Другое дело – донесение Щетинкина. Бывшему штабс-капитану и крестьянскому вожаку было выгодно приписать честь захвата «даурского барона» всецело бойцам своего отряда. Поэтому он и написал в донесении, будто его разведка лихим налетом захватила отряд Сундуй-гуна и обезоружила его, а заодно захватила и связанного Унгерна. Но тогда, спрашивается, почему все монголы вдруг сразу сдали оружие, причем никто из них не только не оказал сопротивления, но даже и не пытался убежать? Скорее всего, будто бы захваченный в плен щетинкинцами унтер-офицер бурят и был в действительности эвенком Гомбожавом, посланным Сундуй-гуном предупредить красных, что монголы везут им связанного барона. Поскольку Гомбожав говорил по-русски, разведчики приняли его за бурята, не очень вдаваясь в тонкости различий между двумя народами.
Вот насчет конкретных обстоятельств, при которых был связан Унгерн, монгольский князь мог что-то и присочинить. Хотя при этом присутствовали монгольские воины, многие из которых, очевидно, были еще живы в конце 20-х, когда Сундуй-гун писал свое письмо, пытаясь добиться льгот, положенных красным партизанам, и легко могли бы опровергнуть утверждения князя.
Рассказ Сундуй-гуна об обстоятельствах ареста Унгерна монголами как будто противоречит показаниям самого барона на следствии. Он был потрясен всем происшедшим, и признался на допросе: «Разложения своих войск и заговора против себя и Резухина совершенно не ожидал». Историю же со своим пленением он изложил следующим образом: «Раз войско мне изменило, могу теперь отвечать вполне откровенно. В плен попал совершенно неожиданно, подозревает заговор на себя одного из командиров полков, полковника Хоботова, следствием какового заговора на него было произведено покушение. Вечером 21 августа, лежа в своей палатке, вдруг услыхал стрельбу. Подумал, что какой-нибудь разъезд красных. Выйдя из палатки, отдал распоряжение выслать разъезд, затем поехал возле расположения своих войск. Проезжая мимо пулеметной команды, вновь услыхал выстрелы и по ним узнал, что это стреляют по нем, после чего поехал к своему монголдивизиону. Проехав с последним версты 3–4, был внезапно схвачен монголами и связан, монголы повезли его к отряду (т. е., получается, к восставшей против него бригаде Азиатской дивизии. – Б. С.) по старым видным следам. Дорогой Унгерн заметил, что они взяли неверное направление, и сказал монголам, что они могут наткнуться на красных. Монголы не верили. Встретившийся затем разъезд в 20 всадников-красноармейцев бросился на них лавой с криками: «Ура» и требованием бросить оружие. Оружие было брошено, и весь отряд монголов со связанным Унгерном попал в плен. Узнав красных, монголы растерялись. Разъезд повел пленных с каким-то обозом. Один из красноармейцев спросил Унгерна, кто он такой, и, услышав ответ, растерялся от неожиданности. Придя в себя, бросился к остальным конвоирам, и все они сосредоточили все свое внимание на пленном Унгерне.
Живым в плен попал вследствие того, что не успел лишить себя жизни. Пытался повеситься на поводе, но последний оказался слишком широким, бывший с ним всегда яд за несколько дней перед тем был вытряхнут денщиком, пришивавшим к халату пуговицы. В минуту пленения сунул руку за пазуху халата, где был яд, но такового не оказалось».
При ближайшем рассмотрении выясняется, что рассказ Унгерна в ряде пунктов принципиально не противоречит свидетельству Сундуй-гуна. Барону монголы могли сказать, что везут обратно в отряд, чтобы передать своим казакам и офицерам, – это все-таки оставляло ему какие-то шансы на жизнь, если бы удалось переубедить вчерашних соратников, тогда как у красных его ждала неминуемая смерть. Говорить, что везет его к красным, Сундуй-гун точно бы не стал. Но, скорее всего, монголы вообще ничего не сказали Унгерну о том, куда лежит их путь. Барон сам пришел к умозаключению, что они должны везти его обратно в отряд, и решил, что монголы сбились с дороги. А в действительности они с самого начала везли его к красным.
Немало очевидных фантазий есть в рассказе Унгерна о том, как он пытался совершить самоубийство, чтобы не попасть в плен к красным. Он никак не мог со связанными руками пытаться повеситься на поводе. Равным образом он никак не мог сунуть руку за пазуху при аресте, так как первое, что сделали монголы, это схватили его за руки. Скорее всего, этим рассказом Унгерн хотел несколько облагородить эпизод со своим пленением, в котором он, в общем-то, выглядел довольно жалко. А уж сказочка про денщика, будто бы случайно вытряхнувшего яд из халата, понадобилась только для того, чтобы объяснить, почему при аресте красноармейцы не нашли у него яда. И, конечно, красноармейцы не могли не обратить сразу же внимания на Унгерна – и не только потому, что он был связан. Ведь на халате у барона были русские генеральские погоны, а на груди – Георгиевский крест, и это не могло не броситься в глаза. Но все эти детали и нестыковки допрашивавших Унгерна следователей, как кажется, не заинтересовали. Он же придумал историю с неудавшимся самоубийством для того, чтобы лучше вписаться в свою последнюю роль: плененного рыцаря, презирающего смерть и своих противников.
Но все эти фантастические подробности присутствовали только на первом допросе барона, 27 августа в Троицкосавске, в штабе экспедиционных сил. Возможно, Унгерну хотелось сделать приятное захватившим его красным, подчеркнув их решающую роль. Кроме того, ему, очевидно, было бы комфортнее сознавать, что он попал в плен к красным в результате случайности, а не был прямо сдан им столь милыми его сердцу монголами, в которых он видел чуть ли не свою личную гвардию. Однако на позднейших допросах 1 и 2 сентября, в Иркутске, в штабе 5-й армии, барон дал гораздо более правдоподобную картину своего пленения, и здесь его показания практически совпадают с рассказом Сундуй-гуна. В отчете слова Унгерна были изложены следующим образом: «Взят в плен был утром 22 августа с. г. в местности Дацан-Бурулджи. Свое пленение считает результатом офицерского заговора в его войсках. 21 ночью в его палатку было сделано несколько выстрелов, которые он принял за стрельбу разъезда красных. По выявлении оказалось, что красных не было, а вторая бригада, во главе которой он находился, без его приказания ушла в восточном направлении, в то время как он намеревался двигаться в западном. Чтобы выявить причины ухода войск, он поехал вслед за ними, догнал их, но определенного объяснения не получил. Проезжая в это время мимо пулеметной команды, услышал несколько выстрелов, сделанных по нем. Он догадался, что против него заговор, и быстро поехал обратно к своей монгольской сотне (в дивизионе Сундуй-гуна тогда уже, действительно, насчитывалось не более сотни всадников. – Б. С.) и с ней пошел на запад. Пройдя несколько верст, монголы неожиданно бросились на него, связали ему руки, посадили обратно на коня и повернули на восток. Пройдя несколько верст, отряд встретился с разъездом красных человек в 12, после коротких разговоров монголы, побросав винтовки, повели Унгерна к Щетинкину. Унгерн предполагал, что монгольская сотня неожиданно встретилась с красными. Намерение монголов сознательно привести Унгерна красным не допускает, предполагая, что против него были только офицеры, солдаты были на его стороне. Заговор против него офицеров объясняет тем, что большинство из них – жители Дальнего Востока и не хотели идти в Западную Монголию». Унгерн также считал одной из причин заговора интриги Хоботова, которого он «хотя и признает храбрым, но считает недалеким и выскочкой – «урядник и останется урядником».
Бросается в глаза детальное совпадение показаний Унгерна и рассказа монгольского князя. Что же касается мнения барона, будто у монголов не было намерения сдавать его красным, и все вышло случайно, то Сундуй-гун специально подчеркивает, что посланца к красным отправили в тайне. Разумеется, барона никто не собирался осчастливить вестью, что его везут к его злейшим врагам. К тому же Унгерн должен был задаться вопросом, чего это вдруг его везут связанным. Если бы Сундуй-гун и русские офицеры монгольского дивизиона собирались бы избавиться от Унгерна, им проще было бы пристрелить его на месте. Вести его, чтобы выдать офицерам Азиатской дивизии, не было никакого смысла. Те бы тоже прикончили барона, но не заплатили бы за него ни единой серебряной монеты. Один был путь у монголов с Унгерном – к красным, чтобы заслужить от них прощение. Кстати, рассказ Унгерна о своем пленении в этой редакции противоречит рапорту Щетинкина об обстоятельствах захвата барона. Никаких мешков на голове или подвод, где красные случайно находят Унгерна, здесь нет. Нет и лихой атаки красных партизан с криками «ура». А есть спокойные переговоры щетинкинцев с монголами, после чего Унгерна передают из рук в руки и отводят к Щетинкину. Правда, в окончательную версию отчета о допросах Унгерна командование 5-й армии предпочло включить более лестный для красных первый рассказ Унгерна, будто «вскоре встретили разъезд красных в 20 человек, который с криками «ура» лавой бросился на монгольскую сотню, монголы побросали оружие и вместе с Унгерном были взяты в плен. Разъезд был из отряда Щетинкина». Но от этого данная версия отнюдь не становится самой правдоподобной.
Во всяком случае, Сундуй-гун и его люди добились того, чего хотели. Их благополучно вернули в Монголию. Правда, льгот, положенных партизану, князь так и не получил. Монгольские коммунисты справедливо посчитали, что он не был активным борцом против белых, а лишь спасал собственную шкуру. Тем не менее бывший князь благополучно прожил на родине до 1937 года, когда и умер – официально – от осложнения после перелома ноги. Нельзя также исключить, что он был расстрелян, потому что в тот год в Монголии проходила не менее кровавая чистка, чем в СССР, а принимая во внимание численность населения Монголии – даже более кровавая. Но, во всяком случае, князь, успевший даже побывать в МНРП, но вычищенный оттуда за дворянское происхождение, пережил барона на целых шестнадцать лет.