Самолет летел на юго-восток, к самым высоким горам, заслонявшим солнце.
Самолет чужака первым встретился с рассветными лучами. Он сверкнул, подобно вспышке белого пламени, отразив крыльями ослепительные лучи.
Затем осветились горные пики; Дагни увидела, как солнечный свет высветил снежные языки в расщелинах склонов, заскользил по гранитным отрогам. Резкие тени легли на камни, придав горному массиву законченную форму.
Они летели над самым глухим уголком Колорадо, необитаемым, труднодоступным для людей. Сюда не могли добраться ни пешком, ни на самолете. В радиусе сотни миль не было возможности совершить посадку. Дагни посмотрела на уровень горючего: лететь ей оставалось от силы полчаса. Чужак направлялся к следующему, самому высокому кряжу. Дагни не могла понять, почему он выбрал путь, не отмеченный на маршрутных картах, по которому никто никогда не летал. Вот было бы хорошо, подумала она, если бы этот кряж остался позади.
Самолет чужака неожиданно снизил скорость. Он терял высоту – а Дагни ожидала, что он поднимется выше. На его пути высился гранитный барьер: он приближался, тянулся к его крыльям, но самолет продолжал неуклонно снижаться. Она не замечала в движении самолета ни резких перепадов, ни толчков, никаких других признаков аварии. Казалось, снижение происходило сознательно и под четким контролем пилота. Блеснув крыльями на солнце, самолет внезапно сделал вираж в длинный распадок; лучи солнца сверкнули на его фюзеляже. Потом стал закладывать спиральные круги, будто заходил на посадку туда, где она казалась невозможной.
Дагни смотрела, не пытаясь ничего объяснить, не веря тому, что видит, ожидая, что самолет резко пойдет вверх и вернется на прежний курс. Но он снижался легкими, плавными кругами, приближаясь к земле, о которой она не решалась и подумать… Подобно обломкам острых челюстей, цепочки гранитных зубцов вставали между их самолетами. Дагни не знала, что́ находилось на дне его смертельной спирали.
Она знала только, что происходящее не было похоже на самоубийство.
Она постоянно видела отблески солнца на его крыльях. Потом, как человек, ныряющий с раскинутыми в стороны руками, самолет ушел в крутое пике и исчез за скалистым хребтом.
Дагни летела следом, ожидая: вот-вот он появится вновь, не в силах поверить, что стала свидетельницей ужасной катастрофы, свершившейся так просто и тихо. Она летела к месту падения самолета. Но, кажется, посреди кольца гор находилась долина.
Она достигла долины и посмотрела вниз. Там не было места для возможной посадки. И никаких следов самолета.
Дно долины напоминало потрескавшуюся корку, которая образовалась в те времена, когда земля начала остывать, и с тех пор осталась непотревоженной. Скалы громоздились одна над другой, огромные осколки образовали причудливые формы с длинными темными трещинами и немногими искривленными соснами, что росли почти горизонтально.
Дагни не могла отыскать ровного места даже размером с платок. Здесь негде спрятаться самолету. Следов катастрофы тоже видно не было.
Она резко послала машину вниз и стала кружить над долиной, медленно снижаясь. Из-за странного оптического эффекта, который Дагни не могла объяснить, дно долины видно было отчетливее окружавшей ее земли.
Она ясно видела, что самолета в долине нет.
Дагни кружила, продолжая снижаться. Она смотрела по сторонам и в один пугающий момент подумала, что в это тихое летнее утро осталась совершенно одна в затерянном уголке Скалистых гор, куда никогда никого больше не занесет. Сжигая остатки горючего, она ищет самолет, которого никогда не существовало, в поисках разрушителя, который исчез, как исчезал всегда. Может быть, это его призрак заманил Дагни сюда, чтобы уничтожить. Она тряхнула головой, сжала губы и продолжила снижение.
Она думала при этом, что не может бросить бесценное сокровище – мозг Квентина Дэниелса, который сейчас, возможно, был еще жив там, внизу. Она спускалась в центр горного кольца, окружавшего долину. Полет был опасным – слишком мало места для маневра, но Дагни продолжала спускаться, пытаясь одновременно выполнить две задачи: отыскать дно долины и избежать гранитных скал, которые грозили задеть крылья моноплана.
Опасность составляла лишь часть ее работы. Ею овладело дикое чувство, близкое к наслаждению, финальный азарт проигранной битвы. «Нет! – мысленно кричала она разрушителю, тому миру, который отринула, прошедшим годам, длинной череде поражений. – Нет!.. Нет!.. Нет!..» Она бросила взгляд на приборную панель и застыла, задохнувшись. Когда Дагни последний раз смотрела на альтиметр, он показывал высоту одиннадцать тысяч футов. Теперь его стрелка застыла на отметке десять тысяч, а дно долины внешне не изменилось. Оно не приблизилось, осталось таким же далеким, как при ее первом взгляде вниз.
Дагни знала, что отметка в восемь тысяч футов в горном районе Колорадо означала уровень земли. Она потеряла все ориентиры, но продолжала снижаться.
Дагни заметила, что земля, казавшаяся такой явственной и близкой с высоты, теперь стала более туманной и слишком далекой. Она смотрела на те же скалы, с той же перспективы, но скалы не стали крупнее, их тени не сдвинулись, и странный неестественный свет по-прежнему висел над дном долины.
Дагни решила, что альтиметр вышел из строя, и продолжила спуск по спирали. Она увидела, как стрелка на циферблате стала двигаться вниз, гранитные стены поднялись вверх, кольцо окружающих гор словно выросло, их пики сдвинулись ближе на фоне неба, но дно долины оставалось неизменным, словно она опускалась в колодец, дна которого невозможно достигнуть. Стрелка упала до девяти с половиной тысяч, потом до девяти, потом до восьми тысяч семисот футов.
Вспышка света, настигшая ее, не имела источника. Казалось, что воздух внутри и снаружи самолета взорвался холодным ослепительным пламенем, внезапным и беззвучным. Шок заставил ее отпрянуть назад. Бросив управление, Дагни закрыла глаза руками. Спустя мгновение, она снова вцепилась в штурвал, свет погас, но ее самолет вошел в штопор, в ушах звенела тишина, пропеллер замер: горючее кончилось, мотор заглох.
Дагни пыталась выровнять машину, набрать высоту, но моноплан падал вниз, и она увидела, что навстречу ей летят не потрескавшиеся скалы, а зеленая трава, прямо там, где никакой травы не могло быть и в помине.
Рассмотреть остальное времени не оставалось. Не было времени ни думать, ни искать объяснений, ни выходить из штопора. Зеленая земля превратилась в потолок всего в нескольких сотнях футов от моноплана. И этот потолок стремительно падал на нее.
Ее бросало из стороны в сторону, как мячик. Она цеплялась за штурвал, пытаясь перевести моноплан в планирующий полет, чтобы попытаться приземлиться. А зеленая земля вращалась вокруг нее, оказывалась то сверху, то снизу, сужая кольца спирали. Она тянула на себя штурвал, не понимая, удается ли ей противостоять стремительно сокращавшемуся пространству и времени. С небывалой ясностью она во всей полноте ощутила то острое чувство жизни, которое всегда было ей присуще. В этот момент в ней слились молитвенное обращение к своей любви, отрицание грядущей катастрофы, желание жить и… Дагни озарила гордая, твердая уверенность в том, что она выживет.
Стремительно несясь навстречу земле, она услышала, как, бросая вызов судьбе, с бравадой отчаяния и мольбой о помощи, мысленно кричит ненавистные слова:
– О, черт! Кто такой Джон Голт?
ЧАСТЬ IIIА есть А
ГЛАВА I. АТЛАНТИДА
Открыв глаза, Дагни увидела солнечный свет, зеленую листву и мужское лицо. Подумала: «Я знаю, что это». Это был тот мир, который в шестнадцать лет она ожидала увидеть, и вот оказалась в нем. Он выглядел таким простым, понятным, что впечатление от него походило на благословение, содержащееся всего в двух словах и многоточии: «Ну, конечно…»
Дагни посмотрела на мужчину, стоящего подле нее на коленях, и поняла, что всегда готова была отдать жизнь, дабы увидеть это: лицо без следов страдания, страха или вины. Выражение лица было таково, что казалось: этот человек гордится тем, что горд. Угловатость скул наводила на мысль о надменности, напряженности, презрительности – и, однако, в лице не виделось ничего подобного, оно выражало, скорее, конечный результат: безмятежную решимость и уверенность, безжалостную чистоту, которая не станет ни искать прощения, ни даровать его. Перед ней предстало лицо человека, которому нечего скрывать или избегать, в нем не угадывалось ни страха быть увиденным, ни страха смотреть, поэтому первое, что Дагни уловила, был пронизывающий взгляд: он смотрел так, словно зрение – его любимое орудие, а наблюдать – безграничное, радостное приключение; его глаза представляли собой высшую ценность для мира и для него самого; для него – из-за способности видеть, для мира – потому, что видеть его очень даже стоило. На миг Дагни подумала, что оказалась в обществе не просто человека, а чистого сознания, тем не менее она никогда еще не воспринимала мужское тело так остро. Легкая ткань рубашки, казалось, не скрывала, а подчеркивала очертания фигуры; кожа была загорелой, тело обладало твердостью, суровой, непреклонной силой, гладкой четкостью отливки из какого-то потускневшего, плохо обработанного металла, вроде сплава меди с алюминием; цвет кожи сливался с каштановыми волосами, их пряди золотились под солнцем, глаза светились, словно единственная не потускневшая, тщательно отполированная часть всей композиции: они походили на темно-зеленый отблеск на металле.
Мужчина смотрел на нее с легкой улыбкой, говорившей не о радости открытия, а о простом созерцании, словно он тоже видел нечто долгожданное, в существовании которого никогда не сомневался.
Дагни подумала, что это ее мир, что вот так люди должны выглядеть и ощущать себя, а все прочие годы неразберихи и борьбы были лишь чьей-то бессмысленной шуткой. Она улыбнулась этому человеку как собрату-заговорщику, с облегчением, чувством освобождения, радостной насмешкой надо всем, что ей никогда больше не придется считать значительным. Он улыбнулся в ответ, улыбка была такой же, как и у нее, словно он испытывал то же самое и понимал, что у нее на уме.