. Поиски Г. Вернадского уже в 1940‐е годы, вслед за отцом – выдающимся естествоиспытателем и создателем Всеукраинской Академии наук, соединения украинских традиций и своеобразия с общим ходом развития целостной и при этом потенциально свободной от советского великодержавия страны тоже остались достоянием его архива[1138].
Но самое главное в аспекте нашей книги: участие в евразийстве П. Сувчинского с его авангардными культурными начинаниями в 1920‐е, позже Святополка-Мирского или уже Якобсона в первой половине 1930‐х так и не обеспечили этому движению устойчивого синтеза футуризма и традиционности, научности и «одействотворения» (как хотелось бы, например, Трубецкому)[1139]. Стоит отметить, что в плане одействотворения для украинской культуры эмиграции – по сравнению с российской – куда перспективней оказалось в 1920–1930‐е «вестниковство» Д. Донцова с его консервативно-романтической апологией национальных героев – аристократов духа. Неслучайны и близкие по времени к евразийским публикациям Якобсона «ландшафтные» культурфилософские или геопоэтические поиски самого Донцова или последующие работы его соратников (вроде бывшего одессита Юрия Липы) в связи с концептами и образами Степи, Междуморья и так далее[1140]. Но это уже происходило за границами советского проекта и уходило далеко от поисков новой литературной теории.
Внимание к географии славистики касалось не только трех(споловино)угольника Украина / «Азия» – Россия / Евразия – Европа, но и внутреннего измерения украинской филологии 1920‐х, которая не ограничивалась только непростыми отношениями киевского и харьковского центров. Резкий сдвиг и рассредоточение во время Гражданской войны научных кадров по территории бывшей империи, всплеск издательской активности на местах, создание и рост многих новых (порой неформальных) центров и университетов в прежних провинциях, губернских и малых городах[1141] уже к середине 1920‐х сменились тенденцией к упорядочиванию.
В Одессе наиболее активной формой организации авангардной литературной и культурной жизни середины 1920‐х годов оказался Юго-ЛЕФ и его периодика (из украинских авторов там были поэты Леонид Чернов, Леонид Недоля, Александр Рохович), а также связь украинских прозаиков с местной киноиндустрией[1142]. Представители Юго-ЛЕФа наряду с представителями других украинских организаций участвовали во Всесоюзном совещании левых литературных сил в Москве в январе 1925 года[1143].
Однако, в отличие от Харькова или Петрограда, связь актуальной литературы с филологическими штудиями тут оказалась минимальной. Отказ от университетов в советской Украине, ставка на подготовку учителей средней школы привела к тому, что воспроизводство немногочисленных ученых ушло на специальные кафедры в системе Всеукраинской академии наук (точно так же, как незаменимой для русского формализма стала роль литературных студий, а потом Института истории искусств в Петрограде/Ленинграде). В Одесском ИНО украинской литературой занимались прежде всего Андрей Музычка (1888–1966), создатель довольно схематично-социологической книжки о Лесе Украинке середины 1920‐х[1144], статей о Коцюбинском, Пидмогильном; а также Кость Копержинский (1894–1953), более сведущий и талантливый специалист по старинной и новой украинской литературе. Копержинский, в частности, был автором серьезных обзоров развития нового литературоведения и отклика на труд Зерова по истории украинской литературы от Кулиша до Винниченко[1145]. Копержинский в плане публикаций ориентировался на киевские издания Михаила Грушевского[1146] (в первую очередь на журнал «Украина»). Харьковская кафедра истории украинской культуры во главе с Дмитрием Багалеем больше тяготела к одесским историкам вокруг Михаила Слабченко.
Вообще, во второй половине 1920‐х именно краеведение оказалось для многих филологов и историков формой научного самосохранения и реализации – и в России (как для Анциферова), и в Украине. Так, в Прилуках создателем местного музея стал ученик Перетца, исследователь байронизма и творчества Рылеева Василий Маслов. Эта краеведческая составляющая станет важной для Виктора Петрова и его екатеринославского / днепропетровского культурного круга не только в 1920‐е, но и получит европейское продолжение во второй половине 1940‐х годов (о чем подробнее в следующей части этой книги).
Наверное, важнейшей для нашей книги фигурой вне Харькова и Киева в советской Украине был сын священника, выходец из шведского рода Григорий Майфет (1903–1975), чья преподавательская и культурная деятельность связана с Полтавой (его наставником был педагог и краевед Василий Щепотьев[1147]). Среди множества работ Майфета выделяются два тома одноименного сборника статей «Природа новеллы» (1928, 1929), где он, в частности, весьма позитивно отзывался о подходах Б. Эйхенбаума и В. Шкловского. Важное отличие труда Майфета, которое сближает его с компаративизмом Филиповича и Драй-Хмары, – отсылки к современной ему зарубежной литературе, а также к американским учебникам по писательской технике. Но стоит учитывать, как специально отмечал в благожелательном отзыве на книгу Майфета Владимир Державин, что главным предназначением ее, включая и схематические рисунки фабульного строения, было все-таки «учебное», а не исследовательское[1148]. Двухтомник Майфета заметил в конце 1930‐х и львовский обозреватель советских критико-литературных штудий Ярослав Гординский, считая его одним из самых ярких проявлений формального анализа в УССР. Активное участие Майфета в литературной жизни, переписка с европейскими писателями (включая Стефана Цвейга) стали, вероятно, одними из причин его ареста в Полтаве в 1934 году. После долгих лет лагерей и северной ссылки он попытается вернуться и безуспешно заново обрести второй дом в Украине уже после 1953 года[1149].
Более академичным был поворот к новым темам и сюжетам в 1920‐е годы многолетнего профессора Нежинского историко-филологического института Владимира Резанова (1867–1936), члена-корреспондента АН СССР, специалиста по старинному украинскому театру. С преобразованием прежнего классицистского, специализирующегося на латыни и греческом института в учительский ИНО он не просто перешел на преподавание на украинском, но и обратился к наследию недавних классиков. Его большая статья о Лесе Украинке выгодно отличается от упомянутой выше работы одессита Музычки, а опубликованная уже в начале 1930‐х в Нежине статья по теории стилей перекликается с аналогичными поисками Александра Белецкого того же времени[1150]. Но в тот период и растерянному Резанову, как вспоминал его ученик, позже эмигрант Иван Кошеливец, приходилось вместе со всеми менять вехи преподавания с вмиг «устаревших» Плеханова и Переверзева на новые «подлинно марксистско-ленинские» ориентиры[1151]. География украинского формализма к концу 1930‐х оказалась в большинстве случаев мартирологом.
История как русского формализма, так и его рецепции в советской Украине завершается к концу 1920‐х годов. Это связано не только с кризисом формального метода (и в целом проекта «новизны» в авангардном искусстве) и попытками его создателей и последователей расширить поле его применения, а то и вовсе сместить фокус с имманентности на социальность[1152]. Главной причиной конца формальной школы были не теоретические противоречия или персональные конфликты, а унификация советской культуры 1920‐х годов, которая прежде предоставляла пространство (впрочем, ограниченное) для поисков и экспериментов. Фактическое завершение литературной дискуссии выступлением самых высоких партийных чиновников (А. Хвыли, М. Скрыпника) в Харькове в феврале 1928 года с призывом к объединению всех просоветских организаций – вскоре после ликвидации ВАПЛИТЕ – уже ясно показало перспективу постепенного свертывания былого плюрализма. Уже через год про «опасности формализма» развернуто рассуждал Феликс Якубовский, ранее близкий к «форсоцам»[1153], а в 1930-м про «недобитков формализма» напишет Олекса Полторацкий прямо в «Новой генерации».
Формализм как школа, направление в гуманитарных науках, литературная теория и практика прекратил свое существование в условиях консолидации сталинского режима и формирования нового типа культурной политики. Эта новая политика практически полностью изменила ситуацию в советской литературе и литературоведении в 1930‐е годы. Тому, как это происходило в Украине, посвящена следующая часть книги.
Часть пятаяPost mortem
Глава 1. Украинский формализм под ударом
С конца 1920‐х годов политическая и идеологическая ситуация в Советском Союзе меняется. Курс на строительство социализма в одной стране и разворачивающаяся индустриализация подразумевали стремительный рост крупной промышленности (в том числе военной), а значит, централизацию с соответствующей трансформацией федеративных отношений советских республик. В рамках этого процесса к концу 1928 года, по сути, сворачивается НЭП как важнейший элемент восстановительного периода. Попытка в начале того же года поставить вопрос о самостоятельном развитии Украины и об определении места ее в союзной хозяйственной системе – публичное выступление экономиста Михаила Волобуева (1903–1972) – было оценено как националистический уклон, да еще и близкий идеям разгромленной вскоре «правой оппозиции»