Слева от Настасьиной башни высился воеводский терем, окруженный высоким тыном, поодаль – съезжая изба, а рядом с ней – двор губного старосты. Вокруг площади, начинающейся сразу же за каналом, стоят Дворцовый приказ, Духовное правление, торговые ряды.
За крепостной стеной возвышается куполами Спасский мужской монастырь. Его соборная церковь Преображения голубела пятью куполами, а рядом, вознесясь золочеными крестами в небесную синь, ярусами поднималась соборная колокольня.
Когда на праздники великие звонили малиновым звоном колокола соборные, откликались им бойким перезвоном колокола Николаевского женского монастыря, монастыря Алексеевского, что стоял за северной стеной крепости и построен был по указу царя Алексея Михайловича, да монастырей Введенского и Троицкого Особного.
Держал воевода народ арзамасский в строгости, запрещал корчмы тайные питейные, игру в зернь и прелюбодейство. А кого уличали в чем, секли плетьми нещадно, при честном народе, на площади.
Долго стоял Поляк на опушке леса, издали всматриваясь в крепость. Он впервые был под ее стенами и, обозревая множество куполов церковных, дивился набожности арзамасцев:
– Настроили церквей да соборов на свою голову, а теперь чернопузые давят соки из мужиков. Что не чернец, то и морда что у хряка годовалого. – Обернувшись к стоявшим позади него товарищам, он спросил: – Кривой, так верно, что Федор со товарищами в Арзамасе?
– В крепости они, не сумлевайся, – заверил тот. – Увезти их Щеличев не мог, за нами гонямшись, а Леонтий Шайсупов горазд бы отправить в Нижний Новгород, а то в саму Москву в Разбойный приказ брата Федора, за собой его выдамши, да не посмеет, убоявшись соседа своего темниковского. Так что надо идти в Арзамас.
– Можно бы и в Арзамас двинуть, навалиться на стрельцов воротных, ворваться в крепость, а вот дале-то как? Где Федора искать? Может, он в остроге, а может, в Губной избе иль в Дворцовом приказе, а может, и в Пытошной.
– Пусти, Поляк, разузнаю, где братов наших держат, – вызвался Селиван.
– Погоди малость, – остановил его Поляк. – Ты посмотри, что деется. Никак почуяли что.
В проемах бойниц, на воротных башнях замелькали красные стрелецкие кафтаны. Вот четверо стрельцов, навалившись на окованные железом створки крепостных ворот, силились их запереть. Те надрывно скрипели навесами, медленно смыкаясь. На Покровской ударил сполошный колокол.
– Опоздали мы… – вздохнул Поляк. – Видно, про нас колокола бьют. Ну что ж, к Арзамасу пришли, без Федора не уйдем. Так ли? – обратился он к гулящим.
– Так! Так! Вызволять надо! – послышались одобрительные голоса.
– Не отдадим батьку на поругание!
– Спасибо, други мои, что едины в стремлении вызволить товарищей наших, – склонил голову Поляк. – Совет держать надо. Как ватага решит, так тому и быть.
Оглядев еще раз крепость, Поляк с дозором вернулся на поляну, где их с нетерпением ожидали товарищи: кто стоя, кто лежа по кругу поляны, раскинувшись на зеленой траве. Десятки глаз были устремлены на новоявленного атамана. Поляк встал в середину круга и, оправляя саблю, начал:
– Братья! – обратился он к гулящим. – В Арзамасе нас ждут. Крепость заперта, только со стороны Стрелецкой слободы еще ворота открыты, да там досмотр стрельцы строгий ведут. В город не войти, а войти надо.
– Коли надо, войдем! – крикнул Мотя. – Как стемнеет, через стену перемахнем и айда гулять по городу.
– Тебе бы токмо гулять, – передразнил Матвея Селиван. – А в крепости куда идти, ведаешь?
– Верно! Верно! Дело мужик говорит! – раздались возгласы. – Арзамасских надобно, пусть поначалу все разузнают.
– Кто в Арзамасе бывал? – спросил Поляк.
– Я! – раздался высокий звонкий голос, и в круг вступил мальчишка лет четырнадцати, худенький, плохонький, рыжий да конопатый на все хитрющее лицо.
– Не лизь попэрэд батька в пэкло, – пробасил здоровенный мужик – запорожский казак Данило. Он не спеша вышел в круг, сгреб мальчишку за грязную рубаху, поднял его и, медленно выговаривая слова, произнес: – Я тож бував в цьому граде! – и, поставив мальца на место, медленно повернувшись, полез в толпу гулящих.
– Ай да Данило, ну и говорун! – засмеялись вокруг мужики.
– Раз в году слово скажет, но какое! – выкрикнул кто-то.
– Данило для этого дела не гож, – сказал Поляк. – Его в Арзамасе не только люди, но и все собаки знают.
– А можно я, – тихо сказала Алёна.
Стоявшие рядом мужики услышали и удивленно уставились на нее, будто впервые видели.
– Я сделаю, коль что нужно, – уже громче и решительнее добавила она.
Вначале засмеялся один гулящий, затем другой… и вскоре вся толпа загоготала. Только Поляк оставался серьезным. Он, сдвинув брови, рассматривал Алёну, раскрасневшуюся, с вызовом глядящую на него.
– Хватит глотки драть! – резко оборвал смех Поляк. – Нашли потеху… В Арзамас пойдут Мотя, Алешка и старица. Все. Ждать будем здесь!
Мужики стали разбредаться по поляне, судача:
– Баба да малец – супротив Шайсупова, ну и дела пошли…
– Чай с глузду зъихав Поляк, – кряхтел казак Данило, – мэнэ не послав, старицу якусь дохлу знайшов.
– Верно старшой рассудил, – одобрительно кивнул в сторону Поляка дядька Федор. – На бабу да на мальца кто взор кинет, а Матвей – арзамасский, до матери вроде идет…
На поляне остались четверо: Поляк, Алешка, Мотя и в стороне стоящая Алёна.
– Подойди, – кивнул Поляк Алёне, – не сторонись, коли помочь вызвалась.
Алёна подошла. Подняв густые длинные ресницы, она вопросительно глянула атаману прямо в глаза. Тот хотел было что-то сказать, но смолчал. Старица Поляку глянулась. В ее взгляде не было смирения, свойственного монахиням. Лицо же было спокойно.
Алёне тоже Поляк понравился. Ей, хотя и побывавшей в замужестве, так и не удалось еще узнать, что же такое любовь.
Еще будучи послушницей, она с сердечным замиранием слушала старших сестер о радостях земной любви. Утомленная черной работой, которую делали молодые монахини, она уединялась с сестрой Марией, что была старше ее всего лишь на два года, за монастырскими кладовыми, и они предавались мечтаниям о недоступном. И сейчас, сказав «Можно я!», Алёна сделала это для него – Поляка, сердцем почувствовав, что это тот, которому можно отдать не только душу, но и самое себя, не убоясь самого Бога.
Поляк, медленно переведя взгляд с Алёны на Мотю, наказал ему:
– Как про товарищей наших все прознаешь, Алешку пришлешь. Старицу же вольно пустишь, – и отвернувшись, поспешно, словно чем-то смутившись, зашагал через поляну.
У ворот Стрелецкой башни, напирая на воротных сторожей, гудела толпа мужиков и баб.
– Пущай! Молоко скиснет! – кричала дородная молодая баба, проталкиваясь вперед и таща за собой на веревке рыжую пятнистую корову.
– Не напирай, бабонька, – остановил ее стрелец, – не то заведу в караулку-то да и отдою и тебя, и корову твою.
– Тьфу, скаженные! – сплюнула вгорячах молодица. – Тут скотина не доена, а им все до бабьих прелестей.
Стрельцы и воротные сторожа дружно рассмеялись.
– Сколь ждать можно, пускай! – слышались из толпы выкрики. – Что, нам по вашей милости по залесью ночь коротать?
– Василь! – крикнул, обращаясь к одному из стрельцов мужик, сидящий на возу с бочками. – Сосед! Ты же меня знаешь, пропусти, домой скоро надобно.
– Не могу, сосед, не велено, – отозвался стролец и отвернулся.
– Чего с ними ноня содеялось? – недоумевали людишки.
Мужик, стоявший в стороне от ворот, доверительно сообщил:
– Разбойных ловят. Говорят, что множество их из-под Вада пришло, город пошарпать хотят.
Тут же эта новость разошлась в толпе арзамасцев и пришлых мужиков.
– Вот уж дожили, – сокрушался купчишка, ковыряясь толстым пальцем в носу. – От шишей никакого житья не стало: ни на дорогах, ни за крепостными стенами.
– Да, нелегко тебе, Пафнутий, торговать стало, – посочувствовал стоящий рядом с купцом мужик. – Это твою недавно барку с зерном на Теше пошарпали?
– Мою, стало быть. Хлебушко повыгребли, а суденышко потопили. И чего на хлеб-то кидаться, ладно бы товары какие дорогие вез, а то так… – махнул рукой купец.
– Хлеб ноня хорош стоял, да за долги повыгребли весь. Голодно мужикам зимой будет. Да ты, я слышал, – обратился он снова к купцу, – засыпал зерна довольно, так что вернешь зимой пошарпанное сторицею, а вот нам как зиму пережить?
Купец недовольно покосился на мужика и, ничего ему не ответив, отошел подале. Оглядевшись, он заметил Мотю, стоявшего поодаль и опиравшегося плечом на телегу с сеном.
– Никак Матвей! Здоров, брат!
– Здравия тебе, Пафнутий Михайлович, – ответил Мотя.
– Ты где же гуливал, молодец? Давненько я тебя не встречал.
– Да я в Астрахани в стрельцах хаживал. Не по нраву служба стрелецкая пришлась, вот домой иду. Возьмешь к себе, Пафнутий Михайлович, не откажешь, чай?
– Отчего не взять, работник ты добрый, – похлопал по могучему плечу Матвея купец. – О цене не пекись, не обижу.
– Благодарю, – склонил голову Мотя. – А ты, Пафнутий Михайлович, матушку мою давно зрел?
– Как тебе сказать, – почесал бороду купец, вспоминая, – опосля Троицы ее видел, а вот меньшого твово братца зрел часто. Шустер больно, непоседа, вроде тебя. Давно по нему плеть плачет.
В воротах появился сотник арзамасских стрельцов Захарий Пестрый.
Толпа перед воротами зашумела, задвигалась.
– Пошто держите?
– Пущай в крепость! Отходь с прохода! – слышались выкрики.
– Срамота-то какая, домой попасть не могу, – сокрушался высокий худой мужик в валяной шапке, надвинутой на левое ухо. – Чует мое сердце, женка опять свариться начнет, не поверит, что перед воротами простоял.
– А ты ей кулак в бок… и делов то, – посоветовал мужику кто-то.
– Да ты что! – замахал руками мужик. – Она у меня быка за хвост наземь валит, а ты говоришь, кулаком. Дубина – и та не про нее.
– Тихо-о! – сотник поднял руку, успокаивая толпу. – Проходить будете по одному. В воротах не толпиться. Кто полезет не по череду, тому – плетей! – добавил он строго.