— Дядя Агигульф, а куда это Хродомер хотел Ильдихо отправить?
Дядя Агигульф поглядел на меня бессмысленным взором, сердясь, что от плача его отрываю. Я ему разговор передал, который только что слышал.
Дядя Агигульф приосанился и стал объяснять, икая и всхлипывая, что за великим воином в курган идут верные его слуги, женщины и кони. И что он, Агигульф, непременно такую женщину себе возьмет, которая с радостью бы за ним в курган пошла. В былые времена, говаривал дедушка Рагнарис, согласия и не спрашивали, резали горло на страве и на костер клали в ноги герою. А сейчас спрашивают.
Тут он оборвал себя и спросил, будто перепугавшись:
— А что, Ильдихо не согласилась?
Я сказал:
— Нет, не согласилась. Дважды ее Хродомер спрашивал, а она дважды отказом отвечала.
Дядя Агигульф вдруг замолк, на деда с полуоткрытым ртом уставился, потом меня за плечо схватил, показывая на деда:
— Видишь, сердится?
Страшно взревел, оттолкнул меня и в дом кинулся, вопя, что он-то, Агигульф, и спрашивать строптивую дедову наложницу не станет. И скрылся в доме.
В доме тотчас же великий шум учинился. Потом вылетел дядя Агигульф, сорвав занавеску из бычьей шкуры, что у входа висела. Споткнулся, упал, встал, из шкуры выпроставшись, и, пошатываясь и всхлипывая, со двора прочь кинулся.
Я смотрел то на него, то на деда. Дед и вправду сердился, морщина между бровей залегла. Дядья и отец мой перессорились, приткнуться негде, мира в доме не стало. Неужто всегда так теперь будет? Страх во мне поселился и стал расти. Когда чума была, не так страшно было.
За Агигульфом и Тарасмунд, отец мой, из дома вышел, быстрым шагом направляясь куда-то (куда — я спросить не посмел). Со мной поравнявшись, сильно ударил меня по щеке. Я заревел, под дедову телегу кинулся и полдня сидел там, безутешно плача.
Когда день к полудню шел, к нам годья Винитар явился. За ним Одвульф поспевал. Проходя мимо телеги с дедом, Одвульф размашисто перекрестился. Рвение проявил.
В дом войдя, годья Винитар вдруг Гизелу по волосам погладил и сказал ей что-то на ухо, отчего она тихо заплакала. Но не горестно, а даже как будто с радостью. На дедушкиных богов Винитар поглядел мрачно и Тарасмунду сказал:
— Еще бы в капище снес дитя свое, в истинную веру крещенное.
На то Тарасмунд, отец наш, отвечал, что на то воля отца его Рагнариса была, ныне также отошедшего с миром.
Винитар, не слушая, отвернулся от богов и молитвы над усопшим творить начал. Я же слышал, как Одвульф, минуту улучив, говорит Ульфу на ухо, что уже за Рагнариса молился, хоть и грешен был дед, и что уже знак ему, Одвульфу, был. Но что за знак, не сказал. Ульфа это, похоже, не интересовало.
Годья, молитву краткую окончив, велел четыре жердины принести и шкуру бычью, что у нас над входом висела, а нынче почему-то во дворе валяется, будто ненужная. Мы с Одвульфом пошли выполнять приказ и вскоре вернулись уже с носилками. Одвульф все рассказывал мне о видениях, которые его обуревали. И на годью жаловался: не признает годья Винитар, что он, Одвульф, уже святым понемногу делается. Одвульфу все не удается никак доказать, что видения эти у него от Бога. И проверить невозможно.
Положили Ахму-дурачка на носилки и понесли в храм Бога Единого. Винитар с Одвульфом потащили на себе. Ахма-дурачок легонький, только распух от своей болезни.
Когда Ахму шевелить начали, такой смрад поднялся, что меня чуть не вывернуло. А годье Винитару хоть бы что. И у остальных тоже лица не менялись. Только Одвульф морщился.
Когда Ахму унесли, хватились: где Лиутпранд, где Гизульф? Нашли их на сеновале у Валамира — спали рядком и горя не ведали. Лиутпранд накануне Гизульфа пивом накачал и себя, конечно, не обидел. И Марда брюхатая между ними приткнулась.
Вся округа — пиршественный стол Рагнариса. Земля благодатная, которую мы пашем, — ложе Рагнариса. Небо — череп Имира — крыша над Рагнарисом. Дубовые рощи Вотана — стены его нового дома. Аларих и Арбр — отныне сотрапезники его. Река отделяет его от прежнего дома, в который не войти Рагнарису ныне. Никогда отныне Рагнарису реку сию не перейти. Могучим воином был Рагнарис; тяжким горбом на спину земли курган его ляжет.
Так говорил Хродомер, и все слушали.
Отец мой Тарасмунд слушал, разом постаревший, ибо теперь легли на него все заботы старшего в роду.
Дядя Агигульф слушал, от горя вновь будто обратившийся в ребенка.
Ульф слушал, и тревога от Ульфа исходила — будто считал Ульф, что не делом мы занимаемся, речи Хродомеровы слушая. Нет-нет да и метнет Ульф взгляд за реку, на деревню.
И вандалы, Визимар-кузнец и Арегунда-девица, слушали, а сами о своем думали — о тех мертвецах, должно быть, вспоминали, кого не довелось погребать, о Велемуде, об отце его Вильзисе, и о прочих, чьи имена мне неведомы.
А Филимер почти не слушал, на еду смотрел и слюна по подбородку его бежала.
Оптила слушал, отцом своим гордясь: сколь складно говорит.
Брустьо, Хильдефрида и Фаухо на Ильдихо презрительные взоры метали. Хотя ни Брустьо, ни Хильдефрида за своими мужьями в погребальный костер не пошли.
У всех взрослых мужчин были горящие факелы в руках. Нам с Гизульфом факелов не дали, потому что мы еще малы.
Гизульф, брат мой, с Хродомера глаз горящих не сводил. На Тарасмунда стал Гизульф похож. И на Ульфа одновременно — тревогой.
Лиутпранд вздыхал горестно, брюхом могучим колыхаясь, и шептал что-то себе в бороду, видимо, Хродомеру вторя.
Гизела, мать моя, рядом с отцом стояла, речам почти не внимая, и только слезы по ее лицу бежали. Она Ахму оплакивала, о котором прочие и позабыли.
А Ильдихо где-то за спинами терлась, тише воды ниже травы была, так что и не слыхать обычно голосистую наложницу дедову. Пива наварила и притихла, голову в плечи втянула. На щеках у нее два красных пятна — дядя Агигульф отходил, ибо прогневался за то, что она вслед за дедом в погребальный костер идти отказалась.
Тарасмунд, правда, за Ильдихо вступился, сказав, что страву по древнему обычаю по сыну своему, воспитанному в вере Бога Единого, еще стерпит, но кровавых человеческих жертв не допустит и лучше убьет кого-нибудь, кто настаивать вздумает.
Сестры наши, Сванхильда с Галесвинтой, попритихли немного, но любопытство их снедало. Глазами так и стреляли, мудрым речам через пень-колоду внимали.
Справа от Ульфа вандалы стояли, а слева — Од-пастух. Мрачен был, как и сам Ульф.
Все село здесь было. Все пришли проститься с Рагнарисом, никто дома не остался, кроме некоторых рабов.
Фрумо брюхатая — и та была, возле отца своего Агигульфа сидела. Улыбалась блаженно и живот свой оглаживала да приговаривала:
— Ишь ты! В самой середке лежит! В самой середке!
Агигульф-сосед же несчастный вид имел и на дочь свою безумную старался не глядеть.
Слушали Хродомера воины — румяный Аргасп, всегда веселый Валамир, который сейчас был ох как невесел, дылда Теодегаст, который стоял сутулясь, будто гору ему на плечи навалили; Гизарна, лень свою позабывший. Хоть и не был дедушка Рагнарис военным вождем, но как с вождем воины с ним прощались.
Одвульф в дареных матерью нашей Гизелой штанах стоял, рыдая и поминутно крестясь. Я приметил, что Гизарна на Одвульфа кровожадно поглядывает и странно пальцами шевелит — руки, видать, чесались Одвульфа вздуть. Я не понял, за что Гизарна так на Одвульфа взъелся, но странное дело! — мне тоже почему-то хотелось, чтобы он Одвульфа побил.
Годья Винитар тоже здесь был. Он Ахму отпел в храме Бога Единого, и кто хотел, те на том пении были, в том числе и многие из числа поклоняющихся старым богам. Теперь же, сельчан уважая, слушал Винитар, как говорит о Рагнарисе Хродомер. Впервые видел я, что наш годья Винитар — воин и что обличьем он ничем не отличается от Тарасмунда или Ульфа.
Когда дед жив был, мы всякую трапезу собирались вместе. Дед точно корень нашего рода был. А сейчас, видя, сколько людей на дедову последнюю трапезу пришло, понял я вдруг, что больше нам уже так не собраться. И много чужих лиц среди своих. Вон и вандалы, и Филимер (хоть и брат он нам, а все же не совсем родной). И Ульф будто не родной стал. И Винитар, которого на наших трапезах прежде никогда не бывало. А Ахма-дурачок, последний в роду — тот наравне с дедом лежит и почести ему отдают.
Да и собирались мы прежде под кровлей нашего дома. А теперь собрались под открытым небом, а дом наш — за рекой. И село все за рекой, стоит открытое, будто голое, беззащитное без людей. Как будто не дедушка Рагнарис, а село умерло.
От этих мыслей страшно мне стало.
…Аларих и Арбр отныне сотрапезники его. Река отделяет его от прежнего дома, в который не войти Рагнарису ныне. Никогда отныне Рагнарису реку сию не перейти. Могучим воином был Рагнарис; тяжким горбом на спину земли курган его ляжет.
Так говорил Хродомер. От слов его еще страшнее становилось, ибо не было правды в этих словах, и даже я понимал это.
Не быть Рагнарису с Аларихом и Арбром. Умер своей смертью и в Вальхаллу ему не войти, уделом ему будет темный хель. Те, кто веровал в старых богов, знали это.
Мы же, кто верует в Бога Единого, понимали, что геенна огненная дедушку нашего Рагнариса ждет, если он в последний момент захочет Вотана променять на Бога Единого. Куда ни пойди, везде ему плохо на том свете.
А коли так, то непременно начнет дедушка Рагнарис возвращаться домой.
Есть одно верное средство против таких буйных воинов, которым в могиле не лежится, и всегда так поступали, коли в покойнике не уверены (дядя Агигульф рассказывал, да и сам дедушка): отрезают ему голову и прячут куда-нибудь. А то в ноги положат, дабы запутать покойного, с толку его сбить, обездвижить.
И понимал я умом, что именно так следовало бы от мертвого дедушки обезопаситься.
Но с души воротило от такого. Хотя мы веруем в Бога Единого, так что, может быть, нам можно обойтись без этого. Да и у кого рука поднялась бы? У Тарасмунда сына его? У Ульфа? У Хродомера? Нет, не хотелось мне этого. И никому не хотелось.