траницы, чтобы ветер не смог их перелистнуть. Волосы же мои бушуют, как подростки на дискотеке, устраивая яркое представление позади головы. Как же тяжело их расчесывать. Но ничего не поделаешь, во-первых, так очень тепло и радостно ехать, наполняясь единением с открытой перед тобою природой, а во-вторых электропривод крыши сломался, и мы просто не в состоянии ее закрыть. Платон сказал, что может насильно ее поднять, но открыть в следующий раз будет уже сложнее, если вообще получится. Так что, не кривя душой, мы решили оставить все как есть. Но не буду тратить драгоценное место в блокноте и напишу о вещах поважнее.
Примерно двухсотый километр нашей дороги. Недавно мы выехали из мотеля, поругались насчет моего ложного приступа и вновь помирились. Доели все прихваченные мною блины и вновь умирали от голода. Я знаю, что для такого длинного пути в три тысячи километров нам следовало запастись тоннами непортящейся еды, но, с одной стороны, не было денег, а с другой – бегство от полицейских не предусматривало возможности сесть и не спеша составить план дальней поездки. Она просто взяла и началась, без подготовки и мучительного ожидания, началась как самые прекрасные в жизни вещи, неожиданные и захватывающие. Ведь только то, к чему не был готов заранее, приносит самые искренние эмоции.
Но у такого подхода есть и свои минусы – мы оказались на двухсотом километре без пищи и сил ехать дальше. Понимая, что дальше будет только хуже, Платон остановил машину на обочине, и мы стали искать что-то съестное. Вокруг плыли волнами золотые луга с ютящимися между ними березовыми рощами. Земля пологими, уходящими вдаль холмами лежала между узкими впадинами – местами протекающих там ручейков. Дорога утопала в пышности нетронутой человеком природы, и, если бы мы не находились тогда на дороге, то не смогли бы ее найти. Тонкая серая лента автотрассы с двумя разделенными белой линией полосами пряталась между полями неухоженной дикой пшеницы, и только возвышающийся на метр красный кабриолет давал хоть какой-то ориентир и не позволил бы заблудиться даже на расстоянии в километр. Мы застряли посреди огромного нехоженого пути длиной в целую жизнь между двумя отдаленными городами. Людей тут, конечно, не было, и никто не проезжал. Теоретически могла появиться какая-то фура, но ждать целую вечность этого из ряда вон выходящего события мы не могли. На ближайшем знаке не было никакой информации о закусочных, а красовалось только число пройденных километров – что-то около двухсот. Я пишу это уже после, в дороге. Тогда было не до ведения градусника, нужно было срочно найти еду. Весь путь от мотеля до крайней точки функционирования наших голодных тел пейзажи были похожими, и мы продолжали ехать вперед в надежде, что станет лучше и появится новый мотель. Но лучше не стало и после остановки мы вышли на желтое пшеничное поле с грубыми, как тростник, стеблями мощных ростков. Они царапали руки и почти не имели зерен – я не могла представить, как готовить из этого хлеб. Шаг за шагом я только набивала себе ссадины и синяки, молясь, чтобы это ужасное поле наконец-то закончилось. Платон раздвигал стебли, как мог, но за неимением острого мачете, он просто сильно отгибал упругие колосья в сторону, и иногда они отпружинивали, сильно ударяя нас по лицу. Так или иначе, мы смогли выйти к роще с многочисленными кустарниками между полем и лесом. Наткнувшись на мерцающие под солнечным светом ветки, мы увидели только несколько торчащих на них засохших косточек ягод. Все было объедено сотнями сидящих на деревьях птиц. Неужели это конец? Я была на грани отчаяния, но, заметив мое состояние, Платон спустился чуть ниже к ближайшей струящейся между кустами речке и наполнил нашу единственную бутылку родниковой водой. Так прекрасно было смотреть, как он ухаживает за мной – мужественный, заросший бородой после двухсот километров поездки. В тот момент он походил на Робинзона из нового рассказа про необитаемую планету, и мне это нравилось. Мы утоляли жажду и веселились на маленькой лужайке между кустами, словно на пикнике. Голодные, как какие-то праноеды, но счастливые, как одурманенные грибами викинги перед смертью. Не в силах двигаться, я лежала спиной на траве и пересказывала Платону сюжет книги об этих фантастических северных путешественниках. Он сидел рядом, подогнув одну ногу и уперев бородатый подбородок в колено, ласкал мои волосы, пытаясь превзойти в этом солнце.
– Не верю, – комментировал он мой рассказ. – Не могут люди в здравом уме плыть через океан, как эти викинги. Даже если по ту сторону безбрежной воды есть другая земля, им пришлось бы остаться жить на ней, без возможности вернуться назад.
– Но это же фантастика, – говорила я. – Не все там бывает правдоподобно. Но мне хочется в это верить. Иначе как люди заселили всю освещенную солнцем половину планеты, если не через самопожертвование путешествия в один конец?
– Ну, официальная религия – церковь инопланетных создателей – считает, что нас селекционировали инопланетяне, неподвластные законам физики. – Платон повторил известный всем факт. – Построили нам города, вырастили людей, стерли всем память и улетели восвояси.
– Я в это не верю. Мне ближе теория о постепенной эволюции и расселении людей из одного места происхождения по всей планете путем такой отважной альтруистической колонизации.
– Может, ты и права. Сестре такое нравилось, постоянно меня убеждала, – ответил Платон и задумался. – Интересно, как там она.
– Можем послать им весточку, если доберемся до цивилизации, – предложила я. – Ты ведь знаешь их адрес?
– Да, знаю, куда они уехали, – с грустью ответил он. – Мне там, кстати, места не нашлось. Возможно, я ассоциировался у мамы с отцом.
– Ну ладно тебе, не расстраивайся. – Я погладила его по ноге. – Смотри, опять эти птицы.
Я взяла себя в руки, вернулась из состояния застилающей мысли хвори и уже сама пыталась поддержать друга. Чтобы получить от мужчины помощь, я должна была сначала помочь ему, воодушевить, вдохновить, направить в нужное русло. Я заговорила о птицах – ничего особенного на первый взгляд, но доза моей поддержки была выверена с точностью до миллиграмма, и он сказал то, что навсегда вывело его из френдзоны и сделало мужчиной в моих глазах.
– Я пожарю этих чертовых птиц, – сказал он. – Хочешь ты или нет, но я это сделаю, чтобы мы не умерли с голоду.
Изможденная голодом и тошнотой, я слишком остро воспринимала ощущения от всех органов чувств. Слишком сильным был солнечный свет, слишком громким журчание отдаленного ручейка, слишком нервными были движения Платона, но смысл его слов отпечатался в моей голове самой романтический сценой, которая когда-либо происходила в моей жизни. Возможно, всему виной наше бедственное состояние и вызванное им возбуждение всех нервных клеток с вдохновением, способным явить даже лики святых, финальный экстаз, отголоском которого служит пресловутый свет в конце тоннеля. В тот миг я решительно уверилась, что ему рано еще появляться.
Глупые черные птицы, отвратительные на вид, но единственные в радиусе двухсот километров источники пропитания, способные нас спасти. Они неподвижно сидели на ветках, не в силах взлететь. Метры их вечной жизни были давно сочтены. Платону даже не пришлось никого убивать – живущие в своем измерении пернатые в упор не хотели замечать незнакомый их миру человеческий силуэт, но стоило парню дернуть за ветку, как реальность ворон в буквальном смысле зашаталась, и они с криком взлетели вверх. Некоторые пролетели всего пару метров по дуге вокруг дерева, чтобы найти безопасную ветку, но, позабыв, как надо держаться когтями, и лишившись последних сил, упали замертво на высохшую траву. Каждая пятая птица валилась к ногам парня, являя собой подношение природы ее покорителю – человеку. Платон вошел во вкус, дергая поочередно все ветки, как ребенок, впервые попавший в лес. Птицы умирали от последних в своей жизни движений, даже не сознавая, что их спугнуло. Я смотрела на дикое зрелище живодерства, но понимала, что в мире дикой природы либо ты будешь питаться падалью, либо стервятники будут питаться тобой. Наши жизни безусловно были ценнее жизней никому не нужных, бесполезных для леса птиц, ведь до смерти им оставались считанные метры. Я успокаивала себя мыслями, что природе от них никакого толка, а Платон собирал за хвосты бездыханные тушки. С видом вернувшегося с добычи охотника он подошел ко мне вплотную, вызвав на моем лицо неконтролируемую улыбку девушки, потаенные мечты которой становятся явью. Прильнув друг к другу, мы обессиленно поплелись в сторону блестевшей сквозь высокие ряды пшеничных колосьев красной машины.
– Почему мы не взяли валежник? – спросила тогда я.
– А какой смысл? – ответил он. – Даже если удастся развести огонь, чего я никогда не делал, как мы сможем его перемещать в пространстве, чтобы мясо готовилось?
Ведь правда! Я снова была шокирована безысходностью нашего положения, но уверенность держащего меня под руку парня подсказывала, что у него есть запасной вариант.
– Мы же не будем есть их сырыми?
– Конечно, нет, – твердо ответил он.
Машина стояла на обочине пустой до горизонта трассы. Спасительная и смертельно опасная, никому не нужная, кроме нас. Черные тушки мертвых ворон упали на землю перед капотом. Платон усадил меня на пассажирское сидение, а сам начал обходить машину.
– Мы что, поедем дальше? – спросила я.
– Да, надо же мясо обжарить.
И как только он открыл массивный капот, я все поняла. Огромный горячий двигатель, ревущий, как львиный прайд, сверкал гладкой стальной наготой, которую я прежде могла видеть со своего сиденья только через узкую щель возле дворников. Платон, как заправский охотник, решил поджарить добычу прямо под капотом машины. Брезгливо взял первую черную тушку и пытался приловчиться, чтобы ровно положить ее на не очень удобный для жарки движок. У чересчур голодных людей, коими мы тогда были, слюнки текли даже от такого гадкого зрелища. Но стоило мне представить, что я пытаюсь разжевать мясо с прилипшими к нему жареными перьями, как желудочный сок мигом вырвался на свободу. Я только успела выставить голову из окна машины, и рвотный рефлекс выдавил наружу его тонкую струйку. Таким образом я поняла, что имею аллергию на перья.