– Это ошибка выжившего, – сыпал умными словами Платон.
Оказывается, не зря он с детства мечтал стать ученым. В его голове хранилось очень много разных познаний.
– Ошибка выжившего – это когда мы судим о некоем явлении только на основе данных, полученных от одной группы отбора – от выживших людей. И ничего не знаем об остальных. Но выжившим могло банально повезти. А вот действительно важная информация теряется, если не брать в расчет невыживших. Может быть, нам неизвестен ни один случай погибших или покалеченных на кладбищах железных существ только лишь потому, что никто не выбирался оттуда живым? Или, допустим, выбрался бы кто-то один, абсолютно невредимый, в тот момент, когда девять остальных погибли и не смогли ничего рассказать. Именно случай этого одного и показал бы всем, как безопасно гулять по скелетам неизвестных существ.
И так далее, и тому подобное. Платон, может, и был хорошим спорщиком, но против моего слова пойти не мог. Особенно когда я хитрила и смотрела на него жалобными глазами. В конечном счете мы пришли к компромиссу, что один из нас постоянно будет находиться возле Альберта, а еще лучше привяжет его к себе веревкой, чтобы ребенок ненароком не провалился в груду этих железок.
Не имея новых игрушек дома, он начал играть с целым миром похожих на нас, бездыханных существ. Разбирать их и собирать, изучать внутренности, орудовать найденными там же инструментами вроде отверток и плоскогубцев. Мы стали слишком взрослыми, чтобы понимать, насколько красочный, фантастический мир приключений разворачивался тогда в голове Альберта. Но в любом случае было восхитительно даже просто смотреть, как он полностью погружается в свое воображение и придумывает, придумывает, придумывает всё новые сцены великих подвигов и открытий посреди свалки старых скелетов.
К тому моменту как, по нашим прикидкам, ему стукнула седьмая сотня километров – тот возраст, когда все дети с гордостью идут в первый класс, – Альберт уже мог хорошо читать, писать, решать математические задачи и даже продвинулся в механике и конструировании. Именно он подсказал мне идею модернизации овощного поста. Вместо ненадежных деревянных досок, держащих большие горшки с землей, он предложил использовать скелеты этих железных существ. Дерево постоянно ломалось, вынуждая нас останавливать процесс выращивания еды и идти к далекому лесу за новыми ветками и стволами, а особо прочный металл избавил бы от этой проблемы. Альберт даже применил еще неизвестные ему законы физики и собрал из нескольких скелетов длинный рычаг, способный увеличить радиус кружения горшков с землей на каждый поворот карусели, тем самым уменьшая затраты сил крутящего человека на каждый метр пройденного пути.
Учитывая снисходительность и несерьезность, с какими тут относились к детям, предложить идею старосте деревни взялась я сама. Уже недоверчивый и едва скрывающий презрение Вернер тем не менее воодушевился ожидаемой пользой от улучшений и дал нам в помощь несколько человек. Они удивлялись, почему ребенок играет столь важную роль в строительстве и постоянно что-то советует своим матери и отцу, но продолжали нам помогать, затаивая все бо́льшую злобу и неприязнь. За пару градусов мы смогли модернизировать овощную карусель, порадовав всех жителей деревни тем фактом, что им больше не придется голодать. Даже появлялись излишки еды, которыми они могли торговать с городом… если найдут желающих ездить по семьдесят километров в один конец.
Но чем больше нового мы внедряли, тем злее становились люди, уже не так радостно показывавшие нам языки. При взгляде на меня женщины ревновали к мужчинам, при взгляде на Платона мужчины ревновали к женщинам, при взгляде на Альберта родители ревновали к детям, а при взгляде на наши инновации их всеобщее мракобесие ревновало к духовности. Но мы, увлеченные успехами нашей семьи на фоне одичалых сельчан, не замечали приближавшейся опасности.
И записывая этот фрагмент уже задним числом, я ужасаюсь, в какой безумный кошмар могло все перерасти, если бы нам не повезло с новым приступом. На протяжении всех шестидесяти градусов жизни в деревне я спасалась от головной боли работой в поле или гулянием с сыном. В те опасные моменты я лишь немного ускоряла шаг или начинала с игривым видом бежать. Но жизнь не была бы такой жестокой, если бы постоянно не усложнялась. В какой-то момент, сидя на зеленой лужайке и спокойно записывая свои мысли, я почувствовала резкую, гораздо более сильную боль. В привычном темпе я побежала вокруг деревни, но вопреки ожиданиям проснувшийся зверь не ослаблял хватку, а все сильнее сдавливал мне мозг. Стало ясно – быстрым ходом от боли не убежать. Понимая, что не успеваю вернуться в дом, я положила ежеградусник в место, откуда он и явился в наш мир, – в бардачок стоявшего в конце дороги кабриолета. Пытаясь не потерять сознание, я побежала дальше, неслась по дорожкам между растущих вокруг поместья полей и понимала, что зверь из четвертого измерения накопил силы для решающей атаки.
Не доверяя местным жителям, я могла искать помощь только у мужа и сына. Помню, я только успела добежать до края леса в нескольких сотнях метров от оврага. Остальное мне уже рассказали потом. Мои мужчины играли на груде скелетов и не собирались так скоро возвращаться, но Альберт почувствовал неладное, попросился скорее домой. Все вокруг внезапно стало ему противно, его тошнило, голова кружилась и тело выворачивало от вида полюбившихся ему железных людей. Отец удивился такой мгновенной смене настроения сына и повел его домой. Только любимая игрушка, металлический череп, похожий очертаниями на улыбающееся лицо взрослого, остался при сыне. На обратном пути они и наткнулись на меня, потерявшую сознание, едва успевшую облокотиться о дуб, чтобы не расшибить голову при падении. Платон схватил меня и понес к деревне, а юркий и быстрый Альберт понесся туда за помощью, мигом нас обогнав. Грубые колосья пшеницы царапали открытые участки тела, торчащие из земли камни ранили не смотревшего под ноги Платона. Превозмогая усталость, он бежал долгие и мучительные сотни метров со мной на руках. На середине поля, в равном удалении как от леса, так и от центра деревни, к нам вернулся испуганный сын. Он запыхался и мотал головой не в силах выговорить ни слова. В его руках помимо любимой игрушки-черепа была распавшаяся надвое книга. Единственная во всей округе книга об «Атланте поверженном».
– Ее выбросили из нашего окна, – наконец выдохнул он детским надрывистым голосом. – Там везде люди с вилами и факелами. Выбрасывали все наши вещи, но я смог взять только книгу.
– Все хорошо, – захлебываясь воздухом, ответил отец. – Ты поступил правильно. Книга самое ценное.
Платон продолжил со мной на руках бежать к деревне.
– Они такие злые, – сказал бегущий рядом сын. – Я не хочу к ним.
– Мы к ним и не пойдем, – ответил Платон. – Мы уедем. Только так можно спасти маму.
Ребенок тогда проронил первую в жизни слезу, но, храбрясь, старался скрыть ее, вытерев рукавом.
Они не стали забегать в деревню и, свернув позади домов, бежали параллельно дороге в сторону выезда. Гомон восставших жителей сопровождал нас на всем пути, виднелись дым от костра и безумные лица. Стараясь пригибаться и прятаться в зарослях пшеницы, Платон добежал до дороги и молился только, чтобы затекшие руки не выронили меня на землю. Машина была совсем рядом, и юркий Альберт подбежал к ней раньше нас. Ребенок остановился перед разрисованными дверьми, не представляя, что делать дальше. В этот момент собравшиеся в центре деревни хранители своей древней духовности увидели нас и с шумом, выкрикивая какие-то лозунги и высовывая языки, ринулись к автомобилю. Недолго мы отравляли им жизнь помощью и просветляли темные души знаниями. За все рано или поздно приходится платить, все в итоге становится на свои места. Они не выдержали страха изменений и решили избавиться от чужаков, не захотевших принять их веру. Мы просто оказались пришедшими со своим уставом в чужой монастырь пилигримами и должны были за это поплатиться.
Но зверь внутри меня случайно сыграл за другую команду, и мы вместо того, чтобы оказаться застигнутыми врасплох, уже были на полпути к спасению. Платон сумел донести меня до сидения кабриолета и на последнем издыхании, уже с отказавшими руками просто выронил меня внутрь салона. Как оказалось, я задела головой край двери и получила большую шишку, из-за чего Платон еще долго себя корил, дурачок. Он сделал почти невозможное, пробежав со мной почти километр. Потом усадил сына на переднее сидение, а сам прыгнул за руль. Испуганный погоней мальчуган обнимал книгу и улыбающийся железный череп. В тот момент он еще больше обычного страшился вида автомобиля. Альберт много слышал про путешествия своих родителей, но сам никогда раньше не ездил. От страха он закрыл глаза. Но машина не заводилась. Платон отчаянно крутил стартер, но засохшие от долгого покоя металлические контакты не давали искру. Толпа становилась все больше и яростнее, приближаясь к нам с каждым неудавшимся оборотом движка. Люди с вилами, факелами и высунутыми языками, в белых кафтанах с одинаковой вышивкой и рубахах с воротниками, забрызганными слюной, пробежали вторую от центра деревни пару домов, третью, четвертую. Когда до нас оставалось несколько шагов, прогретый искрами стартера двигатель наконец завелся, и Альберт, от страха закрывший лицо руками, сквозь щели между пальцами смог увидеть, как безумная толпа начала отдаляться – отец включил задний ход, и стоявший капотом к поселку автомобиль уезжал. А потом, создав себе необходимый гандикап, он развернулся и обычным ходом устремился в просеку, запрятанную между дубов. В экстренной ситуации Платон смог с точностью повторить маршрут по заросшей, всячески замаскированной старой дороге. Обезумевшая толпа, судя по зеркалам заднего вида, осталась стоять на краю деревни, провожая взглядом спасавшихся от головной боли беглецов. Жаль, не удалось сказать им, насколько они были нам безразличны, сказать, что мы спасались от приступов, а не от этих глупцов. Вскоре я пришла в сознание и долго об этом факте переживала.