Поманив пальцем дьяка, царь указал перстом на Симеона Полоцкого.
– Что скажешь о нем?
Дьяк, боясь попасть впросак, нервно поскреб бороду и нараспев ответил:
– Зело умен. Пишет витиевато, споро. Живет без вольностей, тихо, а посему, думается мне, опасен.
Царь, услышав ответ дьяка, тихонько хихикнул:
– Тебе, Дементий, что ни хороший человек, то и лиходей. Остерегись напраслину возводить! Его же, – кивнул он на Симеона Полоцкого, – не трогай! Догляд с него сними, я сам догляжу, коль нужда в том будет.
Дьяк смиренно склонился.
– Я вот чего тебя позвал, – продолжал царь. – Надобно мне знать, что бояре мои думают о походе супротив мужиков, кои на Волге бунтуют. Кто воле моей супротиша стоит, хулит меня словом, замышляет что недоброе. Особо око поставь за Хованскими: за окольничим князем Иваном Андреевичем да за сыновьями его Андреем и Василием. Эти в силу вошли, вольно себя ведут.
– Все сполню, как велишь, – еще ниже склонился дьяк.
– За Иваном Петровичем Одоевским тож приглядывай, – продолжал царь. – Он хоча и радеет о государстве, да себе на уме. А тех разбойных, коли князь Пушкин не сыщет, сыщи. Да и купца того, как князь Иван Петрович отпустит от себя, возьми в Тайный приказ, поспрошай про разбойных сам, как ты умеешь это делать, да не переусердствуй.
Дьяк вскинул голову, глянул в полузакрытые царские очи и криво усмехнулся.
– На все, государь, воля Божья, но твоя воля для меня священна. Все сполню, – заверил дьяк и, пятясь до двери, выскользнул из малой тронной залы.
И только он исчез, как в залу прошел боярин Юрий Алексеевич Долгорукий. Был он чем-то взволнован, дышал тяжело, с надрывом, отчего одутловатое, заросшее волосом лицо его было красно, правая щека подергивалась.
Несмотря на тучность боярин низко поклонился, справился о здоровье царя, детей царских и, не сдерживаясь более, с возмущением выкрикнул:
– Прости, государь, коли не так скажу, но сил у меня боле нет терпеть дерзости дворян служилых. В Шереметьевском полку тридцать дворян в нетях, у князя Курбского – сорок, у Одоевских – тоже более тридцати, а завтра смотр чинить да на воров идти. Дворянам бы токмо земли нахапать с мужиками, службу править не хотят! Служилые дворяне Ярославля и Владимира упорствуют, воевод не слушаются, на Москву ехать не хотят. Говорят, воевода нам не указ, нарядчика им подавай…
– А ты, Олексеич, пошли им нарядчиков, а как на Москву приедут – в кандалы их да на цепь. Одумаются, ослушничать остерегутся вдругоряд, – перебил боярина царь. И охолонь ты, бедовый! У нас дворян достанет, а кроме дворян-рейтар, стрельцов немало.
– Так-то оно так, – согласился, успокаиваясь, князь. – Токмо на стрельцов надежи мало, перекинуться к ворам могут, а рейтарских полков раз, два и обчелся.
– Да будет тебе, князь, страху-то нагонять, послушать тебя, так и воров бить некому, – рассмеялся царь.
– Воров мы побьем, будь в надеже, государь, а вот стрельцов заменить на рейтаров не мешат. Сила в них, – поднял многозначительно вверх указательный палец князь Долгорукий. – Полковники рейтарские не чета головам стрелецким, рейтар в строгости держат, а стрельцы токмо пузо наедают, службу правя.
– Ты сам-то, Олексеич, куда направишься воров имать? – перебивая вновь разошедшегося боярина, спросил царь. Юрий Долгорукий, не поняв вопроса, затряс головой.
– О чем это ты, государь?
– Я говорю, где в походе супротив разбойных мужиков твой головной стан станет? Где войско мое разместишь?
– А-а… – протянул боярин. – Думаю я в Арзамас-граде осесть. Воевода арзамасский Леонтии Шайсупов, хоча и трусит, но ворам города не сдал, сидит крепко. Воевода, князь Константин Щербатов пойдет на Темников, Иван Лихорев – на Кадом, а князь Юрий Борятинский да князь Петр Семенович Урусов пойдут на Симбирск окольничему князю Ивану Богдановичу Милославскому в подпору. Вор Стенька Разин на Симбирск двинулся, тут ему и конец!
– Дай-то Бог, дай-то Бог, – вздохнул царь. – С воровством на Волге покончим, а там и за вольный Дон примемся.
В залу из боковой двери вошел Никита Иванович Одоевский.
– Государь, к тебе Алмаз Иванов с докладом.
Царь повернулся к боярину и приказал:
– Сведи его в малую горницу, там послушаю.
2Поляк открыл глаза и зажмурился: через прореху в крыше брызгало солнце.
Поляк сел, огляделся. Конюшня была пуста, только возле самой двери, согнувшись, сидел Роман.
– Ну и спать же вы здоровы! – покачал он головой. – Скоро на дворе полдень. Солнышко-то вон как высоко стоит.
– А где остальные? – изумленно спросил Поляк, обводя взглядом конюшню.
– Подались хлеб насущный добывать, – горестно усмехнулся Роман.
– Эй! Проснись! – толкнул Поляк кулаком в бок похрапывающего товарища. – Достанет с тебя, чай, не боярин.
Андрей сел, продирая кулаком глаза, зевнул, сладко потянулся.
– Вот храпанули, так храпанули! Теперь бы еще пожевать чего-нибудь, а то урчит родимый, – похлопал он себя по животу. Поляк поднялся на ноги.
– Не до еды! Митяя упредить надобно, что мы в здравии, а то каб он, дурья башка, сполох не поднял, да и Пимена сыскать ноня надо, – решительно тряхнул кудрями Поляк.
Роман, перехватываясь руками по стене, поднялся вслед за Поляком.
– Ты, друже, не торопись, – подал он голос. – Москва торопыг-то не любит. Она умных да хитрых под крылом в сыновьях держит, а оных в пасынки определяет. А Пимена я тебе сыскал.
– Когда же ты успел? – удивленно воскликнул Поляк.
Роман, оставив вопрос без ответа, продолжал:
– В Успенском соборе он, в самом Кремле.
– Вот те и на! В собор-то допустят нас? – забеспокоился было Андрей, но Роман поспешил его успокоить.
– Допустят. Ноня всяк в Кремль вхож, коли служба в соборах ведется. Никольские ворота отворены, через них и войдем в Кремль.
– Так идем же, – шагнул к двери Поляк, но его, подняв предостерегающе руку, остановил Роман.
– В обличье сем тебе токмо во Фролову башню идти, благо тебя там ждут.
Поляк замотал головой.
– Вразуми. Не пойму речей твоих.
– Ищут тебя. Ведчики царские по всей Москве рыщут, и Андрея с Митяем тож. Донес кто-то.
– Ужель целовальник, язви его в душу!
Роман покачал головой.
– Кабатчик не донесет, с шишами у него дружба. Они у него пьют, харчуют в кабаке, одаривают его, а он богатеет да помалкивает. Тут кто-то тебя в обличье знает и имя твое истцам ведомо – «Поляк».
– Откуда знаешь? – недоверчиво спросил Поляк.
– Земля слухами полнится, а тут кругом люди. Раз говорю – верь. – Помолчав, он добавил: – Тут ноня в торговых рядах говорили мужики, что купца Федьку Сомова в Разбойный приказ взяли и всех его приказчиков и служек дворовых тож. Часом не знакомец Федька-то твой?
Поляк от удивления аж рот открыл. Андрей же с охом сел на солому.
– Вот те и Москва! Что деревня, все друг про дружку знамо. Может, и Митяя часом повязали?
– Тьфу тебе на язык! – сплюнул Поляк, досадуя на товарища. – Чего как помелом мотаешь? Накаркаешь беду… – и, обращаясь к Роману, добавил: – Ты уж, друже, выручай нас, коли взялся помогать. На Москве, гляжу я, загинуть совсем просто: оглянуться не успеешь, ан и в Пытошную угодил.
Роман, молча, поволакивая покалеченную ногу, побрел в дальний угол конюшни, где ворохом была набросана солома.
– Идите, мужики, сюда! – крикнул он оттуда.
Когда Поляк и Андрей подошли к сидящему на куче соломы Роману, тот кинул им в ноги большой перевязанный веревкой мешок.
– Одежка тут, – пояснил он. – Не чета вашей, да не красоваться, чай, вы на Москву пожаловали. Обряжайтесь! – распорядился он.
Андрей, выдернув из-за голенища сапог нож, рассек им веревку, вытряхнул содержимое мешка на солому.
Здесь был потертый зипун, шубейка, две пары портов, выцветших и не единожды латанных, две засаленных поярковых шапки, полуразвалившиеся бахилы и лапти.
– Да нас в такой одежде и на версту к Кремлю не допустят, не то что до самого царя! – отшвырнув в сторону драную рухлядишку, возмущенно воскликнул Поляк.
Андрюшка кинул на кучу шапку, которую до того держал в руках, и брезгливо отер руки о штаны.
– Ты где такую шапку выискал? Ей, поди, столы в кабаке вытирали, провоняла вся.
– Загордились! За народ порадеть пришли, а одежа мужицка воняет вам, – осуждающе покачал головой Роман. Он подполз к разбросанной одежонке и начал собирать ее в кучу. – Поглянь, в чем мужик ходит, али мастеровой какой, – зыркнул он на Поляка холодным взглядом, – дырами одежа светится, прореха на прорехе, – и, помолчав, прохрипел: – А что до Кремля касаемо, так сказал же тебе, что проведу в Успенский собор, значит, не сумлевайся.
Поляк и Андрей, стыдясь глянуть Роману в глаза, молча принялись разбирать одежду, примеряя.
Скинув свои кафтаны, расшитые серебряной ниткой порты, добротные сафьяновые сапоги, они с трудом напялили на себя малую не по размеру, худую одежонку.
– Ну, как? – уже повеселев, развел руками Андрей и прошелся по конюшне, цепляясь за солому бахилами. – Чем не лапотная душа?
Роман придирчиво оглядел товарищей, заметил:
– До истинна мужика вам еще далече, ну да делать нечего. Землицей малость присыпьтесь, а то лицо больно бело, да и поспешим.
Шли какими-то закоулками, пролазили через проломы в заборах, проходили через погорелые места и как-то совсем неожиданно опять вышли к кабаку, а там и ко двору купца Федора Сомова.
Оставив Андрея и Митяя в схороне, Поляк, ведомый Романом, отправился в Кремль. В пути держались сторожко, но двух мужиков, одним из которых был покалеченный нищий, уже примелькавшийся стрельцам, стоявшим у Никольских ворот, а другим – работный мужик, коих много проходило поглазеть на соборы, на царские палаты, никто не остановил.
Поп Пимен оказался здоровенным чернобородым мужиком с огромными ручищами, могучей грудью, на которой меж двух бугров мышц лежал большой серебряный крест.
Вознеся крест над убогоньким, Пимен прогудел густым басом: