Зинаида — ищущая неведомое ей самой, мятущаяся и всегда неудовлетворенная душа. Она живет более умом, чем сердцем. Жизнь ее редко бывает без излома. Талантлива.
Любовь — ограниченна, мелочна и скуповата, вспыльчива.
Таков рок, тяготеющий над людьми в виде имен. Влияние имени замечается и на неодушевленных предметах.
Погибший в войну крейсер «Паллада» носил имя, уже отмеченное несчастиями. В нашем флоте преспокойно плавает по океанам множество пароходов всяких наименований, и только суда, носящие имя Костромы, гибнут один за другим. На моей памяти крушений «Костромы» было три.
Все вышесказанное — область странного… Делать какие бы то ни было выводы я воздержусь.
Борис Оречкин. Общество любителей осенней непогоды
С. Р. Минцлов не знает, что такое скука. Скучают горожане и те деревенские жители, которые не видят прелестей окружающего их бытия. Горожанину скучно в городе потому, что он утратил связь с прошлым и потерял чутье потустороннего, которое развивает близость к природе: в безмолвии темной бездны зеркал помещичьего дома он погружается в мир ощущений; в высоком кресле у окна видит давно умершую бабушку; в зале с хрустальными сталактитами люстр слышит далекую музыку и видит силуэты румяных и бледных лиц; начинает работать память, факелами вспыхнут забытые события, перед взором скучающего встанет полоса видений прошлого.
В такие «скучные» деревенские вечера С. Р. Минцлов не скучал. Он превратил эти скучные вечера в вечера мистические, организовал «общество любителей осенней непогоды», члены которого съезжались друг к другу и проводили вечера в рассказах о случаях и эпизодах из «потустороннего, мистического мира».
Неудивительно, что именно Минцлов с живым интересом отдается рассказам о воспоминаниях о прошлых незаурядных, не поддающихся рамкам трех измерений случаях. Жизнь Минцлова, ясная в своем настоящем, понятна в истоках прошлого. Этот момент в характеристике писателя особенно подчеркивает в открывающем книгу биографическом очерке Петр Пильский.
Истоки прошлого положили сильный отпечаток на нынешнего представителя старого не только дворянского, но и т. с. литературно-научного рода Минцловых. Любовь к старине и археологии, благоговейная влюбленность в книгу, это живое и никогда не умирающее свидетельство прошлого и, наконец, мистика — три начала, характеризующие писателя, всегда интересные и живые очерки которого нередко появляются на столбцах «Сегодня».
«Мистические вечера» — дань третьему из этих начал. Читаешь один такой мистический очерк за другим, узнаешь о различных рассказываемых простым, здоровым русским языком эпизодах, по-видимому, являющихся не выдумкой автора, а необычными фактами, врезавшимися в его долгую память, и начинаешь вместе с Минцловым думать, что действительно прав утверждающий, что на свете есть вещи, которые не снились нашим мудрецам… Они не снились мудрецам, но они встречаются наяву в жизни, вероятно, каждого; но не каждый реагирует на них с тем интересом и вниманием, с каким это делает Минцлов.
В длинной серии этих мистических рассказов есть любопытный очерк, озаглавленный «Мистика имен». Существует какая-то улавливаемая только нашим подсознанием странная связь между именем, нравственным обликом и судьбой его носителя. Есть имена счастливые и несчастные, и в средние века даже перекрещивали и давали другие имена беспокойным детям: считалось, что имя каждому может прийтись не в пору, как платье. Интересно, что такое поверье распространяется не только на людей, но и на животных и на предметы неодушевленные. Автор указывает на пример «Паллады»: история кораблей этого имени в российском флоте полна всякими несчастьями.
Каждое имя имеет, так сказать, свою судьбу. Любопытно историческое исследование автора, который взял за XIX и начало XX века всех русских писателей и художников, композиторов, артистов и выдающихся военных и сделал выводы, подтверждающие его теорию «мистики имен». Не одного читателя этот опыт заставит, вероятно, порыться в исторических памятниках и святцах, чтобы продолжить своеобразные исследования С. Р. Минцлова.
Вторая часть книги, собственно говоря, непосредственно с «мистическими вечерами» не связанная, содержит серию очерков Литвы, читающихся с таким же интересом, как и первая половина книги. С. Р. Минцлов любит и сочувствует Литве, увлекается литовской древностью — объяснение этому в том же прошлом рода Минцловых, которое вообще оказало такое сильное влияние на С. Р.: еще в преданиях о Грюневальденской битве, в списках старинной летописи упоминается о том, что двое Минцловых легли на поле битвы защитниками своей родины. В литовских очерках Минцлова живой рассказ о его встречах во время поездки по стране его родичей, соединенный с любопытными фактическими и легендарными повествованиями о событиях прошлого тех мест, где пришлось теперь побывать автору.
Книге предпослан критико-биографический очерк Петра Пильского. Автор дает исчерпывающую характеристику С. Р. Минцлова, прекрасно изображает его своеобразную фигуру, знакомить с галереей его незаурядных предков и раскрывает тайну того благоволения перед вечным, единства, нерасколотости, верности, силы, литературности, привлекательности, которыми так умело владеет Минцлов и которые, в свою очередь, целиком владеют им.
Петр Пильский. Сергей Рудольфович Минцлов
Почиют в заповедной тишине Святые озера, синеватой митрой встают на холмах мачтовые леса, равнинная Русь расстилается в своей красоте и убожестве, вьются, сливаясь и расползаясь, колеи разъезженных, бесконечных дорог, зажигаются золотым и розовым светом степные утра, огне-веют вечерние закаты, мечтательно шепчутся сады и рощи, тяжкие, темные ночи мертво спускаются на бескрайнюю землю, выбросившую треугольниками дырявые хатенки, и вдруг среди них, окружившись дубами, сиренью и яблонями, забелеет чудесный помещичий дом; опочивальня старозаветных преданий и львы на воротах тоже спят усталым сном, лениво тяжелея своей посеревшей массой, сторожа вход в узорные ворота, — неоглядная Русь, забывшая себя, не знающая цены ни себе, ни своим богатствам, как эти усадьбы забыли и не ведают старинных чудес, накопленных веками, — брошенных, пожелтевших, сгнивающих книг, прадедовской искусной мебели, расшитых золотом кафтанов, — величавых свидетелей отзвучавших лет, — обольщения, радость и скорбь Минцлова.
Эту Русь он знает и чувствует, подготовленный к ее восприятию рядом культурных усадебных поколений, — землей пахнет от Минцлова, землей и бытом, вызревавшим в его душе наследственно, в течение целого века, передававшего от отцов детям драгоценные навыки почтительного уважения к прошлому, накопления культурных богатств в шкафах и душах.
Старина, быт, книги, — вот настоящая и большая любовь этого писателя, и по этим страницам разостлалась картина российского неряшества, безотцовства и духовной цыганщины.
Среди этого поникшего, оскудевшего мира одичавшего барства Минцлов проходит в своей зоркой наблюдательности внутренне разгневанным свидетелем поругания его святынь. Но гнев сдержан. Тому, кто умеет думать и понимать, дарован талант прощения, и Минцлов умеет хранить в своих оценках и рисунке спокойную объективность, и только изредка вдруг проскользнет нота рассерженности и негодования.
Самый коварный и неверный упрек Минцлову-беллетристу мог быть брошен за его кажущееся пристрастие к темным сторонам усадебной, помещичьей жизни. Нет, тон его книг добр, его улыбки не оскорбительны, лица нигде не изуродованы шаржем. Его герои — деспоты, но и мечтатели, черствые дельцы, но и нежные мистики, бесхозяйственные люди, но и широкие натуры: надорванные души, но и здоровяки.
Как-то я уже писал о том, что в героях Минцлова, в его усадебных типах без труда угадываются два сорта: это — коренники и пришельцы. Тут очень любопытно проследить чреду смен, соседство трагически-грустных Каменевых, глупо-надуто-чванных уродов Чижиковых, просмотреть эту пеструю галерею чудаков, хитрецов, идеалистов, — соседство доброты и безалаберщины, гостеприимства и удальства, — укрытых российским безветрием, утрачивающих запахи корневистых преемственных укладов.
Эти типы и картины глядят на нас со страниц и «Святых озер», из глав повести «За мертвыми душами», из «Снов земли», — обширных панорам развинченного помещичьего быта.
По этим оброшенным усадьбам Минцлов проходит в смертельном, хотя и спокойном одиночестве, со скорбным недоумением культурного человека, пораженного неуменьем, беззаботностью и неряшеством.
Тут мы приближаемся к одному из определений Минцлова. Он, — прежде всего, созидатель. В нем живет напористая энергия. Это — человек, созданный для реальных дел и свершений. Минцлов — строитель, воспитанный в этом инстинкте последовательно и наследственно. Сейчас исполняется не только 40-летие его литературной деятельности, — этим месяцем отмечается еще и столетие, целый век трудов и дел всей семьи Минцловых, его предков, — деда, Карла-Рудольфа Минцлова, его бабушки Эрнестины Минцловой.
Карл Минцлов. Портрет, рисованный им самим
И дед и бабка вписали свои имена в историю переводной русской литературы, впервые ознакомив иностранцев с Пушкиным, Лермонтовым, Гоголем, Григоровичем, потому что Эрнестина Минцлова, сама француженка, рожденная де Галле, передала двух великих русских поэтов на французском языке, а ее муж познакомил с русской прозой и с поэзией Пушкина немцев, и он же написал ряд исторических исследований (в том числе о смутном времени). — напечатанных на французском, немецком и русском языках. Им же была создана знаменитая «Средневековая келья» в Публичной библиотеке, оставлено много трудов по истории русской библиографии, а среди них обширная работа — «Петр Великий в иностранной литературе».
И та же потребность работать, создавать, творить выдвинула и их детей, тоже авторов, и перу Рудольфа Минцлова, отца нашего писателя, принадлежат ценные юридические книги, — «Особенности класса преступников», «Политический процесс Второй империи», «Задачи тюремного ведомства».