[98] Эти небольшие металлические изделия овальной формы можно легко обхватить рукой. Они снабжены барельефными изображениями, иногда выполненными из металла, иногда инкрустированными медью, золотом или серебром и плакированными.
— Вот что называется «мал золотник, да дорог», — сказал Фридрих, с восхищением осмотрев множество этих шедевров, среди которых были работы в стиле Камакура и Намбан, прошедшие сквозь столетия плоды школ Гото, Якуси, Кинаи, Акасака и Нара, произведения пятнадцатого и шестнадцатого веков в стиле Фусими, изделия Гокинаи и Каганами. О том, какой восторг может вызвать цуба, свидетельствовали произведения в стиле Марубори, Марубори-Дзоган и Хиконэбори, создания Хаману и многое другое. Где еще можно было найти столь знатных мужей, как живший в конце девятнадцатого столетия Гото Мицунори, потомок шестнадцати блистательных мастеров, украсивших такое множество мечей? Неповторимая династия художников, наследовавших не только жизнь, но и великое искусство!
И что только не было изображено на этих маленьких овальных изделиях! Раздвоенная репа бога счастья Дайкоку. Бог Сэннин, создающий своим дыханием человека. Барсук, барабанящий по своему брюху и этим заманивающий путника в болото. Дикие гуси, летящие в полнолуние по ночному небу. Снова гуси, на этот раз нависшие над зарослями камыша. На заднем плане луна между покрытыми снегом горами. Все это — из железа, золота и серебра. Пластина меньше ладони, но местность, озаренная лучами ночного светила, кажется бесконечной.
Фридрих вместе с самим коллекционером не уставал восторгаться тем, как на таком маленьком пространстве удалось лапидарно и с безупречным вкусом развернуть богатейшую композицию. На одной из пластин можно было увидеть чайный домик за изгородью. Как гармонично входили в общий пейзаж речка, небо и воздух, изображенные с помощью впадин в железе, то есть мест, оставленных свободными, иными словами — с помощью пустоты! На другой — герой Хидэсато расправлялся на мосту с тысяченогим чудовищем. На третьей — мудрый Лао-цзы ехал на быке. На четвертой — Сэннин Кинко, другой благочестивый муж, скакал на златооком карпе, углубившись при этом в книгу.
На прочих цуба были изображены бог Идатэн, преследующий черта, похитившего жемчуг Будды; птица с клювом, застрявшим между створок венериной раковины; златоокий осьминог или каракатица; мудрец Киоко, высунувшийся из своей хижины и читающий при свете луны какой-то свиток.
Эту коллекцию предприимчивый и беззастенчивый Вилли раздобыл в районе Файв-Пойнтз, у трактирщика, чье заведение пользовалось еще более дурной репутацией, чем вся эта часть города. Сей достопочтенный господин взял ее как залог у посещавшего трактир японского джентльмена, а тот бесследно исчез несколько лет тому назад. Не проходило дня, чтобы Вилли Снайдерс не обшаривал лавок старьевщиков на улице Бауэри или в Еврейском квартале. Он отваживался заглядывать в самые зловонные районы, даже в мрачнейшие уголки опиумного ада в китайском квартале, где его жгучие, не ведающие страха глаза каждый раз натыкались на что-либо вызывающее изумление и возмущение. Как он сам рассказывал, там из-за дерзкого языка и круглых очков люди принимали его за сыщика, а это шло ему при покупках на пользу.
Нью-йоркский Чайнатаун — это населенный китайцами город в городе, и тут в лавке ростовщика, толстого китайца, Вилли Снайдерс приобрел за гроши целые кипы японских гравюр на дереве. Их он тоже сейчас распростер перед Фридрихом с горделивой миной ревностного собирателя. Там были работы Хиросиге — большая часть цветных гравюр на дереве из серии его пейзажей озера Бива — и Хокусая[99] — «Тридцать шесть видов Фудзи». Особое восхищение вызывал лист, где бурый конус с белыми следами снега врезался в овечьи стада облаков, бегущих по небесной волне. Там были листы из книги «Зерцало прелестей зеленого дома», изданной в Эдо[100] в 1776 году, и «Книга прорастающих трав».
Один из листов Хокусая Фридрих назвал «золотой поэмой лета». Верхнюю часть его занимало темно-голубое небо, слева внизу виднелась Фудзи, также темно-голубая, а еще: золотые хлеба, крестьяне на скамейках, жара, блеск, радость и веселье. Другой лист — его автором был Хиросиге — Фридрих назвал «великой лунной поэмой»: на влажных просторах меланхолических лугов стоят деревья со скудной листвою, похожие на плакучие ивы, и окунают ветви в гладь неспешно текущей реки. Плывут по ней лодки, груженные торфом, и плот с японскими сплавщиками. В вечерних сумерках синеет вода. Над краем далеких болот поднимается огромная бледная луна с дымкой розоватой туши.
— Вилли, — сказал Фридрих, — вижу, вы в Америке время зря не теряли и в Европу не с пустыми руками вернетесь.
— Да, черт побери! — услышал он в ответ. — А на что же еще годится эта проклятущая страна?
На следующее утро Фридрих стоял перед вагоном на перроне Центрального вокзала. Легкий свой багаж он уже положил в сетку в вагоне, таком же длинном и изящном, как и остальные пять или шесть, составивших поезд. С друзьями Фридрих попрощался вчера вечером. Но вдруг он увидел, что вся маленькая колония художников in corpore[101] во главе с маэстро Риттером приближается к нему. Была среди них и мисс Ева Бернс. Она, как и все остальные, держала в руках несколько багряных роз с длинными зелеными стеблями, каких в Европе в те времена еще не выращивали. Принимая от каждого из друзей эти розы, Фридрих — он был по-настоящему растроган — сказал:
— Я, кажется, стал похож на примадонну.
На вокзале и вокруг поезда царила мертвая тишина, будто бы никто здесь никогда не приезжал и не уезжал, но эта маленькая процессия с розами и возгласы темпераментных немцев все же привлекли к себе внимание, и то в одном, то в другом окне показывались лица пассажиров.
Наконец, без всякого сигнала или команды станционного чиновника, состав точно случайно пришел в движение, а вслед ему махала оставшаяся на перроне группа художников: статный, элегантный Бонифациус Риттер, изящно помахивающий носовым платком, скульптор Лобковиц, приветливый и серьезный, Вилли Снайдерс, беспутный Франк и наконец last not least[102] мисс Ева Бернс. Фридрих понимал, что в эти секунды подошла к концу целая эпоха в его жизни, и ему вдруг стало ясно, каким чудесным даром было для него тепло сердец этих людей и какую потерю принесет разлука с ними.
И все-таки, как это обычно бывает с людьми в его положении, Фридрих испытывал радостное возбуждение оттого, что судьба его и в прямом, и в переносном смысле покатилась по рельсам. Пока еще дорога шла по темным туннелям под Нью-Йорком, но затем она забралась в каменный ров, чтобы наконец вынырнуть на просторы открытой местности. Вот где было настоящее лицо Америки, и теперь, когда кончился этот шабаш ведьм и уже почти не доносились шумы, рожденные великим хаосом, Фридрих наконец-то почувствовал истинное дыхание новой земли.
Не отрывая глаз от по-зимнему белеющих полей и холмов, Фридрих сунул, по примеру других пассажиров вагона, билет за ленту шляпы. В свете зимнего солнца все, что он видел вблизи и вдали, так напоминало край его детства, и в этом молодому человеку, оторванному от своих корней, чудилась волнующая, сладостная тайна. Все чужое говорило здесь на его родном языке. Ему захотелось выйти из вагона, зачерпнуть с этих полей рукой снег, чтобы не только взглянуть на него, но и удостовериться, что это то самое, из чего он школьником лепил снежки, которыми даже взрослые члены его семьи кидались друг в друга в радостные, озорные минуты. У Фридриха на душе было так, как могло бы быть у балованного ребенка, оторванного от матери, ставшего жертвой произвола чуждого мира и после долгих страданий внезапно встретившего среди равнодушных, посторонних людей сестру своей родительницы: он чувствует, что в их жилах течет одна и та же кровь, и с великой радостью видит, как похожа она на него, но еще больше на его родную мать.
Лишь теперь Фридрих по-настоящему ощутил, что великий Атлантический океан лежал за его спиной. Хотя он и высадился в Нью-Йорке на берег, но в тот день он не почувствовал, что это в самом деле произошло. Впервые после расставания предстала теперь перед его взором мать-земля, эта огромная, уходящая вдаль твердь, и благодаря ей был наконец-то положен надежный предел могучей морской стихии, продолжавшей бушевать в его сердце. Эта славная добрая великанша перехитрила злую океанскую соперницу, отвоевала у нее своих детей, вернула им прочную основу и отгородила их от бед. В душе у Фридриха звучало: «Забудь океан, забудь эти волны, впивайся в землю, пускай корни!» И пока мягко кативший поезд все быстрее и дальше уходил в земные просторы, беглец чувствовал себя счастливым.
Он так углубился в свои мечты, что даже вздрогнул, когда кто-то молча вынул билет из-за ленты на его шляпе. Это был проводник, одетый в штатское и производивший впечатление весьма интеллигентного человека. Он пробил билет, опять-таки молча, с бесстрастным выражением лица, и затем повторил эти действия, пройдя через весь вагон и не привлекая к себе внимание пассажиров. А пробитые билеты он снова засовывал за ленту на шляпах, которые пассажиры так и не снимали с головы.
С улыбкой вспоминал Фридрих Германию, где в то время еще каждый поезд прибывал под оглушительный звон вокзального колокола, а отправлялся под рычание горластых станционных чиновников после третьего звонка и где каждый проводник с беспомощной педантичностью в грубой форме требовал от каждого пассажира предъявления билета. Предаваясь этим воспоминаниям, Фридрих с удовольствием вслушивался в стук колес и наслаждался мыслью о бегстве, сулившем ему что угодно, но только не позор. Он поймал себя на том, что, уйдя в свои размышления, машинально вытаскивал, словно из паутины, нитки из одежды и ощущал, как с каждой минутой ему все легче дышится. Иногда ему казалось, что мощные проворные колеса скорого поезда вращаются вокруг оси недостаточно быстро и что ему самому нужно помогать этому движению, чтобы накапливалось как можно больше новых здоровых впечатлений, которые можно было бы вешать за спиною, как тонкие расписные занавески, и чтобы создавался все более надежный засл