Она не обратила внимания, как стремительно Галт вытащил блокнот и карандаш и сунул ей в руки. Она схватила их, будто там и ожидала найти, будто отдавала распоряжения на строительной площадке, где подобные мелочи не могли быть помехой.
— Объясню приблизительно, что я имею в виду. Здесь мы поставим диагональные опоры, вогнав их в скалу. — Она быстро набросала чертеж. — Это составит около шестисот футов пути, зато не понадобится серпантин… рельсы можно будет уложить за три месяца и потом…
Она остановилась. Когда она подняла глаза, недавнего запала в ней уже не было. Она скомкала набросок и швырнула его на красный гравий.
— Но какой смысл? — воскликнула она, впервые давая выход отчаянию. — Построить три мили дороги и бросить трансконтинентальную сеть!
Двое мужчин смотрели на нее, на их лицах она не увидела упрека, только понимание, почти сострадание.
— Простите, — сказала она, опустив глаза.
— Если передумаешь, я готов тут же нанять тебя, или Мидас в пять минут даст тебе кредит, если захочешь быть владельцем, — сказал Франциско.
Она покачала головой.
— Нет, не могу, — прошептала она, — пока не могу.
Дэгни подняла глаза, зная, что им понятна причина ее отчаяния и бесполезно скрывать страдание.
— Однажды я уже пыталась, — сказала она, — пыталась все бросить… я знаю, что это значит… Каждая положенная здесь шпала, каждый забитый костыль напоминал бы мне о моей дороге. Я вспоминала бы другой тоннель и мост Нэта Таггарта… Как бы я хотела забыть о моей дороге! Если бы я могла остаться здесь и не знать, что они сделают с ней и когда ей придет конец!
— Забыть не получится, — сказал Галт. Голос его звучал беспощадно и неумолимо именно потому, что был лишен эмоций и считался только с фактами. — Вам придется услышать об агонии своей дороги во всех деталях, от начала до конца. Новости будут поступать каждую неделю — о снятых с расписания поездах, заброшенных ветках, о том, что рухнул мост Таггарта. В этой долине никто не остается, не сделав окончательный выбор. Решение принимается сознательно на основе ясного представления обо всех связанных с ним последствиях. Никакого обмана, подмены реальности, никаких иллюзий.
Она смотрела на него, подняв к нему лицо, сознавая, какую возможность он отвергает. Она думала: никто во внешнем мире не сказал бы ей такого в эту минуту; она подумала о моральном кодексе того мира, который почитал сладкую ложь как акт милосердия, и ощутила приступ отвращения к этому кодексу, впервые ясно осознав его уродливый, извращенный характер. Она испытывала огромную гордость за стоящего рядом мужчину с ясным, сильным лицом. И он видел, как твердо и энергично сложились ее губы, но видел также, как их смягчило какое-то трепетное чувство, когда она ответила ему:
— Благодарю вас. Вы правы.
— Вам не надо отвечать мне сейчас, — сказал он. — Скажете, когда решите. Осталась еще неделя.
— Да, — спокойно ответила она, — всего одна неделя.
Он наклонился, поднял скомканный чертеж, аккуратно сложил его и положил в карман.
— Дэгни, — сказал Франциско, — когда будешь принимать решение, вспомни, если хочешь, как ты пыталась расстаться с дорогой в первый раз, все тщательно взвесь. Здесь, в долине, тебе не придется мучить себя, перестилая черепицу или прокладывая дорожки, которые никуда не ведут.
— Скажи, — внезапно спросила она, — как ты узнал тогда, где я?
Он улыбнулся:
— Мне сказал Джон. Помнишь, разрушитель? Ты удивлялась, почему разрушитель никого не прислал за тобой. Но он прислал. Это он послал меня туда.
— Он послал тебя?
— Да.
— Что же он тебе сказал?
— Ничего особенного, а что?
— Что он сказал? Ты помнишь точно слова?
— Да, хорошо помню. Он сказал: «Если хочешь использовать свой шанс — рискни. Ты это заслужил». Я помню, потому что… — Он повернулся к Галту, слегка нахмурясь, немного озадаченный: — Джон, я так и не понял, почему ты так сказал. Что ты имел в виду, о каком шансе говорил?
— Не возражаешь, если я не отвечу сейчас?
— Да, но…
Кто-то из рабочих позвал Франциско, и он быстро отошел, как будто разговор не требовал продолжения.
Дэгни осознавала, каким значением для нее наделены те моменты, когда ее взгляд искал взгляд Галта. Она знала, что встретит его взгляд, но не сможет прочесть в нем ничего, кроме намека на легкую усмешку, словно он знал, какого ответа она ищет, но не обнаружит в его лице.
— Вы дали ему шанс, который сами хотели получить?
— У меня не могло быть шанса до тех пор, пока он не использует все доступные ему шансы.
— Откуда вы знали, что он это заслужил?
— Десять лет я расспрашивал его о вас при любой возможности, любым доступным образом, с разных точек зрения. Нет, он ничего мне не рассказывал. За него все сказали его интонации, его голос. Он не хотел говорить о вас, но говорил — с жаром, с чрезмерным жаром и вместе с тем неохотно. Тогда-то я и понял, что это больше чем просто дружба с детства. Я понимал, как много он потерял, соглашаясь на забастовку, как отчаянно он хватался за малейшую надежду. Я? Я просто расспрашивал его об одном из наших будущих соратников, так же как расспрашивал о многих других.
Намек на насмешку остался в его глазах; он знал, что она хотела услышать это, но что это не ответ на тот единственный вопрос, которого она страшилась.
Она перевела взгляд на подходившего к ним Франциско, больше не скрывая от себя, что внезапная гнетущая, отчаянная тревога, которая владела ею, вызвана страхом того, что Галт может погрузить их троих в безнадежную пучину самопожертвования.
Подошел Франциско. Он задумчиво смотрел на Дэгни, словно взвешивая какой-то вопрос, такой, от которого в глазах его зажигались искорки безрассудного веселья.
— Дэгни, осталась всего неделя, — сказал он. — Если решишь вернуться, неделя будет последней, и надолго. — В его голосе не было ни упрека, ни печали, только смягченность тона — единственное свидетельство волнения. — Если ты уедешь сейчас, конечно, ты все же вернешься, но очень нескоро. А я… через несколько месяцев я вернусь сюда, чтобы остаться здесь навсегда, так что, если ты уедешь, я не увижу тебя, возможно, долгие годы. Я хочу, чтобы ты провела эту неделю со мной, чтобы ты переехала в мой дом. Просто как мой гость, ничего больше, без всякой причины, кроме того, что мне так хочется.
Он сказал это просто, будто между ними троими не было и не могло быть тайн. В лице Галта она не заметила никаких признаков удивления. Она почувствовала, как что-то стремительно сжалось в груди, что-то жесткое, безрассудное, даже злобное, какое-то мрачное возбуждение, слепо требовавшее выхода.
— Но я работаю по найму, — сказала она, со смиренной улыбкой глядя на Галта. — И должна отработать положенный срок.
— Я не стану удерживать вас, — сказал Галт, и она ощутила, что его тон вызывает у нее гнев. Он не признавал за ее словами никакого скрытого смысла и ответил только на их буквальное значение. — Вы можете уволиться, когда захотите. Все зависит от вас.
— Нет. Я здесь пленница. Разве вы забыли? Мое дело выполнять приказы. Я не могу выражать желания, выбирать, решать. Хочу, чтобы решение приняли вы.
— Вы хотите, чтобы решил я?
— Да.
— Вы выразили свое желание.
Насмешка была в серьезности тона, и Дэгни без улыбки приняла вызов, приглашая его продолжить притворяться, будто он не понял:
— Хорошо. Я так желаю.
Он улыбнулся, как будто это дитя пробовало хитрить с ним, но ему были ясны все ее уловки.
— Прекрасно. — Но улыбки не было на его лице, когда он повернулся к Франциско и сказал: — В таком случае — нет.
Франциско прочитал в его лице только вызов противнику, самому суровому из учителей. Он с сожалением, но без уныния пожал плечами:
— Вероятно, ты прав. Если ты не сможешь отговорить ее вернуться, то никто не сможет.
Она уже не слышала слов Франциско. Ее ошеломило огромное облегчение, которое охватило ее с ответом Галта, облегчение, которое обнажило перед ней громадность страха, который был этим развеян. Только теперь, после его ответа, она поняла, как много зависело от его решения, поняла, что, будь его ответ иным, он бы уничтожил долину в ее глазах.
Ей хотелось смеяться, обнимать их обоих и ликовать вместе с ними; было уже неважно, останется она здесь или уедет, неделя казалась вечностью; как бы она ни поступила потом, сейчас все заливал солнечный свет. Любая борьба по плечу, думала Дэгни, если жизнь такова. Облегчение проистекало не от того, что он не отверг ее, не от уверенности в победе, — подтвердилось с несомненностью, что он всегда останется таким, каким был.
— Не знаю, вернусь я во внешний мир или нет, — рассудительно заговорила она, но в ее голосе еще звучали отголоски пролетевшей грозы, оставившей после себя чистую радость. — Прошу простить меня, но я все еще не в состоянии принять решение. Но в одном я уверена: я не убоюсь решения.
Внезапное озарение ее лица Франциско принял за доказательство, что инцидент не имеет значения. Но Галт понял, он взглянул на нее, и веселая ирония в его взгляде сочеталась с презрительным упреком.
Он ничего не сказал, пока они не остались одни; спускаясь рядом с ней по тропе, он окинул ее веселым взглядом:
— Вам надо было подвергнуть меня испытанию, чтобы узнать, снизойду ли я до последней степени альтруизма?
Она не ответила, но взглядом открыто, без оговорок признала его правоту.
Он усмехнулся и посмотрел в сторону, а спустя несколько шагов медленно, словно цитируя, произнес:
— Здесь не допускают никакой подмены реальности.
Испытанное мною облегчение, думала она, молча шагая рядом с ним, оказалось столь сильным отчасти в силу шока по контрасту: живо и наглядно, с внезапной четкостью внутреннего зрения она представила себе, что означал бы для них троих кодекс самопожертвования, если бы все трое последовали ему. Галт отказывается ради своего ближайшего друга от женщины, которую жаждет, лицемерно изгоняет из своей жизни и души свое величайшее чувство, а ее лишает себя, чего бы это ни стоило им обоим, а потом влачит остаток своих лет сквозь пустыню неисполненного, недостигнутого