парадный обед четырех баронов, устроенный в здании русского консульства: «В моих мыслях, неотступно, был барон. Кто он был? Он не был сумасшедшим. Там, где приходилось проявить нормальные человеческие чувства – они у него были! Желание внимания, влюбчивость, ревность. После взятия Урги, в Консульстве был парадный обед, на котором присутствовал барон. Как мне передавали, он сидел рядом с женой бывшего вице-губернатора города Омска.
Не терпевший, по его собственным словам, «баб», он молчал и вел себя конфузливой букой, пока умница, черноокая аристократка, не приручила его своими разговорами о буддизме, его легендах, ритуалах и популярных сказаниях.
Барон оживился, повеселел и, в свою очередь, говорил о переселении душ, о том, как он прислушивался к шуму ветра в лесу и в траве, о том, как он наблюдал полет птиц и вслушивался в их крики и все это вошло в его мышление для самосовершенствования наряду с христианством.
Слева, рядом с бароном, сидел его любимец, есаул Кучутов – сорвиголова, весельчак и обладатель приятного и мощного баса. Когда-то регент Иркутского архиерейского хора уверял, что только отсутствие сценической внешности препятствует Кучутову заменить Шаляпина. У певца-бурята было торсо циркового атлета, длинные, до колен руки и короткие, кривые ноги. Дима не горевал над своей внешностью; из бывшего молодого иркутского дантиста он превратился в лихого наездника-казака. Они, вместе с Тубановым, во время атаки на Ургу, ворвались во дворец и вынесли на руках Хутухту и, поддерживая своими могучими руками живого бога за его талию, между своих скакунов, умчали его на священную гору Богдо-ул…
За этот подвиг Богдохан дал им обоим звание гунов (князей) и по арабскому коню из своих конюшен.
По настойчивым просьбам присутствовавших на обеде, Дима, под мастерски подобранный и также мастерски сыгранный, аккомпанемент на рояле вице-губернаторши, спел застольную. Унгерн был заметно очарован хозяйкой, а она, в свою очередь, своими гостями, в частности, бароном и певцом, Димой.
Говорили, что барон потом часто передавал поклоны, через Диму, баронессе Архангельской, а тот, передавая поклоны, очевидно, не забывал себя, напевая любовные мотивы, и… «переиграл».
Однажды вечером Унгерн, объезжая сторожевые посты, остановился у Консульского дома; вдоль ряда привязанных, оседланных лошадей, он усмотрел буланого, арабского коня, который, переступив повод передней ногой, запутался в нем так, что себя стреножил и стоял с своей мордой низко притянутой к своей передней ноге.
А из окон второго этажа Димин сладкий голос, под аккомпанемент рояля, слал в душную монгольскую ночь призыв: «О милая, доверьтесь мне…»
Взревновавший барон послал наверх сопровождавшего его, дежурного офицера по гарнизону с приказанием – есаулу Кучутову, за небрежность к казенному имуществу (коню), немедленно сесть на крышу.
Напрасно Дима уверял, что его араб находится на подножном корму в табунах и что запутавшийся конь не его, а Тубанова, все же он переночевал на крыше…»
У Хитуна, правда, на роль невольного соперника Унгерна выдвинут не полковник Ивановский, а есаул Дмитрий Кучутов, но одно другому не противоречит. У влюбчивой вице-губернаторши Архангельской могло быть много поклонников.
А вот некоторые другие сведения, сообщаемые Голубевым-Волковым об унгерновском начальнике штаба. Голубев пишет: «Во время одного разговора, когда у Унгерна было хорошее настроение, тема незаметно перешла на загробную жизнь. Унгерн спросил по этому поводу мнения Ивановского. Ивановский, не подумав, ответил, что загробную жизнь считает басней, абсурдом и пережитком отдаленной мифической эпохи… Не успел он договорить, как Унгерн вскочил на ноги, весь загорелся недобрым огнем, назвал Ивановского дураком и сказал, что он слишком плохо думал о таком вопросе, так как жизнь не только в том, чтобы пить, есть, развратничать, пьянствовать и после такой праздной жизни спокойно умереть, не отдавая отчета за свою жизнь. Каждый, по мнению Унгерна, после смерти должен дать ответ за свои поступки царю ада – Яме. Унгерн до того был взбешен, что обещал с Ивановского с живого снять кожу, расстрелять его, повесить и т. д. В конце концов, желая его наставить на путь спасения, он сообщил Ивановскому, как говорил о таком вопросе Будда… Когда Унгерн кончил, то Ивановский сказал ему, что в перерождение он верует и в загробную жизнь также, отвечать за свои поступки, конечно, будет, но он не верил в загробную жизнь, о которой сказано в Писаниях, то есть в библейский рай и ад. И тоном обиды сказал Унгерну, что он никогда не даст высказаться, а уже начинал сразу браниться. Успокоившийся и повеселевший, Унгерн еще раз назвал его дураком и окончательно успокоился.
Воспользовавшись таким обстоятельством, Ивановский решил выяснить вопрос, которым все страшно интересовались, то есть, чем руководствовался Унгерн, когда не считаясь ни с какими законами и войдя в Монголию, обрушился на китайцев. Многие полагали, что им руководили чисто эгоистические цели самосохранения, так как он давал дивизии чинить всяческие беззакония, насилия, бесчинства, грабежи пр. Задав такой вопрос, Ивановский, сначала не получая на него ответа, читал себе уже отходную молитву, как вдруг Унгерн заговорил совершенно спокойно, смотря мимо него.
Он сообщил, что приход его в Монголию не случайный. По его словам, такая мысль возникла у него в 1911 г. Он носил идею восстановления в Китае маньчжурской династии, в глубине своей души выстрадал кровью ее осуществление, и подобная идея стоила ему целого ряда мучительных бессонных ночей. В свою идею он свято верил и думал о ней на протяжении целого ряда лет, что когда-нибудь его мечта, его взлелеянное детище, примет реальную форму. Он полагал, что половина работы им была уже закончена. Китайские мятежники изгнаны из пределов Внешней Монголии и могут считаться окончательно раздавленными, в Китае же должна быть монархия с маньчжурской династией. Кроме того, он намеревался восстановить Монголию и видеть ее правящую, а не униженную Востоком и Западом. По его мнению, страна, давшая несколько веков назад Чингисхана и его непобедимые полчища, не должна сойти с политического горизонта, а должна постепенно приходить к прежнему величию. В такую мечту он верил и вложил цель своей жизни».
Достоверность этого разговора вызывает сомнения. Ивановский, человек, как о том пишет Волков в мемуарах под своим именем, крайне осторожный и предусмотрительный, вряд ли завел бы столь опасный разговор. Как отмечает другой мемуарист, Шайдицкий, в Азиатской дивизии все давно усвоили главное правило: не болтать лишнего, ибо даже у стен и юрт есть уши. И вряд ли полковник рискнул бы открыто продемонстрировать барону собственный атеизм.
Столь же сомнительным выглядит и приводимое Унгерном, в изложении Голубева, обоснование монгольского похода. Вторжение Азиатской дивизии на монгольскую территорию было первой фазой реализации плана Семенова по переброске в Монголию всей Дальневосточной армии, чтобы обрести там новую базу для борьбы с большевиками, а также, если удастся, сговориться с китайскими генералами в северных провинциях, свергнуть республиканское правительство и восстановить династию Цин. Утверждение же, приписанное барону, будто он еще в 1911 году, после китайской революции, мечтал о восстановлении маньчжурской династии и использовании Монголии в качестве центра борьбы за реставрацию, выглядит совершенно невероятным. Хорошо известно, что Унгерн впервые посетил Монголию только в 1913 году, и никакого особого интереса именно к этой стране, равно как и к императорскому Китаю, до этого момента у него не прослеживается. Во всех дошедших до нас письмах и документах барон рассматривает возвращение на трон Богдо-гэгэна и изгнание из Монголии китайских республиканских войск только как первый шаг к восстановлению в Пекине императора из династии Цин. Монголия, по замыслу Унгерна, должна была стать частью возрожденной Китайской империи, вместе с Синьцзяном и Тибетом, но отнюдь не ее центром. Даже такой утопист, как Унгерн, понимал, что один миллион монголов никогда не сможет повелевать многими сотнями миллионов китайцев, тем более что по своим боевым качествам монголы, как барон давно уже убедился, отнюдь не превосходили китайцев.
Голубев также сообщает, будто Ивановский участвовал, вместе с несколькими другими офицерами, оставшимися в Урге после ухода Унгерна, в заговоре против Сипайлова. Начальника контрразведки якобы пытались подставить перед бароном, найдя ящик с награбленными им ценностями и продемонстрировав их Унгерну. Однако ящик найти не удалось, и тогда возник план направить Сипайлова навстречу наступающим на Ургу красным всего с двумя пушками, в расчете, что он или погибнет, или попадет в плен. Однако сообразительный Сипайлов, дескать, вовремя бежал на восток. Весь этот заговор кажется плодом фантазии автора мемуаров.
Последний раз на страницах мемуарах Голубева Ивановский возникает в связи с оставлением Урги унгерновцами. Как пишет мемуарист, «начальник штаба инженер Войцехович, начальник штаба присяжный поверенный Ивановский, поверенный по монгольским делам заместитель Унгерна Жамболон-ван, интендант Коковин бежали на захваченных автомобилях на восток, взяв с собой всю наличность золота и серебра. Никто не был извещен в Урге об отступлении». Далее Голубев сообщает, что часть средств впоследствии была отобрана у Коковина, Войцеховича и Ивановского полковником Рожневым с группой офицеров.