Однако приблизившись к ней, он замер. Лилиан всегда обладала хорошим вкусом в отношении драгоценностей и никогда не надевала их больше, чем нужно. Однако в этот вечер она устроила целую выставку: бриллиантовое ожерелье соседствовало с алмазными серьгами, кольцами и брошками. Руки ее по контрасту казались подозрительно обнаженными. Лишь правое запястье украшал браслет из риарден-металла. Сыпавшие искры бриллианты превращали браслет в подобие дешевой побрякушки из грошового ларька.
Переведя взгляд с запястья жены на ее лицо, Риарден поймал на себе ее встречный взгляд. Она прищурилась, и он не мог истолковать выражение ее глаз; взгляд Лилиан был замкнут и сосредоточен, он скрывал в себе нечто, старавшееся спастись от разоблачения.
Риардену хотелось сорвать браслет с ее руки. Но вместо этого, покоряясь ее веселому голосу, приветствовавшему очередную гостью, он с бесстрастным выражением лица поклонился стоявшей перед ними даме.
– Человек? Что есть человек? Всего лишь горстка наделенных манией величия химикалий, – обратился доктор Притчетт к группе находившихся на противоположной стороне комнаты гостей.
Взяв двумя пальцами канапе с хрустального блюда, доктор Притчетт отправил его целиком в рот.
– Метафизические претензии человека нелепы, – провозгласил он. – Этот жалкий комок протоплазмы, полный уродливых и мелких концепций, посредственных и не менее мелочных чувств, воображает себя значительным! Именно в этом, на мой взгляд, и коренятся все горести мира.
– Но какие же концепции, профессор, вы назовете не мелочными и не уродливыми? – с искренним интересом спросила дама, мужу которой принадлежал автомобильный завод.
– Таких нет, – ответил доктор Притчетт, – просто нет, в рамках человеческих способностей, разумеется.
Молодой человек нерешительным тоном спросил:
– Но если у нас нет никаких добротных концепций, как можно назвать уродливыми те, которыми мы располагаем? Какие здесь существуют критерии?
– Их не существует вовсе.
Слушатели невольно притихли.
– Философы прошлого судили поверхностно, – продолжал доктор Притчетт. – И на долю нашего столетия выпало заново определить цель философии. Она заключается вовсе не в том, чтобы помочь человеку определить смысл жизни, но в том, чтобы доказать, что такового не существует вовсе.
Привлекательная молодая женщина, дочь владельца угольной шахты, негодующим тоном спросила:
– Но кто может утверждать это?
– Я пытаюсь, – проговорил доктор Притчетт. Последние три года он возглавлял факультет философии в университете Патрика Генри.
К нему подошла Лилиан Риарден, сверкая бриллиантами в свете ламп.
Выражение ее лица, легкая улыбка казались вышедшими из-под рук того же парикмахера, что укладывал ей волосы.
– Таким трудным человека делает его стремление к смыслу, – продолжил доктор Притчетт. – И когда он поймет, что не имеет абсолютно никакого значения в огромной Вселенной, что всякая деятельность его бессмысленна как таковая, что не имеет никакого значения, жив он или умер, то он сразу сделается существенно… покорней.
Пожав плечами, он потянулся к другому канапе.
Бизнесмен недоуменно произнес:
– Но, профессор, я спрашивал вас о том, что вы думаете в отношении Закона справедливой доли.
– Ах, это? – проговорил доктор Притчетт. – Но, по-моему, я дал ясно понять, что поддерживаю его, поскольку являюсь сторонником свободной экономики. A свободная экономика не способна существовать без конкуренции. Посему людей следует заставить конкурировать. Итак, следует управлять людьми, чтобы заставить их стать свободными.
– Но, видите ли… разве вы не противоречите самому себе?
– Нет – в высшем философском смысле. Необходимо научиться обходиться без рамок статичных формулировок, присущих старомодному мышлению. Во Вселенной нет ничего статичного. Все течет.
– Однако разум говорит, что…
– Разум, мой дорогой друг, является самым наивным из предрассудков. Таково ныне, во всяком случае, общее мнение.
– Но я не вполне понимаю, как мы можем…
– Вас мучит популярное заблуждение: вы предполагаете, что все можно понять. Вы не осознаете того факта, что сама Вселенная представляет собой колоссальное противоречие.
– С чем же? – спросила матрона.
– С собой, с самой Вселенной.
– Но… как это возможно?
– Моя дорогая леди, долг мыслителей заключается не в том, чтобы объяснять мир, но в том, чтобы доказывать, что объяснить что-либо невозможно.
– Да, конечно… только…
– Предназначение философии заключается в поисках – но не знания, а доказательства того, что человек не может обладать знанием.
– И что же останется, – спросила молодая женщина, – после того, как мы сумеем доказать это?
– Инстинкты, – с глубокой почтительностью промолвил доктор Притчетт.
Собравшаяся на другом конце комнаты группа внимала Бальфу Юбэнку. Он сидел, выпрямившись, на краешке кресла, стараясь удержать в целости свое грузное тело, в расслабленном состоянии кажущееся особенно необъятным.
– Литература прошлого, – вещал Бальф Юбэнк, – представляла собой мелкое жульничество. Она лакировала жизнь в угоду денежным мешкам, которым служила. Моральные принципы, свободная воля, достижения, торжество добра, героизм в изображении человека – все это теперь выглядит откровенно смешно. Наш век впервые наделил литературу глубиной, обнажив истинную сущность жизни.
Молоденькая девушка в белом вечернем платье робко спросила:
– А какова истинная сущность жизни, мистер Юбэнк?
– Страдание, – ответил Бальф Юбэнк. – Поражение и страдание.
– Но… но почему? Люди же бывают счастливы… хотя бы иногда… разве не так?
– Это заблуждение исповедуют натуры поверхностные.
Девушка покраснела. Состоятельная дама, унаследовавшая нефтеперегонный завод, спросила виноватым тоном:
– Но что мы должны делать, мистер Юбэнк, чтобы улучшить литературный вкус масс?
– В этом заключается великая общественная проблема, – проговорил Бальф Юбэнк. Его считали литературным лидером века, невзирая на то, что ни одна из написанных им книг не была продана тиражом больше трех тысяч экземпляров. – И лично я полагаю, что Закон справедливой доли в применении к литературе позволит разрешить эту проблему.
– O, так вы одобряете этот законопроект и в отношении к промышленности? Я не знаю, что и думать об этом.
– Конечно же, я одобряю его. Наша культура погрязла в болоте материализма. В погоне за материальной выгодой и технологическими фокусами люди утратили все духовные ценности. Мир сделался чересчур комфортабельным. Но люди возвратятся к более благородному образу жизни, если мы заново научим их терпеть лишения. И поэтому мы должны положить конец личной жадности.
– Я никогда не воспринимала эту проблему под таким углом, – виноватым тоном произнесла женщина.
– Но как вы намереваетесь применить Закон справедливой доли к литературе, Ральф? – спросил Морт Лидди. – Это какая-то новая идея.
– Меня зовут Бальф, – недовольным тоном буркнул Юбэнк. – И идея эта кажется вам новой, потому что принадлежит лично мне.
– Ну-ну, я не пытаюсь затеять ссору! Я просто спрашиваю. – Морт Лидди улыбнулся. Нервная улыбка почти не сходила с его лица. Он был композитором и писал старомодную музыку для кино и модернистские симфонии, исполнявшиеся в полупустых залах.
– Все очень просто, – сказал Бальф Юбэнк. – Необходимо выпустить закон, ограничивающий тираж любой книги десятью тысячами экземпляров. Эта мера откроет литературный рынок перед новыми дарованиями, свежими идеями и некоммерческой литературой. Если запретить людям раскупать миллионные тиражи какой-нибудь дряни, они волей-неволей начнут покупать более качественные книги.
– Что-то в этом есть, – промолвил Морт Лидди. – Однако не отрицательно ли повлияет подобная постановка дела на банковские счета писателей?
– Тем лучше. Позволять писать следует только тем, кто делает это не из корысти.
– Мистер Юбэнк, – спросила юная девушка в белом платье, – но что в таком случае делать, если купить какую-то книгу захотят больше десяти тысяч человек?
– Десяти тысяч читателей вполне достаточно для любой книги.
– Я имею в виду совсем не это. Я про то, если они захотят?
– Это совершенно не относится к делу.
– Но если книга содержит интересное повествование, которое…
– Сюжет в литературе следует считать примитивной пошлостью, – презрительно бросил Бальф Юбэнк.
Доктор Притчетт, пересекавший комнату, направляясь к бару, остановился, чтобы заметить:
– Именно так. Так же как логику следует считать примитивной пошлостью в философии.
– А мелодию примитивной пошлостью в музыке, – добавил Морт Лидди.
– О чем спор? – поинтересовалась Лилиан Риарден, остановившаяся возле них.
– Лилиан, ангел мой, – пропел Бальф Юбэнк, – я не говорил еще, что посвящаю свой новый роман вам?
– В самом деле? Спасибо, мой дорогой.
– А как будет называться ваш новый роман? – осведомилась состоятельная дама.
– «Сердце – одинокий молочник».
– И о чем же он будет рассказывать?
– О разочаровании.
– Но мистер Юбэнк, – отчаянно краснея, произнесла девушка в белом платье, – если вокруг одно сплошное разочарование, зачем тогда жить?
– Ради братской любви, – мрачным голосом ответил Бальф Юбэнк.
Бертрам Скаддер сутулился за стойкой бара. Его длинное и узкое лицо словно бы запало внутрь, за исключением глаз и рта, мягкими шариками выкатывавшимися наружу. Он издавал журнал, носивший название «Будущее», и опубликовал в нем статью о Хэнке Риардене, озаглавленную «Спрут».
Взяв опустевший бокал, Бертрам Скаддер молча подал его бармену для новой порции. Получив его наполненным и сделав глоток, он заметил пустой бокал перед стоявшим рядом с ним Филиппом Риарденом и движением большого пальца дал безмолвное указание бармену. Скаддер не обратил никакого внимания на пустой бокал Бетти Поуп, стоявшей по другую сторону от Филиппа.