идел безжизненное лицо, скованное непривычным унынием.
— Ты ранен?
— Нет… нет.
— Иди сюда, — приказал Реардэн, открывая дверь в ванную. — Взгляни на себя.
Впервые Реардэн почувствовал, что он старше; он испытывал удовольствие от того, что взял на себя заботу о Франциско, он ощущал непривычное отеческое покровительство.
Он смыл сажу с лица Франциско, смазал йодом и наложил лейкопластырь на его висок, руки и опаленные брови. Франциско молча повиновался.
Реардэн спросил самым проникновенным тоном, на какой был способен:
— Где ты научился так работать?
Франциско пожал плечами.
— Я вырос среди литейщиков, — безразлично ответил он.
Реардэн не мог понять выражения его лица: это был застывший взгляд, словно глаза Франциско сосредоточились на каком-то тайном видении, которое вытянуло его губы в горькую насмешливую линию.
Они не разговаривали, пока не вернулись в кабинет.
— Видишь ли, — начал Реардэн, — то, что ты сказал здесь, правда. Но это лишь часть правды. Другая часть — это то, что мы сделали потом. Разве ты не видишь? Мы способны действовать. Они — нет. Поэтому в затяжной борьбе победим мы, что бы они с нами ни сделали.
Франциско не ответил.
— Послушай, — продолжал Реардэн, — я знаю, в чем твоя беда. Ты в жизни не удосужился проработать хоть один день по-настоящему. Я думал, ты самонадеян, но теперь вижу, что ты понятия не имеешь о том, что в тебе скрыто. Забудь на время о своем богатстве и поступай ко мне на работу. Я назначу тебя мастером литейного цеха. Ты не знаешь, что это тебе даст. Через несколько лет ты будешь в состоянии руководить «Д’Анкония коппер».
Он ожидал взрыва смеха и был готов спорить, но увидел, что Франциско медленно качает головой, словно не может довериться своему голосу, словно боится, что, едва начав говорить, согласится. Через минуту Франциско произнес:
— Мистер Реардэн… я отдал бы всю оставшуюся жизнь за год работы мастером литейного цеха у вас. Но я не могу.
— Почему же?
— Не спрашивайте. Это личная проблема.
До сих пор Франциско в представлении Реардэна был человеком, вызывающим возмущение и неотразимо привлекательным — но совершенно не способным страдать. Теперь он видел в глазах Франциско выражение тихой, упорно сдерживаемой боли.
Франциско молча потянулся за своим пальто.
— Ты уходишь? — спросил Реардэн.
— Да.
— И не собираешься сказать мне то, что хотел?
— Не сегодня.
— Ты хотел, чтобы я ответил на вопрос.
Франциско покачал головой.
— Ты начал спрашивать, как я могу… Что?
Улыбка Франциско была похожа на стон — единственное проявление боли, которое он себе позволил.
— Я не стану спрашивать об этом, мистер Реардэн. Я это знаю.
Глава 4Согласие жертвы
Жареная индейка стоила тридцать долларов. Шампанское — двадцать пять. Кружевная скатерть с узором в виде хитро переплетенной виноградной лозы, переливающаяся при свете свечей, стоила две тысячи долларов. Обеденный сервиз ручной работы, сверкающий синевой и золотом и переливающийся фарфор, стоил две тысячи пятьсот долларов. Столовое серебро с инициалами «ЛР» и лавровым венком в стиле ампир стоило три тысячи долларов. Но считалось неприличным думать о деньгах и о том, что они собой представляли.
Крестьянский деревянный, с позолотой башмак стоял посреди стола и был наполнен ноготками, виноградом и морковью. Свечи были воткнуты в тыквы, из которых были вырезаны лица с открытыми ртами, из этих ртов прямо на скатерть падали изюм, орехи и конфеты.
Это был ужин по случаю Дня Благодарения, и три человека, сидящие рядом с Реардэном за столом, были его жена, мать и брат.
— Мы должны благодарить Господа за наше счастье, — сказала мать Реардэна. — Господь добр к нам. В стране много людей, которым сегодня нечего есть, у которых нет даже дома, и с каждым днем среди них все больше безработных. У меня мурашки бегают по коже, когда я оглядываюсь вокруг в городе. На кого, вы думаете, я натолкнулась на прошлой неделе? На Люси Джадсон. Генри, ты помнишь Люси Джадсон? Когда вам было десять — двенадцать лет, она была нашей соседкой в Миннесоте. У нее был сын вашего возраста. Я потеряла ее из виду, когда они переехали в Нью-Йорк; с тех пор, должно быть, прошло лет двадцать. У меня мурашки по коже побежали, когда я увидела, во что она превратилась: беззубая старая карга в мужском плаще, просящая милостыню на углу. И я подумала: если бы не милость господня, это могла быть я.
— Что ж, если уж заговорили о благодарности, — весело произнесла Лилиан, — то мне кажется, мы не должны забывать Гертруду, новую кухарку. Она настоящая мастерица.
— Моя очередь. Я буду старомоден, — сказал Филипп. — Я хочу лишь поблагодарить самую прекрасную в мире мамочку.
— Ну если на то пошло, — произнесла мать, — нам следует поблагодарить Лилиан за этот чудесный обед и хлопоты, которые она взяла на себя, чтобы сделать его таким. Она потратила уйму времени, чтобы накрыть стол. Он по-настоящему очарователен и оригинален.
— Благодаря деревянному башмаку, — подхватил Филипп, наклонив голову, чтобы изучить его с видом строгого критика. — Вот это мастерский штрих. У каждого найдутся свечи, столовое серебро и остальной хлам, для этого не нужно ничего, кроме денег, но башмак — он требует воображения.
Реардэн молчал. Отблески свеч играли на его лице, как на портрете; портрет выражал всеобщую учтивость.
— Ты не притронулся к вину, — сказала мать, глядя на него. — Думаю, ты должен поднять тост за людей нашей страны, которые так много тебе дали.
— Мама, Генри не в настроении, — вмешалась Лилиан, — боюсь, День Благодарения — праздник лишь для тех, у кого чистая совесть. — Она подняла свой бокал, но задержала руку на полпути к губам и спросила: — Завтра на суде ты будешь как-то защищать себя?
— Да.
Лилиан поставила бокал на стол:
— Каким образом?
— Увидишь завтра.
— Уж не вообразил ли ты, что можешь выйти сухим из воды?
— Я не знаю, из какой именно жидкости я должен выйти сухим.
— Ты осознаешь, что выдвинутое против тебя обвинение чрезвычайно серьезно?
— Осознаю.
— Ты признался, что продал сплав Кену Денеггеру.
— Да.
— Тебя могут посадить в тюрьму на десять лет.
— Не думаю, что они это сделают, но это возможно.
— Ты читаешь газеты, Генри? — спросил Филипп со странной улыбкой на губах.
— Нет.
— А стоило бы!
— Да? Почему?
— Если бы ты только знал, какими словами тебя называют!
— Это интересно, — произнес Реардэн. Слова относились к улыбке Филиппа, выражавшей удовольствие.
— Ничего не понимаю, — сказала мать. — Тюрьма? Ты сказала про тюрьму, Лилиан? Генри, тебя хотят посадить в тюрьму?
— Могут.
— Но это смешно! Сделай что-нибудь.
— Что?
— Не знаю. Я ничего в этом не смыслю. Уважаемые люди не садятся в тюрьму. Сделай что-нибудь. Ты всегда знал, что делать.
— Но не в таких делах.
— Я не верю в это. — В ее голосе звучали интонации испуганного избалованного ребенка. — Ты говоришь так только из вредности.
— Он строит из себя героя, мама, — вмешалась Лилиан. Она холодно улыбнулась, оборачиваясь к Реардэну: — Тебе не кажется, что твоя поза совершенно бессмысленна?
— Нет.
— Ты же знаешь, что в подобных случаях… дела никогда не доводят до суда. Всегда есть пути избежать его, все уладить по-дружески — если знаешь нужных людей.
— Я не знаю нужных людей.
— Возьмем, к примеру, Орена Бойла. Его грешки много серьезнее твоих мелких спекуляций на черном рынке, но у него хватает ума держаться подальше от зала суда.
— Значит, у меня его не хватает.
— А ты не считаешь, что пора приспособиться к требованиям времени?
— Нет.
— Ну, тогда я не понимаю, как ты можешь притворяться жертвой. Если ты сядешь в тюрьму, то исключительно по собственной вине.
— О каком притворстве ты говоришь, Лилиан?
— О, я знаю, ты считаешь, что борешься за нечто вроде принципа, но все дело лишь в твоей неслыханной самонадеянности. Ты поступаешь так только потому, что считаешь себя правым.
— Ты думаешь, правы они?
Она пожала плечами:
— Это и есть самонадеянность, о которой я толкую, мысль, что кому-то есть дело до того, кто прав, а кто нет. Это высшая форма тщеславия — твоя уверенность в том, что надо всегда поступать правильно. Откуда ты знаешь, что правильно? Кто может это знать? Это только иллюзия, которая льстит твоему эгоизму и задевает других людей, выставляя напоказ твое превосходство над ними.
Реардэн с интересом посмотрел на жену:
— Почему же это должно задевать других, если это только иллюзия?
— Разве есть необходимость уточнять, что в твоем случае это не столько иллюзия, сколько лицемерие? Вот почему я нахожу твою позицию абсурдной. В человеческой жизни вопрос, кто прав, не имеет значения. А ты, конечно, человек — разве нет, Генри? Ты не лучше любого из тех, перед кем предстанешь завтра. Думаю, следует помнить, что не тебе отстаивать какие-то принципы. Может быть, конкретно в этом деле ты и жертва, может быть, они низко обманывают тебя, ну и что из этого? Они поступают так, потому что слабы; они не могут удержаться от соблазна присвоить твой сплав и силой вторгнуться в твои прибыли, потому что у них нет другого способа разбогатеть. Почему ты должен осуждать их? Возможно, ворсинки у тебя лежат не в ту сторону, но соткан-то ты из той же гнилой человеческой материи, которая рвется ничуть не хуже, чем у других. Ты не соблазнишься деньгами, потому что тебе легко их сделать. Но перед другим ты не устоял и пал столь же постыдно. Разве нет? Поэтому ты не имеешь права на праведное негодование. У тебя нет никакого морального превосходства, которое можно отстаивать. А если так, какой смысл вести борьбу, в которой невозможно выиграть? Мне кажется, можно найти какое-то удовлетворение в мученичестве, когда ты сам выше упреков. Но ты — кто ты такой, чтобы первым бросать камень?