И чтобы направить Ингигерд на выгодный для нее путь, он приводил в пример истории людей, которых даже в тяжелейшие моменты жизни нельзя было оторвать от их профессии. У какого-то ученого умирала жена, а он продолжал читать свои лекции. А у одного клоуна жена не умерла, но сбежала, а он по-прежнему, хоть и с кровоточащим сердцем, забавлял публику своими вывертами.
— Этого от нас профессия требует, — сказал Штосс. — Да и не только от нас: любой человек должен, не думая о том, что владеет его душой — радость или беда, мука или счастье, — выполнять свои обязанности. Каждый человек — трагикомический эстрадник, вроде нас с вами, даже если его таковым и не считают. Я полагаю, что совершу подвиг, выступив сегодня вечером после всего, что мне пришлось пережить, перед глазами трех тысяч жадных до сенсации зрителей, и буду, не дрогнув, без промаха бить червового туза в самое сердце. — И артист, распаляясь все более и более, стал безудержно бахвалиться; правда, делал он это с умом и не без приятности. — Если не найдете ничего лучшего, господа, — обратился он к обоим врачам, — приходите нынче вечерком в варьете Уэбстера и Форстера взглянуть на мои выкрутасы! Работа! Работа! — Он повернулся к Ингигерд: — Я вам очень советую: решитесь! Работа лечит! Работа — это все на свете! Нельзя все время думать о случившемся и предаваться печали! И потом, — сказал он, вдруг посерьезнев, — не забудьте: наши с вами акции сейчас взлетели на безумную высоту! Артист такими вещами пренебрегать не должен. Вот увидите, не успеем мы на суше первый шаг сделать, как нас сразу же репортеры осаждать начнут!
— Как так? — спросил Фридрих, а Штосс продолжил свою речь:
— Вам что же, не ясно, что карантинный пункт уже давно сообщил о нас в Нью-Йорк со всеми подробностями катастрофы «Роланда»? Взгляните-ка на эти гигантские небоскребы, на тот, что со стеклянным куполом, и на другие. Это «Сан», это «Уорлд», это немецкая «Нью-йоркер штаатсцайтунг». Нас с вами уже сунули в печатные машины и пустят по свету гулять миллионными тиражами. В ближайшие четыре-пять дней не найти будет во всем Нью-Йорке ни мужчины, ни женщины, которые смогут сравниться по знаменитости с уцелевшими пассажирами «Роланда».
Такие и подобные разговоры велись на борту «Гамбурга», когда он ошвартовался у пирса, и тут уже началось прощание в полном смысле слова. Зрелище, участниками которого были эти, в сущности, чужие друг другу люди, было поистине трогательно. Фрау Либлинг плакала, и оба врача не воспротивились, когда она запечатлела на их лицах благодарственные поцелуи. Роза поцеловала Бульке, а затем, причитая и крича во весь голос, облобызала руки доктору Вильгельму и Фридриху. Обе дамы, само собой разумеется, также ласково попрощались друг с другом. Было произнесено много похвальных слов в адрес матроса и фельдшера Флите. Превозносили капитана Бутора, механика Вендлера да и всех членов экипажа «Гамбурга», называя их спасителями и сверхпорядочными людьми. А матросов «Роланда» врачи и Штосс именовали «нашими героями». Договаривались о встрече, и доктор Вильгельм попросил капитана Бутора и механика Вендлера, а также чудаковатого художника Фляйшмана прийти послезавтра днем в бар Гофмана. Они собирались после этой встречи пройтись по городу.
Бедняга Фляйшман оробел, сбитый с толку бешеным городом. Английского языка он не знал, его наличность была мала, а сулившие капиталы картины погибли. Он цеплялся за своих товарищей по судьбе, стараясь, правда, быть не слишком навязчивым. Сошлись на том, что художнику надо как-то помочь, и даже безрукий Штосс давал советы.
— Если в агентстве у вас не все будет ладиться, — заявил он художнику, — я познакомлю вас с моим другом, издающим «Нью-йоркер штаатсцайтунг».
Прошло несколько минут, и Фридрих, испытывая легкое головокружение, почувствовал твердую почву под ногами. На руке у него повисла Ингигерд. Кругом раздавались восторженные возгласы, слышалось «ура!», и в один миг он был окружен, сдавлен кричащей, рвущей, беснующейся толпой. Вдруг к нему протиснулся похожий на японца небольшого роста человек, неустанно твердивший:
— How do you do,[52] господин доктор? Узнаете меня?
Фридрих напряг память. В эту минуту, когда в ушах у него стоял восторженный рев толпы и со всех сторон ему пожимали руки, когда ладони дружелюбно настроенных людей взлетали за его спиной, над ним и перед его носом, он вряд ли помнил, кто такой он сам.
— Не узнаете, господин доктор? — осклабился «японец».
— Ах, черт побери! — воскликнул наконец Фридрих. — Вы же Вилли Снайдерс, мой давний ученик! Вилли! Как вы сюда попали?
Фридрих учился в Бреслау в университете. Много денег ему из дому присылать не могли, и недурным подспорьем служили хорошо оплачиваемые частные уроки, которые он давал незадачливому сынку одного тамошнего промышленника. Этот сорванец оказался на поверку недурным и занятным малым, и он вскоре всей душой привязался к Фридриху. Вот того-то сорванца, превратившегося в солидного молодого человека, и признал теперь Фридрих в веселом «японце».
— Как я сюда попал? Это я вам потом объясню, господин доктор, — сказал Вилли Снайдерс, у которого от радости, вызванной встречей, даже ноздри раздувались. — А пока что меня только одно интересует: есть ли у вас где остановиться, и еще: можно ли мне увести вас тайными тропами, вроде как в романах Купера, от проклятой репортерской банды? Или, может, хотите интервью давать?
— Ни за что на свете, Вилли! — решительно заявил Фридрих.
— В таком случае, — воскликнул Вилли, — попрошу вас следовать за мною по пятам. На всякий случай я нанял кэб, и мы сразу же покатим к нашим людям!
Фридрих представил ему Ингигерд со словами:
— Я не один и должен сначала надежно укрыть эту уважаемую молодую даму в хорошем отеле. Да и после этого не смогу оставлять ее в одиночестве.
Вилли Снайдерс все сразу понял. Но это не заставило его отступиться. Наоборот, он с еще большей настойчивостью повторил свое предложение.
— Дело в том, — сказал он, — что в нашем собственном доме молодой даме жить будет куда приятнее, да и чувствовать себя она будет увереннее. Смущает лишь одно: как она отнесется к итальянской кухне?
— Дорогой Вилли, — ответил Фридрих, прочитавший согласие в глазах Ингигерд, — ваши макароны, я думаю, преградой не станут. Когда-то я руководил вами, а сегодня для разнообразия поменяемся ролями. Итак, мы доверяемся вашему надежному руководству.
— All right,[53] идемте! — последовал ответ.
Было ясно, что Вилли очень рад своему улову. Они увидели, как Штосс, растягивая рот, точно ярмарочный зазывала, делал доклад группе репортеров, и решили, пробившись поскорее сквозь толпу, совершить отсюда побег и забраться в кэб, но в этот момент какой-то запыхавшийся пожилой господин остановил Ингигерд возгласом:
— Прошу прощения, ведь я имею честь говорить с фройляйн Хальштрём, не правда ли? Я от Уэбстера и Форстера, — продолжал вспотевший, несмотря на ветреный день, незнакомец, вытирая носовым платком снятую с головы шляпу. — Мне поручено, мне поручено! Я здесь с каретой! У меня тут карета…
Он замолчал: ему было трудно продолжать.
Фридрих сказал:
— Фройляйн Хальштрём сегодня ни в коем случае выступать не может!
— Что вы, сударь, фройляйн Хальштрём выглядит великолепно!
— Но позвольте! — резко заметил Фридрих.
Агент Уэбстера и Форстера закрыл шляпой лысину.
— Это было бы неслыханной ошибкой, большой, непростительной ошибкой, если бы дама отказалась от выступления. Мне поручено быть в ее распоряжении в том, что касается денег и всего, что понадобится. Там моя карета. В отеле Астора заказаны апартаменты.
Фридрих взял еще более резкий тон:
— Я врач и как врач заявляю вам, что эта дама ни сегодня, ни в ближайшие дни выступать не сможет!
— А вы возместите ей гонорар?
— Что я собираюсь предпринять в этом отношении, ни Уэбстера и Форстера, ни вас не касается!
Фридрих полагал, что этими словами заканчивается его беседа с агентом, но тот перешел в наступление:
— А кто вы, собственно, такой, милостивый государь? Я имею дело только с этой дамой! Вам никто не дал права вмешиваться!
Ингигерд сказала, что, как ей кажется, она выступать не сможет.
— Стоит вам выйти на сцену, как все сразу встанет на свое место. Кстати, супруга моего шефа дала мне письмо к вам. Ее служанка уже в отеле, она захватила с собою все необходимое и будет полностью к вашим услугам.
— Наша Петронилла, — вставил слово Вилли Снайдерс, — тоже прелесть. Стоит вам, сударыня, назвать ей нужную вещь, как через пять минут она будет у вас!
И, действуя как опытный похититель особ женского пола, он подсадил Ингигерд в свой экипаж.
— В таком случае, — решительно изрек посланец Уэбстера и Форстера, — обращаю ваше внимание на последствия расторжения контракта и самым настоятельным образом прошу сообщить ваш адрес!
— Сто седьмая улица! — воскликнул Вилли и назвал затем вооружившемуся записной книжкой пришельцу номер дома.
После этого кэб унес его, Фридриха и Ингигерд, чтобы затем вместе с другими экипажами и телегами переправиться на пароме из Хобокена в Нью-Йорк. Мальчик-газетчик сунул им в кэб свежий номер газеты «Сан», где уже можно было прочитать подробное описание гибели «Роланда».
На воде было тесно от снующих паромов, буксиров и пароходов самого разного типа. Паромы напоминали гигантских неуклюжих плавучих жуков, которые были черны от людей и над которыми возвышалось подобие насоса. Все загрохотало, когда паром подошел к молу, и вот уже почти в одно и то же время двинулись под эскортом семенящих людей повозки, кэбы и телеги.
«Этот город, — думал Фридрих, — поражен безумием приобретательства». Куда бы он ни глянул, ему отовсюду угрожали колоссальные щиты: колоссальные буквы, колоссальные разноцветные изображения, указующие на что-то руки, кулаки, лица. Повсюду бушевала, не гнушаясь никакими средствами, с криком и воем конкуренция, бесстыдная потасовка стяжателей, не лишенная, однако, как это ни странно, именно поэтому некоторой величественности. Здесь не было места лицемерию, здесь царила ужасающая откровенность.