На лице Кена Данаггера словно осталось отражение ушедшего человека. Оно сильно отличалось от лица Кена в зале суда и от того, которое Дагни знала много лет – воплощения неизменной непреклонности. О его новом, волшебно изменившемся лице мог бы мечтать двадцатилетний юноша: с него словно стерлись все отпечатки напряженности, так что морщинистые щеки, складки на лбу, седеющие волосы, будто преобразовались по новой схеме, сложились в выражение надежды, открытости и невинной безмятежности: выражение освобождения.
Даннагер не поднялся при ее появлении; он производил впечатление человека, только что вернувшегося к реальности и забывшего об окружающей рутине, но улыбнулся ей с такой чистой доброжелательностью, что Дагни невольно улыбнулась в ответ. Она поймала себя на мысли, что именно так должны приветствовать друг друга люди, и освободилась от всех тревог, внезапно уверившись, что все хорошо и бояться больше нечего.
– Как поживаете, мисс Таггерт, – произнес Данаггер. – Простите меня, я, кажется, заставил вас ждать. Прошу вас, садитесь, – и он указал на стул напротив своего письменного стола.
– Нестрашно, что пришлось подождать, – ответила она. – Я благодарю вас за согласие встретиться со мной. Мне непременно нужно с вами поговорить об очень срочном и важном деле.
Он подался вперед с внимательным и сосредоточенным видом, как делал всегда, услышав о чем-то серьезном, связанном с бизнесом, но она говорила не с тем человеком, которого так хорошо знала, – перед ней сидел незнакомец, и она умолкла, почувствовав неуверенность в аргументах, которыми хотела воспользоваться.
Он молча смотрел на нее, потом произнес:
– Мисс Таггерт, сегодня такой чудесный день, возможно, последний в этом году. Мне всегда хотелось совершить одну поездку, но не хватало на это времени. Давайте вместе отправимся в Нью-Йорк, на экскурсию на одном из прогулочных катеров вокруг острова Манхэттен. Посмотрим в последний раз на величайший город мира.
Она не двигалась, уставившись в одну точку, изо всех сил пытаясь остановить закружившийся вокруг нее кабинет. И это говорит Кен Данаггер, никогда не имевший близкого друга, никогда не женившийся, никогда не посещавший ни театр, ни кино, никогда не позволявший ни одному человеку дерзнуть отнять у него время на вопрос, не касающийся бизнеса.
– Мистер Данаггер, я пришла сюда поговорить с вами о жизненно важном деле, касающемся будущего вашего и моего бизнеса. Я пришла поговорить о предъявленном вам обвинении.
– Ах об этом! Не волнуйтесь. Это не имеет значения. Я намереваюсь отойти от дел.
Ошеломленная, она не чувствовала ничего, кроме тупого любопытства: не это ли испытывает человек, услышавший смертный приговор, которого так боялся, но не верил в его возможность.
Она резко повернулась в сторону только что захлопнувшейся двери.
Тихо, губами, искривившимися от ненависти, она спросила:
– Кто это был?
Данаггер рассмеялся.
– Если вы так догадливы, то должны сообразить, что на этот вопрос я не отвечу.
– Господи, Кен Данаггер! – простонала она, окончательно поняв, что между ними уже вырос барьер безнадежности, молчания, вопросов без ответа, и только тонкая нить ненависти удержала ее от срыва. – О боже!
– Вы не правы, деточка, – ласково сказал он. – Я понимаю, что вы чувствуете, но вы не правы, – и добавил более официальным тоном, вспомнив вдруг о манерах, словно пытаясь обрести равновесие, балансируя между двумя противоположными реальностями: – Мне очень жаль, мисс Таггерт, что вы вошли так быстро.
– Я вошла слишком поздно, – простонала она. – Я пришла, чтобы помешать ему. Я знала, что это должно произойти.
– Почему?
– Я была уверена, что следующим он заберет вас, кем бы он ни был.
– Вы знали? Забавно. Я и то не знал.
– Я хотела предостеречь вас, вооружить вас против него.
Кен улыбнулся:
– Даю вам слово, мисс Таггерт, вам не нужно мучить себя упреками из-за опоздания: вы же сами сказали, это должно было произойти.
Дагни чувствовала, как с каждой утекающей минутой он все больше отдаляется от нее и очень скоро окажется так далеко, что она уже не сможет до него дотянуться; между ними оставался последний тоненький мостик, и следовало поторопиться.
Подавшись вперед, Дагни сказала очень спокойно, вложив все чувства в давшуюся ей невероятным усилием воли невозмутимость:
– Помните, что вы думали и чувствовали три года назад? Помните, что для вас значили ваши шахты? Помните «Таггерт Трансконтинентал» или «Риарден Стил»? Ради всего этого, ответьте мне, помогите мне понять!
– Я отвечу, что смогу.
– Вы решили отойти от дел? Оставить бизнес?
– Да.
– Он для вас теперь ничего не значит?
– Он значит для меня даже больше, чем прежде.
– И все же вы отказываетесь от него?
– Да.
– Почему?
– На этот вопрос я не отвечу.
– Вы не мыслили себя без своей работы, уважали труд, презирали любые проявления несобранности, пассивности и бездеятельности, а теперь отрекаетесь от жизни, которую так любили?
– Нет. Просто я понял, наконец, как сильно ее люблю.
– Но вы хотите жить без цели, без работы?
– Что заставляет вас так думать?
– Вы решили заняться угледобычей в другом месте?
– Нет, я буду занят не угледобычей.
– Тогда чем вы займетесь?
– Пока не решил.
– Куда вы направляетесь?
– Я не отвечу.
Она взяла минутную паузу, чтобы собраться с силами и сказать себе: не давай воли чувствам, не показывай ему своих эмоций, не позволяй им затуманить и оборвать последнюю соединяющую вас нить. Потом тем же бесстрастным голосом продолжила:
– Понимаете ли вы, что ваш уход от дел означает для Хэнка Риардена, для меня, для всех, кого вы оставите?
– Да. Сейчас я понимаю это даже лучше, чем вы.
– И это для вас ничего не значит?
– Это значит для меня больше, чем вы можете понять.
– Тогда почему вы дезертируете?
– Вы не поверите мне, поэтому я не стану объяснять, что отнюдь не дезертирую.
– Нам будет страшно трудно, и вы равнодушны к тому, что увидите, как нас порвут на части мародеры?
– Не будьте в этом так уверены.
– В чем? В вашем безразличии или в нашем уничтожении?
– И в том и в другом.
– Но вы знаете… то есть знали об этом еще сегодня утром, что это смертельная битва, и что именно мы: вы, я и Риарден, – противостоим мародерам.
– Если я скажу, что знаю это, а вы нет, то вы решите, будто я не понимаю, что говорю. Поэтому толкуйте мой ответ, как хотите.
– Вы не раскроете мне его смысл?
– Нет. Вы все поймете сами.
– Вы хотите отдать мир мародерам. Мы не хотим.
– Не будьте так уверены в том, что сказали.
Она в отчаянии замолчала. Странной казалась та простая манера, что появилась в его поведении. Он говорил совершенно естественно, и в тумане вопросов, оставшихся без ответа, и в трагической таинственности происходящего он создавал впечатление человека, для которого секретов больше не существует, и ничего недоговоренного попросту не осталось.
Но, глядя на Кена, она заметила первую трещинку в его благостной безмятежности: он явно боролся с какой-то своей мыслью и, поколебавшись, с усилием сказал:
– Кстати о Хэнке Риардене… Не могли бы вы оказать мне услугу?
– Разумеется.
– Скажите ему, что я… Понимаете, я никогда не заботился о людях, а он всегда был человеком, которого я уважал, но до сегодняшнего дня я не понимал, что мое чувство к нему… что он – единственный человек, который был мне дорог… Просто скажите ему об этом и о том, что я хотел бы… нет, это все… Возможно, он будет проклинать меня за уход… а может быть, и нет.
– Я скажу ему.
Услышав притупленный, скрытый отзвук боли в его голосе, Дагни почувствовала такую близость к Кену, что ей показался невозможным его поступок, и она предприняла последнюю попытку:
– Мистер Данаггер, если бы я попросила вас на коленях, если бы могла найти самые главные слова, которых сейчас не нахожу, могло бы… есть ли шанс остановить вас?
– Нет.
Спустя секунду, она спросила бесцветным голосом:
– Когда вы уходите?
– Сегодня вечером.
– Как вы поступите с… – она указала на холмы за окном, – …с «Данаггер Коул»? Кому оставите?
– Не знаю, все равно. Никому или любому. Тому, кто захочет ее взять.
– Вы не собираетесь распорядиться компанией или назначить преемника?
– Нет. Ради чего?
– Чтобы отдать ее в хорошие руки. Не назовете ли имя вашего наследника по собственному выбору?
– Нет у меня выбора. Да и разницы никакой нет. Хотите, я отдам все вам? – он протянул руку за листком бумаги. – Если хотите, я напишу письмо и назначу вас единственной наследницей прямо сейчас.
Она потрясла головой в безотчетном приступе ужаса:
– Я не мародер!
Он крякнул и отодвинул бумагу.
– Видите, вы дали верный ответ, сами того не заметив. Не волнуйтесь о «Данаггер Коул». Не имеет никакого значения, назови я наилучшего преемника в мире или наихудшего. Не важно, кто теперь завладеет компанией, люди или сорняки, никакой разницы не будет.
– Но уйти и бросить… просто бросить… крупное промышленное предприятие, словно мы живем в век бездомных бродяг или дикарей, обитающих в джунглях!
– А разве дело обстоит иначе? – он улыбался с насмешкой и сочувствием. – Зачем оставлять завещание или любой другой документ? Я не хочу помогать мародерам делать вид, что частная собственность все еще существует. Я уступаю той системе, которую они создали. Они не нуждаются во мне, им нужен только мой уголь. Пусть возьмут его.
– Значит, вы принимаете их систему?
– Разве?
Она застонала, глядя на запасный выход.
– Что он с вами сделал?
– Он сказал мне, что я имею право уйти.
– Я не верю, что за три часа можно отвратить человека от всей его пятидесятидвухлетней жизни!
– Если вы думаете, что он посвятил меня в некое непостижимое открытие, тогда я понимаю, как дико это выглядит в ваших глазах. Но это не так. Он просто назвал то, ради чего я жил, ради чего и в какое время живет каждый человек, если не разрушает себя.