Они поглядели друг другу в глаза; свет играл на поверхности золотистой жидкости, не достигая их лиц.
– Да пошла ты к черту! – крикнул Джеймс, вскочил, швырнул бокал на пол и быстро вышел из комнаты.
Черрил долго сидела не шелохнувшись, потом медленно встала и нажала кнопку звонка.
Она вошла в свою комнату деревянным шагом, открыла дверцу шкафа, достала костюм и туфли, переоделась, стараясь двигаться осторожно, словно от этого зависела ее жизнь. В голове у нее стучала одна мысль: нужно уйти из дому – на время, хотя бы на час. А потом… потом она сможет пережить все, что придется.
Строчки расплывались перед глазами, и, подняв голову, Дагни вдруг увидела, что уже давно стемнело. Она отодвинула бумаги; лампу включать не стала, позволяя себе роскошь праздности и темноты. Темнота отделяла ее от города за окнами. Календарь сообщал: «5 августа».
Прошел месяц, не оставив ничего, кроме пустоты истраченного времени. Прошел в беспорядочной, неблагодарной работе, в метании от одной критической ситуации к другой, в стремлении предотвратить крах железной дороги. Этот месяц представлял собой не сумму побед, а сумму нулей, сумму того, чего не случилось, сумму предотвращенных катастроф, которых все равно бы не случилось, поскольку поезда уже давно практически не ходили.
Иногда перед ней вставало непрошеное видение: зрелище долины, постоянно присутствующее где-то в памяти и вдруг принимающее зримый облик.
Бывали рассветы, когда, проснувшись от бьющих в лицо лучей солнца, она думала, что нужно спешить на «Рынок Хэммонда», купить к завтраку свежих яиц; потом, полностью придя в сознание, видела за окнами спальни дымку Нью-Йорка и чувствовала мучительную боль, похожую на прикосновение смерти.
«Ты это знала, – сурово говорила она себе, – знала, каково это будет, когда делала выбор». И, с трудом вылезая из постели навстречу враждебному дню, шептала: «Все хорошо, даже это».
Худшими были те мгновения, когда, идя по улице, она вдруг видела среди голов незнакомцев сияющий проблеск золотисто-каштановых волос, и ей казалось, что город исчез, что лишь какая-то непонятная преграда внутри мешает ей броситься к нему и обнять; но в следующий миг появлялось чье-то ничего не значащее лицо, и она останавливалась, не желая идти дальше, не желая жить. Она пыталась избегать таких мгновений, пыталась запретить себе смотреть; ходила, не поднимая глаз от тротуара. И терпела неудачу: глаза сами собой обращались к каждому золотистому проблеску.
Она не опускала шторы на окнах кабинета, помня о его обещании, думая лишь: «Если наблюдаешь за мной, где бы ты ни был…» Поблизости не было зданий, достигавших высоты ее этажа, но она смотрела на дальние башни и задавалась мыслью, где его наблюдательный пункт, не позволяет ли ему какое-нибудь тайное изобретение наблюдать за каждым ее движением из небоскреба, отстоящего на квартал или на милю. Она сидела за столом возле незашторенных окон, думая: «Только бы знать, что ты видишь меня, даже если я больше никогда тебя не увижу». И, вспомнив об этом теперь, в темноте своей комнаты, она встала и включила свет. Потом на миг опустила голову, невесело улыбнувшись себе. Подумала, не являются ли ее светящиеся окна в черной безмерности города сигналами бедствия, взывающими к его помощи, или маяком, все еще оберегающим весь остальной мир.
Раздался звонок в дверь. Открыв, Дагни увидела молодую женщину с едва знакомым лицом – ей потребовалось серьезно напрячь память, чтобы понять, что это Черрил Таггерт. Если не считать сухого обмена приветствиями при случайных встречах в Таггерт-Билдинге, они не виделись после свадьбы.
Черрил выглядела крайне напряженной.
– Позволите поговорить с вами… – она поколебалась и договорила: – …мисс Таггерт?
– Конечно, – сухо ответила Дагни. – Входи.
Она уловила какую-то отчаянную решимость в лице Черрил и уверилась в этом, когда взглянула на нее в ярко освещенной гостиной.
– Присаживайся, – сказала она, но Черрил осталась стоять.
– Я пришла уплатить долг, – заговорила Черрил; голос ее звучал неестественно спокойно из-за усилий не выказывать эмоций. – Хочу извиниться за то, что наговорила вам на своей свадьбе. У вас нет причин прощать меня, но я должна сказать вам, что теперь мне понятно: я оскорбляла все, чем восхищаюсь, и защищала все, что презираю. Знаю, признание в этом сейчас не загладит моей вины, и даже мой приход сюда – тоже наглость, у вас не может быть желания выслушивать меня, поэтому я даже не могу погасить долг, могу только просить об одолжении, чтобы вы позволили сказать мне то, что я хочу.
Ураган чувств Дагни можно было бы передать одной фразой: «Пройти такой путь меньше, чем за год!..» Она ответила, и серьезность ее голоса напоминала протянутую для поддержки руку: ей было понятно, что улыбка нарушила бы некое неустойчивое равновесие:
– Я тебя слушаю.
– Я знаю, что это вы руководили компанией «Таггерт Трансконтинентал». Это вы создали «Линию Джона Голта». Это у вас достало мужества и ума удерживать все на плаву. Полагаю, вы думаете, что я вышла замуж за Джима из-за денег – какая продавщица отказалась бы? Но, видите ли, я вышла за него, потому что… думала, что он – это вы. Что он руководит «Таггерт Трансконтинентал». Теперь я знаю, что Джим… – она заколебалась, потом продолжила твердо, словно не желая ни в чем щадить себя: – Джим какой-то злостный паразит, хотя и не могу понять, почему. Когда я говорила с вами на свадьбе, я думала, что защищаю его величие и нападаю на его врага… но все обстояло наоборот… невероятно, ужасно, наоборот!.. Поэтому я хотела сказать вам, что знаю правду… не столько ради вас, я не вправе полагать, что вас это интересует, а… ради тех достоинств, которые уважаю.
Дагни неторопливо сказала:
– Ну что ты, я не держу зла.
– Спасибо, – прошептала Черрил и повернулась, собираясь уйти.
– Присядь.
Она покачала головой:
– Это… это все, мисс Таггерт.
Дагни позволила себе, наконец, улыбнуться и сказала:
– Черрил, меня зовут Дагни.
Ответом Черрил было лишь легкое подрагивание губ; они вдвоем словно бы создали одну улыбку.
– Я… я не знала, позволительно ли…
– Мы ведь родня, не так ли?
– Нет! Не через Джима!
Этот вскрик вырвался у нее невольно.
– Нет, по нашему обоюдному желанию. Присаживайся, Черрил.
Та повиновалась, стараясь скрыть радость, не попросить помощи, не сломиться.
– Тебе пришлось очень тяжело, не так ли?
– Да… но это неважно… это моя проблема… и моя вина.
– Не думаю, что вина твоя.
Черрил не ответила, потом внезапно, с отчаянием сказала:
– Послушайте… меньше всего я хочу вашей благотворительности.
– Джим, должно быть, говорил тебе – и это правда, – что я никогда не занималась благотворительностью.
– Да, говорил… Но я хотела сказать…
– Я знаю, что ты хотела сказать.
– Но вам незачем принимать во мне участие. Я пришла не жаловаться… не взваливать еще одно бремя на ваши плечи… то, что я страдала, не дает мне права рассчитывать на ваше сочувствие.
– Это верно. Но то, что мы обе ценим одно и то же, дает.
– То есть… если вы хотите говорить со мной, это не милостыня? Не проявление жалости ко мне?
– Мне очень жаль тебя, Черрил, и я хочу тебе помочь, но не потому, что ты страдала, а потому, что не заслуживаешь страдания.
– То есть не будете добры к чему-то слабому, ноющему, дурному во мне? Только к тому, что находите хорошим?
– Конечно.
Черрил не шевельнулась, но казалось, будто она подняла голову, будто какой-то бодрящий ток расслабил черты ее лица, придав ему то редкое выражение, в котором сочетаются мука и достоинство.
– Это не милостыня, Черрил. Не бойся говорить со мной.
– Странно… Вы первая, с кем я могу беседовать… и это очень легко… однако я… я боялась заговорить с вами. Я давно хотела попросить у вас прощения… с тех пор, как узнала правду, я подходила к двери вашего кабинета, но останавливалась и стояла в коридоре, не имея мужества войти… я не собиралась приходить и сейчас. Вышла только, чтобы… обдумать кое-что, а потом вдруг поняла, что хочу видеть вас, что во всем городе это единственное место, куда мне можно пойти, и это единственный шаг, который я могла сделать.
– Я рада, что ты пришла.
– Знаете, мисс Таг… Дагни, – негромко заговорила она с робкой улыбкой, – вы совсем не такая, как я думала… Они – Джим и его друзья – говорили, что вы жесткая, холодная, бесчувственная…
– Черрил, но это правда. Я такая в том смысле, который они имели в виду, – только говорили ли они, что это за смысл?
– Нет. Ни разу. Только насмехались надо мной, когда я спрашивала, что они имеют в виду, говоря что-то… о чем-нибудь другом. Так что они имели в виду, говоря о вас?
– Всякий раз, когда кто-то обвиняет человека в «бесчувственности», имеется в виду, что этот человек справедлив. Что у этого человека нет спонтанных эмоций, и он не питает к обвинителю чувств, которых тот не заслуживает. Обвинитель имеет в виду, что «чувствовать» значит идти против рассудка, против моральных ценностей, против реальности. Имеет… в чем дело? – спросила она, заметив в лице Черрил странное напряжение.
– Это… это то, что я изо всех сил старалась понять… очень долгое время…
– Так вот, обрати внимание, что ты никогда не слышала этого обвинения в защиту невинности, но всегда в защиту вины. Ты никогда не слышала, чтобы хороший человек говорил так о тех, кто был к нему несправедлив. Но всегда слышала, что это говорил подлец о тех, кто обошелся с ним, как с подлецом, о тех, кто не питает никакого сочувствия к тому злу, которое совершил подлец, или к страданиям, которые из-за этого терпит. Что ж, тут все – правда, этого я не чувствую. Но те, кто это чувствует, не чувствуют ничего к любому проявлению истинного величия, к человеку или поступку, которые заслуживают восхищения, одобрения, уважения. Вот эти чувства у меня есть. Ты поймешь, что возможно либо одно, либо другое. Тот, кто питает сочувствие к вине, бесчувственно относится к невинности. Спроси себя, кто из этих двоих бесчувственный. И потом увидишь, какой мотив противоположен благотворительности.