Зависла напряженная пауза, Холлоуэй недоумевал, действительно ли ему послышался далекий смешок. Он ждал, но в трубке больше не раздалось ни звука.
– Мистер Риарден?
– Слушаю.
– Право же, мистер Риарден, в такое время, как сейчас, совещание с нами могло бы пойти вам очень на пользу.
– Совещание по какому вопросу?
– Вы столкнулись со многими трудностями, и мы хотим помочь вам, чем только сможем.
– Я не просил о помощи.
– Сейчас ненадежные времена, мистер Риарден, общественное настроение очень изменчивое и взрывное, очень опасное, и мы хотим иметь возможность защитить вас.
– Я не просил защиты.
– Но вы наверняка понимаете, что мы можем представлять для вас ценность, и если вам от нас что-то нужно…
– Не нужно ничего.
– Однако у вас наверняка есть проблемы, которые вы хотели бы обсудить с нами.
– Таких проблем нет.
– Тогда… в таком случае, – Холлоуэй перестал делать вид, что оказывает любезность, и откровенно попросил, – тогда, может, просто выслушаете нас?
– Если вам есть что сказать мне.
– Есть, мистер Риарден, разумеется, есть! Мы только и просим, чтобы вы нас выслушали. Дали нам шанс. Приезжайте на это совещание. Вы не свяжете себя никакими обязательствами.
Холлоуэй понял, что сболтнул лишнее, и умолк, услышав насмешливый, оживленный голос Риардена:
– Знаю.
– Ну, я имел в виду… то есть… ну как, приедете?
– Хорошо, – ответил Риарден. – Приеду.
Он пропустил мимо ушей благодарную лесть, обратил только внимание на то, что повторял Холлоуэй:
– В семь вечера, четвертого ноября, мистер Риарден… четвертого ноября, – словно эта дата имела какое-то особое значение.
Риарден положил трубку, откинулся на спинку кресла и стал смотреть на отблески пламени домен на потолке. Он знал, что это совещание – западня; знал и то, что те, кто ее расставил, ничего не получат.
Тинки Холлоуэй положил трубку в своем вашингтонском кабинете и нахмурился. Клод Слэгенхоп, президент организации «Друзья глобального прогресса», нервозно жевавший спичку, сидя в кресле, поднял на него взгляд и спросил:
– Неважные дела?
Холлоуэй покачал головой.
– Он приедет, но… да, дела неважные.
И добавил:
– Сомневаюсь, что он пойдет на это.
– Так мне и сказал мой простофиля.
– Знаю.
– Сказал, что нам лучше не пытаться.
– К черту твоего простофилю! Мы должны! Придется рискнуть.
Этим простофилей был Филипп Риарден, неделю назад он доложил Клоду Слэгенхопу:
– Нет, он не возьмет меня к себе, не даст мне работы, я старался, как ты требовал, старался изо всех сил, но все без толку, он не пустит меня на свой завод. А что до его настроения – поверь, оно скверное. Хуже, чем я ожидал. Я знаю его и могу сказать, что у вас нет ни единого шанса. Его терпение на пределе. Надавим еще чуть-чуть, и оно лопнет. Ты сказал, что большие парни хотят быть в курсе. Скажи им, пусть не делают этого. Скажи, что он… Господи, Клод, если они на это пойдут, то упустят его!
– Немного же от тебя толку, – сухо сказал Слэгенхоп, отворачиваясь. Филипп схватил его за рукав и спросил с нескрываемым страхом:
– Послушай, Клод, по… по директиве десять-двести восемьдесят девять… если он уйдет, то… то не будет никаких наследников?
– Совершенно верно.
– Они заберут завод и… и все?
– Таков закон.
– Но… Клод, они не поступят так со мной, правда?
– Они не хотят, чтобы он уходил. Ты это знаешь. Удержи его, если сможешь.
– Но я не могу! Сам знаешь, что не могу! Из-за моих политических взглядов и… и за всего, что я сделал для тебя. Ты знаешь, кем он меня считает! Я никак не могу удержать его!
– Что ж, тем хуже для тебя.
– Клод! – воскликнул Филипп в панике. – Клод, они не оставят меня за бортом, правда? Я свой человек, разве не так? Они всегда говорили, что я свой, что я нужен им… что им нужны такие, как я, а не как он, люди с моим… с моим потенциалом, помнишь? И после всего, что я сделал для них, после всей моей веры, службы, преданности делу…
– Чертов болван, – отрывисто произнес Слэгенхоп, – да без него, на кой черт нам ты?
Утром четвертого ноября Хэнка Риардена разбудил телефонный звонок. Он открыл глаза, увидел ясное рассветное небо в окне спальни, небо нежного аквамаринового цвета, которое отбрасывало на старые филадельфийские крыши розоватый оттенок.
Несколько мгновений, пока его сознание было чистым, как небеса, пока он оставался наедине с собой и его душу еще не отяготили болезненные воспоминания, Хэнк лежал неподвижно, захваченный этим зрелищем и очарованный предчувствием слияния с миром, где будет царить вечное утро.
Телефон вернул его к действительности: размеренные, визгливые звонки аппарата надрывно взывали о помощи. Риарден, нахмурясь, поднял трубку:
– Алло?
– Доброе утро, Генри, – произнес дрожащий голос; звонила его мать.
– Мама, что так рано? – сухо спросил он.
– О, ты всегда поднимаешься на рассвете, и я хотела застать тебя, пока ты не уехал на завод.
– В чем дело?
– Генри, мне нужно с тобой увидеться. Поговорить. Сегодня. В любое время. Это очень важно.
– Что-нибудь случилось?
– Нет… да… то есть… я должна поговорить с тобой лично. Приедешь?
– Извини, не могу. У меня вечером встреча в Нью-Йорке. Если хочешь, приеду завтра.
– Нет! Не завтра. Необходимо увидеться сегодня. Необходимо, – в голосе ее слышались панические нотки; впрочем, если бы не странный, настойчивый тон ее механического голоса, он решил бы, что она разыгрывает очередную роль беспомощной, одинокой женщины.
– Мама, в чем дело?
– Я не могу говорить об этом по телефону. Мне нужно видеть тебя.
– Тогда, если хочешь, приезжай в контору…
– Нет! Только не в конторе! Мне нужно увидеться с тобой там, где можно поговорить спокойно. Неужели ты не можешь сделать одолжения и приехать сюда? Тебя просит мать. Ты так редко появляешься. Может быть, в этом не твоя вина. Но разве нельзя пойти навстречу, если я тебя прошу?
– Хорошо, мама. Буду в четыре часа.
– Замечательно. Спасибо, Генри. Замечательно.
В тот день Риардену показалось, что над заводом нависла какая-то легкая напряженность. Слишком легкая, чтобы определить ее природу, но завод был для него словно лицо любимой женщины, в котором он мог уловить мельчайшие оттенки чувств. Он заметил, что небольшие группы новых рабочих – человека по три-четыре – слишком часто собираются вместе. Их поведение, скорее, годилось для бильярдной, чем для заводского цеха. Он поймал несколько настороженных и враждебных взглядов, но махнул на это рукой: стоит ли задумываться о таких мелочах, да и времени нет.
Подъезжая к своему бывшему дому, Риарден резко затормозил у подножия холма. Последний раз он видел этот дом пятнадцатого мая, когда ушел из него. Это зрелище пробудило в его душе чувства, которые затем преследовали его на протяжение десяти лет, когда он туда возвращался: напряженности, замешательства, унылой неудовлетворенности, жесткого протеста и наивного отчаянья. Он старался понять свою семью… старался быть справедливым.
Риарден медленно пошел по дорожке к дому. Он был спокоен. Он понимал, что этот дом является памятником вины, – его вины перед собой.
Хэнк ожидал увидеть мать и Филиппа, но полной неожиданностью оказалась Лилиан.
Риарден остановился на пороге. Все трое стояли, вглядываясь в его лицо и в дверной проем за его спиной. За притворной благостностью их лиц скрывались страх и подвох, которые он научился понимать, словно они надеялись добиться своего, лишь взывая к его жалости, удержать его в этой западне, хотя один шаг назад – и он оказался бы вне их досягаемости.
Они полагались на его жалость и страшились его гнева; они не смели рассматривать третьей альтернативы – его равнодушия.
– Что она тут делает? – спросил Риарден, обращаясь к матери, голос его был бесстрастно ровным.
– Лилиан живет здесь после вашего развода, – оборонительно ответила мать. – Я не могла допустить, чтобы она голодала на улице.
Взгляд матери выражал наполовину просьбу, словно она просила не бить ее по лицу, наполовину торжество, словно она его ударила. Риарден понимал ее мотив: то было не сочувствие, между нею и Лилиан никогда не было особой любви, то была их общая месть ему, то было тайное удовольствие расходовать его деньги на бывшую жену, содержать которую он отказался.
Голова Лилиан застыла в приветственном кивке, на губах у нее была легкая испытующая улыбка, полуробкая-полунаглая. Риарден не делал вида, будто не замечает бывшую жену; он смотрел на нее, но словно на пустое место. Молча закрыв дверь, он вошел в гостиную.
Мать издала легкий, беспокойный вздох облегчения и поспешила сесть в ближайшее кресло, нервозно глядя, последует ли он ее примеру.
– Чего ты хотела? – спросил Риарден, садясь.
Мать сидела прямо и вместе с тем странно сутулясь, плечи ее были подняты, голова опущена.
– Милосердия, Генри, – прошептала она.
– Что ты имеешь в виду?
– Не понимаешь?
– Нет.
– В общем… – она суетливо развела руки в беспомощном жесте, – в общем… – ее глаза избегали его внимательного взгляда. – В общем, сказать нужно многое… и я не знаю, как это сказать, но… в общем, есть один практический вопрос, но сам по себе он неважен… я не потому позвала тебя сюда…
– В чем он заключается?
– Практический вопрос? В наших чеках на содержание, моем и Филиппа. Они должны были прийти первого числа, но из-за ордера на арест мы не можем их получить. Ты знаешь это, так ведь?
– Знаю.
– Ну и что же нам делать?
– Не знаю.
– Я имею в виду, что собираешься делать ты в связи с этим?
– Ничего.
Мать неотрывно смотрела на него, словно отсчитывая секунды молчания.
– Ничего, Генри?
– Я не в силах ничего сделать.
Они наблюдали за его лицом с какой-то ищущей пристальностью; Риарден был уверен, что мать сказала правду, что непосредственные денежные затрудения – не цель его вызова сюда, что они – только символ более широкой проблемы.