Вслед за этим он отмечает, что ему бы не хотелось, чтобы его считали «опоязовцем», который из‐за «узко-сектантских мотивов должен защищать свой лагерь», поэтому вторая часть статьи «будет „за упокой“».
Айзеншток упоминает известную полемику 1924–1925 годов между опоязовцами и марксистами на страницах журнала «Печать и революция», а также московский диспут с участием Николая Бухарина[1063]. Однако свою критику формального метода он основывает на менее известных статьях – А. Горнфельда и С. Боброва, что само по себе говорит о глубоком знакомстве автора с работами, посвященными формальному методу.
Большинство аргументов Айзенштока повторяют критику ОПОЯЗа, представленную С. Бобровым в рецензии 1922 года на первый номер журнала «Начала» (1921), в котором были напечатаны статьи Л. Карсавина, В. Виноградова, В. Жирмунского, а также две рецензии последнего на книги Якобсона и Шкловского.
В качестве «логических несообразностей» (С. Бобров) формалистов Айзеншток приводит обращение Эйхенбаума к изучению дневниковых записей в его ранней работе «Молодой Толстой»: «…поскольку сама тема требовала подключить ‹…› дневники писателя, он (Эйхенбаум) сознательно должен был отказаться от многих принципов (формального метода. – Г. Б., А. Д.), которые требовали от исследователя исключить все, что есть вне литературного произведения»[1064]. Также Айзеншток обращает внимание на предисловие Шкловского к книге «Развертывание сюжета» (1921), в котором тот иронично отмечает, что «не имеет определения для новеллы»: «То есть я не знаю, какими свойствами должен обладать мотив или как должны сложиться мотивы, чтобы получился сюжет. Простой образ и простая параллель или даже простое описание события не дают еще ощущения новеллы»[1065]. Вслед за этим Айзеншток риторически вопрошает: разве «ощущение исследователя является формальным признаком художественного произведения»[1066]?
Свои аргументы исследователь подытоживает цитатой из рецензии Боброва: «Авторы „Опояза“ вообще выигрывают тогда в изяществе своих рассуждений, когда имеют дело с произведениями, где приемы нарочиты, особливы и иронически все время суются в нос читателю»[1067].
В заключительной части статьи автор соглашается с В. Коряком в том, что «формализм есть мировоззрение», но в то же время пишет, что не следует смешивать формализм как метод в литературоведении с опоязовским формализмом: «Быть формалистом вовсе не означает признавать все опоязовские принципы»[1068]. Вслед за этим он подытоживает, что ОПОЯЗ – «это уже прошлое время литературоведения» и критики-марксисты должны двигаться дальше – в направлении имманентного исследования эстетического объекта, которое «должно сочетаться с другими методами – социологическим, психологическим и т. д.»[1069].
Таким образом, Айзеншток, который был дружен с опоязовцами и сам применял формальный метод в своих исследованиях, пытается как бы «актуализировать» его и «оправдать» в глазах критиков-марксистов. Здесь очевидно, что Айзеншток прибегает к хитрой уловке (чего требовало само изменение политического климата): объявляя формализм методом, который шире, чем формализм ОПОЯЗа, и который может усилить марксистский подход к изучению литературы, он тем самым «снимает» идеологическое напряжение.
Подчеркнем также два важных аспекта. Во-первых, речь идет о глубоком знании контекста развития ОПОЯЗа и пристальном внимании не только к его теоретическим работам, но и к дискурсивному полю вокруг формального метода. Во-вторых, и это главное, Айзеншток отмечает, что именно работы и теоретические поиски ОПОЯЗа повлияли на становление украинского литературоведения как самостоятельной науки, а также определили литературу как автономную область знания.
И наконец, последнее. Следует обратить внимание на хронологические рамки развития формального метода в советской украинской культуре: «формалистский» дискурс журнала «Ваплите» говорит о продолжающейся – вопреки «заупокойной» риторике Айзенштока – актуальности идей ОПОЯЗа в национальном культурном контексте. И его выступление, и статья Якобсона появляются на всеобщей волне неутихающего интереса к формальному методу и дальнейших споров вокруг него.
Глава 5. Роман Якобсон«Ваплите», условность искусства и политическая география знания[1070]
Во втором номере журнала «Ваплите» за 1927 год в переводе на украинский язык была напечатана статья Романа Якобсона «О художественном реализме». Публикация эта интересна как с точки зрения самого факта ее появления в органе украинской пролетарской литературы, так и с точки зрения контекста развития идей ОПОЯЗа в украинской критике в 1920‐е годы.
Появление статьи Якобсона в журнале «Ваплите» в 1927 году – когда ОПОЯЗ уже фактически не существовал как институализированная научная группа – подтверждает наш тезис о продолжающемся в советской Украине интересе к достижениям русских формалистов и о попытках – конечно, по-своему, в рамках собственного контекста – усвоить их опыт. Во-вторых, здесь можно говорить о роли украинского контекста в развитии самой формальной теории.
Отметим, что сам Якобсон, следуя установкам Шахматова, еще в начале 1920‐х годов к идеям ряда украинских ученых, вроде Степана Смаль-Стоцкого, относился весьма сдержанно, прочитывая в них в первую очередь идеологию сепаратизма[1071]. Точно так же работа, связанная с Наркоматом иностранных дел еще до отъезда в Прагу и с экспертизой демаркации новых государственных границ на территории бывшей империи, сделала его большим скептиком относительно притязаний национальных окраин к бывшей метрополии[1072]. При этом пребывание в Чехословакии (с противостоянием немецкого и чешского академического сообществ), неприязнь к красным ангажементам молодого лингвиста со стороны монархической части эмиграции, вероятно, делали друга чешских авангардистов и Маяковского более внимательным к литературным и культурным движениям в советских республиках.
История ОПОЯЗа начинается с издания первых двух «Сборников по теории поэтического языка» в 1916–1917 годах; в 1919–1922 годах ОПОЯЗ существует как официально зарегистрированная организация[1073]; после 1922 года работа ОПОЯЗа осуществлялась в «виде частных собеседований», как отмечает Александр Галушкин[1074]. В 1928 году между Шкловским, Якобсоном и Тыняновым идет активная переписка о возобновлении работы кружка, вследствие чего в декабрьском номере «ЛЕФа» за 1928 год появляются тезисы Тынянова – Якобсона «Проблемы изучения литературы и языка»[1075]. Поэтому можно предположить, что Якобсон не случайно предложил для публикации в «Ваплите» именно эту статью, которая должна была обозначить вектор дальнейшего развития исходной доктрины. Таким образом, история публикации Якобсона как бы закругляет и саму эволюцию формальной теории.
К этому добавим, что появление статьи о реализме в искусстве на страницах журнала могло быть продиктовано и внутренним интересом редакции к этой теме. Хвылевой считал, что пролетарское искусство в своем развитии должно пройти те же этапы, что и буржуазное, поэтому, по его мнению, «романтику витаизма» (искусство переходного этапа) должно сменить реалистическое искусство[1076]. Таким образом, появление статьи Якобсона было продуманным жестом, вызванным большим интересом к теоретическим открытиям формальной школы.
Статья, которую Якобсон писал уже в Праге, впервые была опубликована в чехословацком журнале пролетарской культуры «Červen» в 1921 году в переводе самого автора[1077]. На русском языке она появилась только в 1962‐м в сборнике «Readings in Russian Poetics. Michigan Slavic Materials»[1078], позже в собрании сочинений Якобсона «Работы по поэтике» (1987)[1079].
Примечательно, что чешский и украинский варианты отличаются от русской републикации 1962 и 1987 годов. В чешском варианте (в отличие от русского) отсутствует последний абзац, где Якобсон подытоживает свои рассуждения утверждением, что «нельзя отождествлять безнаказанно различные значения слова „реализм“, как нельзя, не рискуя прослыть умалишенным, смешивать женскую косу с железной». Этот тезис он подтверждает и другим примером: «Вероятно, существуют в Африке арапы[1080], которые и в игре оказываются арапами. Несомненно, существуют альфонсы с крестным именем Альфонс. Это не дает нам права каждого Альфонса считать альфонсом и не дает ни малейшего основания делать выводы о том, как играет в карты арапское племя»[1081].
В украинском же варианте последние два примера заменены другим, вероятно, более понятным харьковскому читателю того времени. Здесь Якобсон обыгрывает полисемию слова «ванька» (так в то время называли извозчика): «Существуют, безусловно харьковские „ваньки“, что является собственным именем Ваньки. Но это не дает основания каждого Ваньку считать возницей и наоборот»[1082]