Когда он приблизился, она рассмотрела его лицо — на нем светилась радость, свойственная только человеку, заслужившему право быть беззаботным. Он улыбался и что-то насвистывал в такт своим широким, плавным шагам. Мелодия показалась Дэгни знакомой, очень подходящей к случаю, она несла в себе что-то странное, важное, но Дэгни не могла сейчас думать.
— Привет, Слаг!
— Привет, Фриско!
По тому, как он посмотрел на нее, как вскинул голову, по его моргающим глазам, слабой, почти беспомощной улыбке, по внезапно напрягшимся мышцам, когда он обнял ее, Дэгни поняла, что он ничего заранее не планировал. И это было самое правильное для них обоих.
Франциско обнял ее с каким-то отчаянием; Дэгни стало больно, когда он прижал свои губы к ее губам. Подчеркнутая податливость его тела при соприкосновении с ее телом не сводилась к минутному физическому удовольствию — Дэгни знала, что жажда близости не доводит мужчину до такого состояния, и знала, что в его жесте заключено откровение, которого она никогда прежде не слышала от него, самое искреннее признание в любви, на какое только способен мужчина. Он сломал себе жизнь, но это был все тот же Франциско Д'Анкония, в чьей постели ей так лестно было оказаться; несмотря на все предательства, которые она пережила, ее взгляд на жизнь оказался правильным, и некая неразрушимая частица этого взгляда сохранилась и в нем. И ее тело подалось ему навстречу; она обнимала и целовала его, признаваясь в своем желании, признавая, что никогда не изменит своего отношения к нему.
Ей вспомнились последние годы его жизни, и она с болью осознала, что чем выше он становится как личность, тем усерднее эту личность разрушает. Она оттолкнула, его, отрицательно покачала головой и ответила за них обоих:
— Нет.
Франциско посмотрел на нее, обескуражено улыбаясь:
— Не сейчас. Сначала тебе предстоит многое простить мне. Но теперь я могу тебе все рассказать.
Она не помнила, чтобы он когда-нибудь говорил так тихо и беспомощно. Стараясь взять себя в руки, он улыбнулся — виновато, как просящий прощения ребенок. Но в этой улыбке читалось и удовлетворение, радостная демонстрация, что ему не надо скрывать внутреннюю борьбу — ведь сейчас он боролся не с болью, а с радостью.
Она отступила назад; чувства захлестнули ее, и в голове пронеслись вопросы, отчаянно пытаясь оформиться в слова.
— Дэгни, твое самоистязание в течение последнего месяца… Скажи честно — ты вынесла бы это двенадцать лет назад?
— Нет, — ответила она. Он улыбнулся. — А почему ты вспомнил об этом?
— Чтобы снять грех с двенадцати лет своей жизни, о которых я не сожалею.
— Что ты имеешь в виду? И что ты знаешь о моем самоистязании? — Вопросы начали обретать форму.
— Дэгни, разве ты не видишь, что я все знаю?
— И как ты… Франциско! Что ты насвистывал, поднимаясь сюда?
— Насвистывал? Не знаю.
— Ведь это Пятый концерт Ричарда Хэйли?
— Вот как!.. — Он ошарашено взглянул на Дэгни, потом довольно улыбнулся: — Об этом потом.
— Как ты узнал, где я?
— И об этом после.
— Ты выбил это из Эдди?
— Я не видел Эдди больше года.
— Но это знал только он.
— Мне сказал не Эдди.
— Я не хотела, чтобы меня здесь нашли.
Франциско медленно посмотрел вокруг, его взгляд остановился на тропинке, которую она обиходила, на высаженных перед домом цветах, починенной крыше. Он усмехнулся, будто поняв что-то обидевшее его.
— Тебе не надо было сидеть здесь месяц. Боже, не надо было! Единственный раз в жизни я не хотел ошибиться и ошибся. Я не думал, что ты готова уйти. Если бы знал, следил бы за тобой днем и ночью.
— Правда? Зачем?
— Чтобы избавить тебя, — он указал на плоды ее труда, — от всего этого.
— Франциско, — сказала она, понизив голос, — если тебе небезразличны мои страдания, не говори об этом, потому что… — Она запнулась; за все эти годы она ни разу не жаловалась ему. — Я не хочу это слышать.
— Потому что я именно тот, кто меньше всего имеет право говорить об этом? Дэгни, если ты думаешь, что я не знаю, как сильно обидел тебя, я расскажу тебе о годах, когда… Но это в прошлом. О дорогая, все это в прошлом!
— Неужели?
— Прости, я не должен был это говорить. Пока ты сама не скажешь это. — Он старался владеть голосом, но он не мог скрыть счастья.
— Ты рад, что я потеряла все, для чего жила? Хорошо. Я скажу то, что ты хотел услышать, приехав сюда: ты первый, кого я потеряла. Ты доволен, что я потеряла остальное?
Франциско смотрел ей прямо в глаза с такой неподдельной, почти угрожающей искренностью, что она поняла: чем бы ни были для него эти годы, что бы они ни значили, ей не следовало употреблять слово «доволен».
— Ты правда так думаешь? — спросил он.
— Нет… — прошептала она.
— Дэгни, мы никогда не расстанемся с тем, ради чего живем. Можно изменить форму, если сделать ошибку, но содержание останется прежним, а форма — она зависит от нас.
— Это я повторяю себе уже целый месяц. Но для меня закрыты пути к цели. К любой цели.
Франциско не ответил, он присел на камень у дверей и внимательно наблюдал за Дэгни, словно боясь пропустить малейшую перемену в ее лице.
— Что ты теперь думаешь о людях, которые бросают все и исчезают? — спросил он.
Дэгни пожала плечами, беспомощно улыбнулась и села на землю рядом с ним:
— Знаешь, раньше мне казалось, к ним приходит какой-то разрушитель и заставляет их все бросить. Но, скорее всего, это не так… Все это время, последний месяц, я почти жалела, что он не идет ко мне. Никто так и не пришел.
— Никто?
— Никто. Я думаю, он приводит вескую причину, чтобы заставить людей предать все, что им дорого. В моем случае это уже не нужно. Я знаю, что чувствуют эти люди, и больше не виню их. Единственное, чего я не понимаю, — как они могут жить после этого, — если, конечно, кто-то из них еще жив.
— Тебе кажется, что ты предала «Таггарт трансконтинентал»?
— Нет. Думаю, я предала бы ее, оставшись на работе.
— Именно так.
— Если бы я согласилась служить этим бандитам… Я отдала бы им на расправу Нэта Таггарта. Я не могла. Не могла позволить, чтобы все, чего достигли он и я, в конечном счете досталось бандитам.
— Да, не могла. Думаешь, что теперь ты любишь железную дорогу меньше, чем раньше?
— Я думаю, что отдала бы жизнь, только бы еще хоть год поработать на железной дороге… Но я не могу вернуться.
— Теперь ты знаешь, что чувствуют люди, которые ушли, и во имя какой любви они бросили все.
— Франциско, — спросила она, глядя в землю, — почему ты спросил, могла ли я бросить дорогу двенадцать лет назад?
— А разве ты не знаешь, о какой ночи я думаю, как, впрочем, и ты?
— Знаю… — прошептала она.
— В ту ночь я бросил «Д'Анкония коппер».
Дэгни медленно, с усилием подняла голову и посмотрела на Франциско. Выражение его лица было таким же, как в то утро, двенадцать лет назад, — радость, хотя он не улыбался, победа над болью, гордость человека, дорого заплатившего за то, что того стоило.
— Но ты же не бросил, — сказала она, — не ушел. Ты по-прежнему президент «Д'Анкония коппер», только теперь для тебя это ничего не значит.
— Для меня это так же важно, как и в ту ночь.
— Тогда почему ты позволил компании развалиться?
— Дэгни, тебе повезло больше, чем мне. «Таггарт трансконтинентал» отличалась очень сложной структурой. Без тебя она долго не продержится. Рабский труд не спасет ее. Они будут вынуждены ликвидировать дорогу, и тебе больше не придется служить бандитам. С медными рудниками все гораздо проще. «Д'Анкония коппер» переживет поколения воров и рабов. Шатко-валко, но она будет жить и подкармливать их. Я должен уничтожить ее сам.
— Что?!
— Я ликвидирую «Д'Анкония коппер» сознательно, планомерно, собственными руками. Я все спланирую и буду работать над этим так же усердно, как если бы я работал на процветание своего дела, — чтобы никто не заметил и не остановил меня, чтобы никто не захватил рудники, пока не станет слишком поздно. Когда-то я надеялся, что буду тратить все свои силы и энергию на «Д'Анкония коппер» — я и трачу… но отнюдь не на то, чтобы она разрасталась. Я уничтожу ее всю, до последней унции меди, до последнего цента, который может достаться бандитам. Я не оставлю ее такой, какой получил, я оставлю ее такой, какой нашел ее Себастьян Д'Анкония, — и посмотрим, как они выкрутятся без него и без меня!
— Франциско! — воскликнула она. — Как ты мог сделать это?
— По праву любви, такой же, как твоя, — спокойно ответил он, — моей любви к «Д'Анкония коппер», к духу, создавшему ее. К духу, который когда-нибудь вернется.
Дэгни сидела молча, силясь собрать все воедино, но потрясение было слишком велико. В наступившей тишине вновь раздались звуки передаваемой по радио симфонии, они доходили до Дэгни, как медленный, размеренный звук шагов. Она старалась восстановить в памяти все эти двенадцать лет: измученный юноша, ищущий утешения у нее на груди, человек, сидящий на полу и играющий в шарики, смеясь над тем, как гибнут гигантские предприятия, человек, отказавшийся ей помочь с криком: «Любимая, я не могу!», человек, поднявший в темном углу бара тост за годы, когда Себастьяну Д'Анкония приходилось выжидать…
— Франциско… все мои догадки… Я никогда не думала об этом… Не думала, что ты один из тех, кто ушел…
— Я был одним из первых.
— Я думала, они всегда исчезают.
— А разве я не исчез? Разве я не оставил тебя лицезреть дешевого повесу, вовсе не похожего на Франциско Д'Анкония, которого ты знала?
— Да… — прошептала Дэгни. — Но хуже всего было то, что я не могла поверить в это — никогда… Всякий раз, когда я смотрела на тебя, я видела Франциско Д'Анкония…
— Я знаю. И знаю, каково тебе пришлось. Я старался помочь тебе все понять, но тогда было слишком рано говорить правду. Дэгни, если бы я сказал тебе — в ту ночь или тогда, когда ты пришла проклясть меня за шахты Сан-Себастьяна, — что не трачу время зря, а разрушаю все то, что было свято для нас с тобой, — «Д'Анкония коппер», «Таггарт трансконтинентал», «Вайет ойл», «Реардэн стил», — тебе было бы проще поверить в это?