— Мистер Таггерт, а как это — чувствовать себя великим человеком?
— А как это — чувствовать себя юной девицей?
Она рассмеялась.
— По-моему, чудесно.
— Ну, тогда вам живется лучше, чем мне.
— Ну, как можно говорить такие.
— Думаю, вам даже повезло в том, что не приходится соприкасаться с важными событиями, о которых пишут в газетах. Кстати, что вы называете важным событием?
— Ну… важное.
— А что бывает важным?
— А это уже вы должны объяснить мне, мистер Таггерт.
— Ничего важного на свете не существует.
Девушка недоверчиво посмотрела на него:
— И это именно вы говорите такие слова в такой вечер!
— У меня вовсе не празднично на душе, если вам хочется это знать. Никогда в жизни у меня не было более скверного настроения.
К огромному удивлению Таггерта девушка взглянула на него с такой озабоченностью, какой он еще не встречал.
— Вы утомлены, мистер Таггерт, — искренним тоном проговорила она. — Пошлите их всех к черту.
— Кого?
— Тех, кто заставляет вас унывать. Это несправедливо.
— Что несправедливо?
— Что вам приходится чувствовать себя таким вот образом. Вы пережили нелегкие времена, но победа осталась за вами, и вы можете сегодня наслаждаться ею. Вы заслужили это.
— И как, по-вашему, я должен это делать?
— Ох, этого я не знаю. Но, по-моему, у вас сегодня должен быть праздник, прием, чтобы к вам заявились всякие знаменитости с шампанским, чтобы вам подносили всякие вещи… ну, вроде ключей от города — настоящая шикарная вечеринка — а не так вот, когда вы, один, бродите по городу и покупаете всякие дурацкие бумажные носовые платки!
— Кстати, дайте мне их, пока вы еще помните, — проговорил Таггерт, подавая ей дайм. — А что касается шикарной вечеринки… вам не приходило в голову, что сегодня я могу не хотеть никого видеть?
Искренне задумавшись, девушка сказала:
— Действительно. Я не подумала об этом. Но теперь я понимаю, почему так получилось.
— Почему же? — На этот вопрос у него самого ответа не было.
— Потому что все вокруг хуже вас, мистер Таггерт, — ответила она совсем просто, не пытаясь польстить, просто констатируя факт.
— Вы действительно так думаете?
— Я не слишком люблю людей, мистер Таггерт. По большей части.
— И я тоже. Я не люблю их совсем.
— Я думаю, что такому человеку, как вы, не может быть известно, насколько подлыми они могут быть, как они пытаются растоптать тебя или проехаться на твоей спине, если ты им это позволишь. Я думала, что большие люди всегда могут избавиться от них, а не терпеть все время блошиные укусы, но, может быть, это не так.
— А что вы имеете в виду под «блошиными укусами»?
— Ну, я просто всегда говорю себе, когда мне приходится туго: тебе надо пробиться туда, где не придется терпеть разные там булавочные уколы и гадости — но, наверно, так обстоит повсюду, только вот блохи крупнее.
— Куда крупнее.
Девушка умолкла, о чем-то задумавшись.
— Забавно, — проговорила она в ответ на какую-то свою мысль.
— Что забавно?
— Когда-то я читала книжку, где было сказано, что большие люди всегда несчастны, и чем они больше, тем несчастнее. Мне это показалось непонятным. Но, наверно, так оно и есть.
— Сказано много точнее, чем вы думаете.
Девушка отвернулась, на лице ее проступило волнение.
— Но почему вас так волнуют великие люди? — спросил Джеймс. — Или вы просто привыкли почитать героев?
Девушка повернулась к Таггерту, и он заметил на ее все еще серьезном лице отсвет улыбки — настолько красноречивого, обращенного лично к нему взгляда ему еще не приходилось видеть, но ответила она тихим, почти обреченным тоном:
— Мистер Таггерт, а на кого же еще смотреть?
В помещении вдруг раздался скрежещущий звук — не звонок и не зуммер, а что-то еще — он хрипел с действующей на нервы настойчивостью.
Девушка вздрогнула, будто возвращаясь к реальности, а потом вздохнула.
— Все, время вышло, мы закрываемся, мистер Таггерт, — произнесла она полным сожаления голосом.
— Сходите за своей шляпкой — я подожду вас снаружи, — предложил он.
Она посмотрела на него такими глазами, словно среди всех возможностей, которые могла бы уготовить ей жизнь, никогда не думала именно об этой.
— Вы не шутите? — прошептала она.
— Не шучу.
Вихрем повернувшись, она бросилась к служебной двери, забыв о своем прилавке, о своих обязанностях и о неписаном женском законе — никогда не показывать мужчине, что его приглашение ей приятно.
Задержавшись на мгновение, он проводил ее взглядом. Таггерт не стал уточнять природы своих чувств, он вообще никогда их не анализировал — таким было единственное правило, которого он неуклонно придерживался в своей жизни; он просто ощущал желание, и оно было приятно ему, другого определения он и знать не желал. Однако на этот раз чувство было рождено мыслью, слишком внезапной, чтобы облечь ее в слова. Он нередко встречался с девицами из низших слоев общества, устраивавшими нахальные представления, строившими ему глазки и пускавшимися в грубую лесть по вполне понятной причине; ему они не были ни симпатичны, ни противны; подобное общество немного развлекало его, и он рассматривал их как равных в игре, более чем понятной для обеих сторон. Но эта девушка казалась другой. И в уме его застряла невысказанная мысль: проклятая дуреха действительно так думает.
То, что он дожидается ее с нетерпением, стоя под дождем на тротуаре, и то, что сегодня он нуждается именно в ней, не смущало его и не воспринималось как противоречие. Он не докапывался до природы своего каприза. А нечто, не названное и не произнесенное, не могло противоречить себе.
Когда девушка вышла, он отметил в ее облике странную смесь: застенчивый взгляд и высоко поднятая голова. На ней был уродливый плащ-дождевик, окончательно изгаженный крупной дешевой брошью на отвороте, и небольшая шляпка с плюшевыми цветами, пристроенная на кудрявой головке под вызывающим углом. Как ни странно, горделивая посадка головы делала ее наряд даже привлекательным, как бы подчеркивая, насколько хорошо она умеет носить то, что у нее есть.
— Не хотите ли зайти ко мне в гости, чего-нибудь выпить? — спросил Джеймс.
Она кивнула, молча и торжественно, словно не могла так вот вдруг найти подходящие слова. А потом проговорила, не глядя на него, словно обращаясь к себе самой.
— Вы не хотели сегодня никого видеть, но пригласили меня…
Он никогда еще не слышал столь искренней гордости в чьем-либо голосе.
Не проронив больше ни слова, девушка села рядом с ним на сиденье такси. Некоторое время она просто рассматривала небоскребы, мимо которых они проезжали, а потом сказала.
— Я слыхала, что подобные вещи иногда случаются в Нью-Йорке, но никогда не думала, что такое может произойти со мной.
— Откуда вы родом?
— Из Буффало.
— Родственники есть?
Она помедлила с ответом.
— Насколько я полагаю, да. Они остались там, в Буффало.
— А что означают эти слова — «насколько я полагаю»?
— Я ушла от них.
— Почему?
— Потому что подумала, что если мне суждено чего-то добиться, мне нужно уйти от них, уйти навсегда.
— Почему? Что-то произошло?
— Ничего. Там ничего и никогда не происходило. Именно этого я и не могла перенести.
— Что вы имеете в виду?
— Ну, они… ну, наверно, мне лучше сказать вам правду, мистер Таггерт. Мой отец так ничего и не добился в жизни, и маме было плевать на это, и мне стало тошно оттого, что из всех семерых лишь я одна работала, а остальные, так или иначе, вечно оказывались не у дел. И я подумала, что если не уберусь оттуда, то сдамся… прогнию насквозь, как и они. Поэтому я просто купила однажды билет на поезд и уехала. Даже не попрощалась. Никого не предупредила заранее.
Она вдруг усмехнулась внезапно пришедшей в голову мысли:
— Мистер Таггерт, а ведь это был ваш поезд.
— И когда вы приехали сюда?
— Шесть месяцев назад.
— И все это время одна?
— Да, — весело ответила она.
— И чем же вы намеревались здесь заняться?
— Ну, знаете, чем-нибудь, куда-то попасть.
— И куда же?
— Ну, не знаю, но… бывает, людям всякое удается. Я увидела фотографии Нью-Йорка и подумала… — она указала на огромные дома, видневшиеся сквозь потеки дождя за окном такси, — я подумала, что тот, кто построил эти здания, не сидит без дела и не скулит о том, что на кухне грязно, крыша прохудилась, трубы засорены, мир вокруг проклят и… Мистер Таггерт, — она резко дернула головой и посмотрела ему в глаза, — мы были бедны как крысы, и нас это ничуть не смущало. Именно этого я и не могла перенести — того, что им на самом деле все было безразлично. Они и пальцем не хотели пошевелить. Даже вынести мусорное ведро. А соседка все твердила, что я должна обслуживать их, что нет разницы в том, что будет со мной, с ней самой, с любым из нас, поскольку никто ничего не в состоянии изменить!
В светлых глазах ее угадывались боль и решимость.
— Я не хочу говорить о них, — продолжила она. — Только не сейчас. Этого вот — я имею в виду свою встречу с вами — с ними произойти не могло. И этим я не хочу с ними делиться. Это событие принадлежит мне, а не им.
— Сколько же вам лет? — спросил Таггерт.
— Девятнадцать.
Повнимательнее рассмотрев гостью в своей гостиной, Таггерт подумал, что, если ее чуть подкормить, у нее будет неплохая фигура; девушка казалась слишком худой для своего роста и сложения. На ней было коротенькое поношенное черное платье в обтяжку, которое она попыталась украсить аляповатыми пластмассовыми браслетами, звякавшими на запястье. Стоя посреди комнаты, она озиралась, как в музее, где нельзя ничего трогать, и почтительно пыталась запомнить все подробности.
— Как вас зовут? — спросил он.
— Шеррил Брукс.
— Ну, садитесь.
Он молча соорудил коктейль, а она покорно ждала, присев на краешек кресла. Когда Джеймс подал ей бокал, девушка послушно сделала несколько глотков, после чего оставила бокал в руке. Он видел, что она не ощущает вкуса напитка, просто не замечает его.