Конечно, такая философия уже a priori отказывается от научности. Она проповедует полнейший релятивизм, так как именно вечная перемена культурных и жизненных стилей – предпосылка всех ее начинаний»[964].
Впрочем, далеко не все тогдашние марксисты приравнивали историзм к релятивизму.
Согласно Ханзену-Лёве, многие представители «социологического метода» (Плеханов и Фриче, Переверзев, Бухарин, Троцкий) тоже придерживались постулата «стиля эпохи», «идеалистического» по своей природе, добавляя, что в таком развороте объектом литературоведческого анализа становится «художественное сознание» (в вульгарном марксизме – «психология писателя»), которое, отвечая на «общественный запрос», создает эквивалент в виде соответствующей формы[965].
«Неоклассики» пытались социологически, а главное, исторически увидеть смену стилевых явлений иным образом. В своей работе «Новая украинская литература» (1924), охватывающей период И. Котляревского (1769–1838) и Г. Квитки-Основьяненко (1778–1843)[966], Зеров предлагает новую периодизацию, основанную на «изменении литературных взглядов и вкусов». В предисловии он пишет, что периодизацию социологического типа считает невозможной по причине необоснованности подхода («она пока что не имеет стойкой опоры в специальных исследованиях»):
Что касается другого, и главного, по-моему, требования социологического метода – рассмотрение явлений в их историко-социальной обстановке, то ее я имел в виду все время. Ни на минуту я не упускал из вида классового, коллективного лица украинского писателя и украинского читателя (курсив наш. – Г. Б., А. Д.). Мне было интересно и важно следить за изменениями этого лица и в результате этого за изменениями тех литературных «предложений», которые возникали перед украинскими авторами»[967].
Далее он отмечает, что только схема, «построенная на основании изменения литературных направлений, т. е. изменений не только стиля, но и литературных идеологий», может охватить все разнообразие литературных фактов.
Понятие литературной идеологии как раз очень подходит к попытке Иеремии Айзенштока в печатных работах второй половины 1920‐х – и это стало предметом его переписки с Зеровым – испытать на материале первой трети XIX века актуальную схему Хвылевого (простонародная «Просвита» против сложной и разносторонней «Европы», «котляревщина» против предромантизма Гулака-Артемовского[968]). Вполне закономерно увидеть тут общий мотив переноса современных понятий в прошлое, как у Тынянова в «Промежутке» и позднее в работе «Ода как ораторский жанр» именно актуальные отношения Маяковского и Есенина дают ключ к явлениям XVIII века, а не наоборот. Сам Зеров исходил из важности культурологических обобщений скорее типологического склада и прямо ссылался в литературной дискуссии из немецких авторов на модного Шпенглера, вопреки его официозной репутации «фашистского мыслителя»[969]:
Он – Шпенглер – всегда рассматривал историю человеческой культуры как смену своеобразных и самозамкнутых «культурно-исторических типов», говоря словами иного мыслителя. Каждый из этих типов имеет свой характер, свою психику, не раскрывая до конца своих тайн типу иному. Шпенглер даже пытается показать, что такая наука как математика в античном мире была чем-то органически чуждым, чем-то по сути отличным от понимания ее у [новых] европейских народов… Про искусство и говорить не приходится[970].
Отметим здесь три принципиально важных аспекта. Во-первых, Зеров последовательно продолжает методологическую линию, намеченную еще Перетцом, который писал, что задачей историка литературы является «воссоздание картины смен литературных вкусов и направлений», «чередования литературных спросов и предложений»:
История литературы изучает развитие форм, в которое отливается мысль поэта в разные времена. Под «формой» мы разумеем всю совокупность средств художественной объективации – язык, стиль, приемы композиции, сюжеты – вообще все средства, с помощью которых идея поэта получает осязательное бытие и приобретает способность вызывать в читателе и слушателе соответственные (не тождественные авторским) эмоции[971].
Свои историко-литературные обобщения Зеров делает, основываясь на последовательном анализе элементов формы, при этом применяя инструментарий формальной школы – понятия фабулы, мотивировки, приема, материала. К примеру, обращаясь к особенностям эпической манеры Вергилия, он говорит о двойной мотивировке событий.
Во-вторых, обратим внимание, что Зеров рассматривает эволюцию литературы с позиции историзма, при этом называя свой подход социологическим: смена литературных стилей у Зерова находится в прямой зависимости от исторически сложившегося (а не классового, как он отмечает) «коллективного лица» писателя / читателя и как следствие – изменения литературных запросов, возникающих перед писателем. Исходя из последовательного изменения литературных стилей, Зеров предлагает следующую периодизацию: 1) эпоха пережитков классицизма и сентиментализма (с 1798 года до конца 1830‐х); 2) эпоха романтических взглядов и форм (с конца 1820‐х до конца 1860‐х); 3) эпоха наивного реализма, бытового, под конец с уходом в сторону натурализма (с конца 1860‐х до середины 1890‐х); 4) эпоха неореализма и неоромантизма (с середины 1890‐х до наших дней)[972].
Смещение оптики к позиции читателя имело важнейшее значение для украинского литературоведения. Новаторство подхода Зерова к рассмотрению истории украинской литературы заключается в том, что он впервые по-новому прочитывает и «реанимирует» многих непризнанных в свое время или забытых авторов, которые входят в литературу с опозданием, стилистически соотносясь с предыдущей эпохой[973].
Опоздавшие и непризнанные писатели, такие как подражатель раннему Гоголю Стороженко[974] или влюбленный певец романтичной «Слобожанщины» Щоголев[975], – это одно следствие трудных обстоятельств, в которых существовала и развивалась украинская литература. Вторым следствием было долгое, заезженное переживание литературных стилей в провинции, в распространенной и часто рукописной «литературе читателя» (курсив наш. – Г. Б., А. Д.). Неразвитость наших литературных центров и почти полное отсутствие периодических изданий (своих журналов до выхода «Основы»[976] у нас не было ‹…›) привели к тому, что в провинции устанавливалось свое отношение к украинскому слову, свой взгляд на его задачи, своя литературная манера, которая воспроизводила стиль и приемы пережитой в центре эпохи[977].
В частности, обращаясь к периодизации украинской литературы XIX–XX веков в широко читаемой «Истории украинской литературы» С. Ефремова, Зеров отмечает, что принцип механического распределения писателей по десятилетиям слабо применим к украинской словесности, поскольку в ней нет ощутимого расхождения между литературными стилями десятилетий: «В русской литературе стоит взять двух типичных представителей, скажем, 1840‐х и 1870‐х годов, и мы сразу почувствуем особенность стиля. ‹…› У нас, вопреки авторитетному утверждению Н. И. Петрова, литературные манеры держатся долго и упорно, временами по тридцать-сорок лет»[978]. В качестве примера Зеров приводит феномен «котляревщины» – писателей-эпигонов Котляревского, к которым он причисляет Белецкого-Носенко, Гулака-Артемовского, Порфирия Кореницкого, Степана Александрова и др., а также отчасти Квитку-Основьяненко и Гребёнку[979]. Подражателей Котляревского Зеров, опираясь на А. Белецкого, характеризует как «читателей, взявшихся за перо», которые свое вдохновение черпали только или преимущественно из книг[980].
Изучение читателя в украинской литературе 1920‐х годов занимает центральное место: прочтение литературы с позиции читателя находим в работах Белецкого, Филиповича, Шамрая. И Айзеншток еще в 1922 году писал:
…формальный метод, как и всякий другой, почти не применим в чистом виде: он имеет свой raison d’étre только в ряду других методов. Литературный факт не есть художественное произведение, напечатанное или написанное, как представляет его себе «Опояз»; литературным фактом является художественное произведение лишь в его творческих отображениях ‹…›, ибо история литературы есть столько же история писателей, сколько и история читателей (курсив автора. – Г. Б., А. Д.)[981].
О том, насколько продуктивным был этот подход, свидетельствует и статья Павла Филиповича «Социальное лицо украинского читателя. 30–40 гг. ХІХ ст.»[982]. Интересна она прежде всего тем, что является примером обращения к литературному быту: Филипович делает попытку изучения читателя как его неотъемлемой части. Обращаясь к социальному анализу групп читателей Котляревского, Шевченко, а также «Украинского альманаха» и сборника «Запорожская старина», Филипович реконструирует не только внутреннюю историю публикаций, но и предлагает анализ бытового контекста, в котором они появляются: анонсирование, стоимость издания, писательские гонорары, количество подписчиков, распространение, отзывы и т. д.