О механизме «решения вопроса» органами КГБ о целесообразности обучения в духовной школе того или иного «неблагонадежного» лица дает представление эпизод со студентами 3-го класса КДС, братьями Петром и Михаилом Гончаренко. Поводом для оперативного контроля над студентами послужила информация (март 1953 г.) агента «Лотосова», заподозрившего их в принадлежности к секте «хлыстов», по заданию которой они якобы решили приобрести духовное образование (каких-либо веских подтверждений этому не приводилось – информатор застал их босыми на хорах академического храма и т. п.).
К разработке подключили источника «Коркина» (сотрудник КДС) и агента «Омегу» (канцелярия экзархата РПЦ в Украине). Последний сообщил, что духовник братьев в Ворошиловградской области снят с прихода за связь с нелегальной «Истинно-православной церковью» (ИПЦ), а сами студенты находятся под «особым наблюдением» ректора, прот. Николая Концевича и инспектора К. Карчевского. Усилиями упомянутого «Коркина» был обеспечен предлог для исключения, и братья Гончаренко вернулись на малую родину, Луганщину[717].
В феврале 1954 г. начальник 6-го отдела 4-го (секретно-политического) Управления МВД УССР полковник В. Сухонин сообщил начальнику 4-го отдела УМВД по Одесской области полковнику Юферову: по оперативным данным в Одесскую ДС намечается прием исключенного из 2-го класса (так в документе) КДС Михаила Гончаренко, «подозреваемого в принадлежности к церковно-монархическому формированию «ИПЦ». Ставилась задача «через агентурные возможности» не допустить приема упомянутого молодого человека. Вскоре последовал и ответ Юферова о том, что М. Гончаренко «принятыми мерами на учебу не допущен»[718].
Признаем, что современникам сложно даже представить то тяжкое духовное и психологическое состояние, в которое власти и спецслужбы вводили руководящий и преподавательский состав духовных школ. Однако, вынужденно идя на уступки власть предержащим, они оставались добрыми пастырями и заботливыми наставниками, учителями будущих священнослужителей. Как вспоминал (2008 г.) о периоде учебы в Киевской духовной семинарии клирик Псковской епархии о. Павел Адельгейм (чей отец был расстрелян, мать репрессирована, а сам он проживал на спецпоселении в Караганде, став затем послушником Киево-Печерской лавры), «семинарская жизнь была… светлым и радостным периодом моей жизни. У нас были замечательные педагоги. Ректор протоиерей Николай Концевич и инспектор протоиерей Константин Карчевский. Незабываемые люди…». Показательно, что будущему священнику пришлось уйти из КДС «по собственному желанию» уже в разгар «хрущевской оттепели» под давлением нового ректора, игумена Филарета (Михаила Денисенко).
Об идеологическом рвении последнего, вспоминал о. Павел (в 1964 г. закончивший Московскую духовную семинарию), свидетельствует такой эпизод, связанный с празднованием Первого мая, которое в «1959 году пришлось на Великую пятницу, день сугубого поста. Филарет назначил торжественное собрание, во втором отделении хор с патриотическими песнями. Леня Свистун предложил мне пойти к ректору с протестом. Мы пошли, и Филарет произнёс воспитательную речь о любви к советской власти: “я сын шахтера, стал архимандритом и ректором. При какой другой власти это могло бы случиться? Под чьим небом вы живёте? Чей хлеб едите? По чьей земле ходите? Вы неблагодарные, вас советская власть учит…” и т. д. Это была последняя капля»[719]. Ради справедливости необходимо отметить, что игумен Филарет как ректор прилагал немало усилий перед властями для сохранения Киевской духовной школы, однако административно-атеистическое давление оказалось куда сильнее, и в 1960 г. КДС закрыли.
Наряду с подобного рода административными преследованиями ряд студентов духовных школ стали объектами жестоких незаконных репрессий. В этом отношении показателен пример видного участника духовной жизни Украины, заслуженного регента Украины Михаила Семеновича Литвиненко[720]. 28 мая 1952 г. сдавший выпускные экзамены студент КДС Михаил Литвиненко был арестован и 13 августа 1952 г. осужден к 25 годам лагерей. Отбыл в тяжелейших условиях лесозаготовок 3,5 года («как удалось выжить – этого рассказать просто невозможно», – вспоминал он), досрочно освобожден по амнистии в 1955 г.
По словам самого М. Литвиненко, его одноклассник по семинарии Николай вел слежку за соучениками: «при этом он всегда носил с собой толстый учительский журнал, никогда не выпускал его из рук, клал на ночь под подушку. Когда мы однажды захотели взять почитать при нем этот журнал, у него произошла чуть ли не истерика. Мы испугались и оставили его в покое. Я догадывался, что там было что-то нечистое. Оказывается, он фиксировал абсолютно все: разговоры, путешествия, отношения с ректором, инспектором, всеми преподавателями…». Арестован же регент семинарского хора был на основании заявления-доноса соученика Евгения К., который «охарактеризовал меня как националиста, на этой почве мне и прилепили этот национализм»[721].
Согласно сохранившейся переписке 2-го (антирелигиозного) отдела 5-го Управления МГБ УССР 4-го (секретно-политического) Управления МВД – КГБ УССР, М. Литвиненко стал объектом агентурно-оперативной разработки. Ее непосредственно вели старший оперуполномоченный 2-го отдела майор Т. Неминущий[722], следователи Следственного отдела МГБ УССР, майоры Береза (заместитель начальника отделения), Харюта и Рюмков. О методах «воздействия» на подследственных упомянутого Березы можно судить по заявлению на имя Н. Хрущева (25 января 1954 г.) осужденной к 10 годам лагерей Марии Карточенко[723]. По словам М. Карточенко (имевшей тяжелую производственную травму, лечившейся в киевском психоневрологическом институте), этот следователь бил ее сапогами, головой о стену (что впоследствии повлекло хирургические операции), неоднократно помещал в карцер, запугивал, за возможные жалобы обещал посадить на 25 лет. Примечательно, что «вещественными доказательствами» по делу «социально опасной» женщины фигурировали изъятые у нее списки молитв, акафистов, машинописные тексты молитв иконе Богородицы «Всех скорбящих радость»[724].
Судя по всему, бесчеловечный характер следствия по делу семинариста (даже по меркам того времени) вынудил провести служебное расследование действий Неминущего. Из его объяснений, в частности, следует, что «компрометирующие материалы» на М. Литвиненко собирались достаточно длительное время. Была выдвинута версия о существовании среди семинаристов антисоветского кружка (якобы узнав об аресте Литвиненко, говорилось в материалах, группа студентов за обедом высказывала встревоженность и рассуждала, как долго они смогут продержаться на допросах и не выдать единомышленников).
Впрочем, никакого реального подтверждения подобные подозрения не получили. Семинарист Николай Л., пояснял Неминущий, был привезен 2 июля 1952 г. для дачи показаний в МГБ, пребывал в крайне нервозном состоянии, был напуган и «все время шептал какие-то молитвы». В таких условиях психологически надломленный студент дал «свидетельства» по делу Литвиненко. В частности, сообщил, что его соученик высказывается за украинский язык богослужений, рукоположение священников исключительно из украинцев по национальности, заявлял о лживости советской пропаганды и виновности СССР в расстреле поляков в Катыни. В конце концов, действия оперработника были признаны правомерными (сам офицер в качестве главного доказательства своей «правоты» напирал на состоявшийся суровый приговор суда)[725].
Одновременно органы госбезопасности стремились получить упреждающую информацию о новых преподавателях. Так, 11 сентября 1954 г. 6-й отдел направил запрос в КБ СССР с просьбой сообщить о возможных «компрометирующих материалах» на назначенного Патриархом в преподаватели КДС кандидата богословия, выпускника МДА Валентина Радугина[726].
Основной формой оперативной разработки сотрудников и учащихся духовных школ служили так называемые «дела-формуляры» (ДФ) на конкретного гражданина, в которых аккумулировались агентурные и другие «компрометирующие» материалы, нередко приводившие к аресту и возбуждению уголовного дела. При этом большое значение уделялось созданию агентурно-осведомительных позиций как среди преподавательской корпорации, так и среди студентов (слушателей). В Управлении КГБ по Одесской области (1956 г.) из 19 агентов по линии РПЦ 5 работало в семинарии (еще трое – в епархиальном управлении, имея доступ к информации по ОдДС)[727].
Как правило, основой для привлечения к негласному сотрудничеству служили компрометирующие материалы – как морально порочащие человека, так и позволяющие (исходя из тогдашней официальной идеологии и законодательства) привлечь гражданина к уголовной ответственности (вплоть до 10–25 лет лагерей).
Так, преподаватель ОдДС, агент УМГБ с 1946 г. «Карат» был связан с известным деятелем Украинской Народной Республики, «первоиерархом Украинской греко-православной церкви» в США (1951–1972 гг.) митрополитом Илларионом (Огиенко, проходившим в документах контрразведки как агент немецких и американских спецслужб). Утверждалось, что «Карат» по заданию Иллариона в период оккупации вел «антисоветскую пропаганду», так как, по словам И. Огиенко, «каждый православный украинец должен быть националистом, ведь Христос, будучи евреем, помогал только евреям». Согласие на вербовку, отмечал начальник 5-го отдела Одесского УМГБ подполковник Лавринов (август 1952 г.), помогло «Карату» остаться на свободе («просил дать возможность искупить вину»), стать настоятелем храма и проявлять в сотрудничестве «развитость, конспиративность, аккуратность, умение быстро заводить связи». Из недостатков отмечалось злоупотребление спиртным