Параллельно с этим началось установление всестороннего идеологического контроля над сферами культуры и науки. Культурная революция на деле подразумевала «расчистку» культурного поля от «идеологически враждебных» элементов, в том числе национальных (ОГПУ и власть следили за «чуждой» интеллигенцией особенно тщательно[1155]). Важными инструментами ее стали доносы и мало отличавшиеся от них публичные обвинения в «контрреволюционной деятельности», «буржуазном национализме», в пережитках былого неискреннего «попутничества» и прочих «грехах».
К концу 1928 года ухудшается идеологическая обстановка внутри литературных и научных организаций и институций, что в первую очередь проявилось в изменении характера литературной и научной критики, которая чем дальше, тем больше принимала преимущественно политический характер. Наряду с обличительной критикой, направленной против «классовых врагов», в основном «попутчиков» и представителей дореволюционной интеллигенции, развивается типичная для тоталитарных режимов практика публичной самокритики и признания своих «ошибок». В «Обращении ЦК ВКП(б) ко всем членам партии, ко всем рабочим о самокритике» от 3 июня 1928 года говорилось, что партия всегда считала самокритику мощным средством исправления ошибок в партийной и советской работе[1156].
В своей статье «Против опошления лозунга самокритики», опубликованной в газете «Правда» 26 июня 1928 года, Сталин заявил:
Почему лозунг самокритики получил особо актуальное значение именно теперь, именно в данную историческую минуту, именно в 1928 году? Потому что теперь ярче, чем год или два года назад, вскрылось наличие подкопной работы классовых врагов советской власти, использующих наши слабости, наши ошибки против рабочего класса нашей страны. Потому что уроки шахтинского дела и «заготовительных маневров» капиталистических элементов деревни плюс наши ошибки планового порядка не могут и не должны пройти для нас бесследно[1157].
За месяц до публикации статьи Сталина, с 18 мая по 6 июля, в московском Доме Союзов проходил судебный процесс по сфабрикованному «Шахтинскому делу» (официальное название «Дело об экономической контрреволюции в Донбассе»), которое стало одним из переломных событий советской истории рубежа 1920–1930‐х годов. Представители дореволюционной технической интеллигенции – специалисты угольной промышленности – обвинялись в создании контрреволюционной организации, связанной с зарубежными антисоветскими центрами[1158].
Следующим ключевым процессом для жизни украинской интеллигенции стало «дело Союза освобождения Украины» (СВУ), сфабрикованное Государственным политическим управлением (ГПУ) УССР в рамках кампании по расчистке политического поля для проведения дальнейшей сталинской политики. 24 октября 1929 года Политбюро ЦК КП(б)У специальным решением поручило главе Совнаркома УССР Власу Чубарю согласовать в ЦК ВКП(б) вопрос о публикации сообщения по делу СВУ. Первое сообщение о раскрытии СВУ появилось в прессе в ноябре 1929-го[1159]. Сообщалось, что СВУ была антисоветской организацией, которую создали представители старой интеллигенции, бывшие сторонники Украинской народной республики, Симона Петлюры, а также деятели Украинской автокефальной православной церкви (УАПЦ). Сам судебный процесс проходил в здании оперного театра в Харькове с 9 марта по 19 апреля 1930 года, в ходе его были осуждены 45 человек[1160]. Среди осужденных – академик и вице-президент Всеукраинской Академии наук, историк литературы Сергей Ефремов, литературовед и активный член Товарищества украинских прогрессистов (ТУП) Андрей Никовский, бывший премьер-министр УНР, деятель УАПЦ Владимир Чеховский, бывший член УСДРП, профессор Киевского института народного образования историк Йосиф Гермайзе. Всего в процессе было задействовано 74 человека. После дела СВУ в арсенале обличительной критики появилось новое понятие – «ефремовщина» как синоним контрреволюционной деятельности и буржуазного национализма.
В качестве примера идеологического давления приведем цитату из дневника Сергея Ефремова, запись от 1 февраля 1929 года: «В Киеве в школах „заведена легкая кавалерия“. Это отряды комсомольцев, которые поставили себе заданием шпионаж, выслеживание и, конечно, донос в соответствующее место обо всем, что им не нравится»[1161]. Процитируем также его запись от 7 февраля того же года: «Как ни возьмешь газету – капает бешеная пена. Ругают Академию (ВУАН. – Г. Б., А. Д.), ругают российскую [Академию наук] и нападают на нее. За непослушание. Ругают отдельных людей (недавно в вечерней газете – Зерова и других профессоров), ругают институции (Всенародная библиотека)»[1162].
Здесь также отметим, что свидетелями по делу СВУ на судебном процессе выступили «неоклассики» М. Зеров и П. Филипович, которых в конце 1920‐х обвиняли в грехах «попутничества» и «формализма». 25 февраля 1930 года в газете «Пролетарская правда» Зеров опубликовал покаянное письмо, в котором отрицал свою причастность к националистическим и народническим кругам украинской интеллигенции, а также оправдывался за использование формального анализа в своих работах.
Никем иным, кроме как преданным работником социалистического советского строительства, я себя не считаю ‹…› особенно сейчас, среди трудностей и достижений реконструктивной эпохи, когда вновь остро встали классовые противоречия, каждый шаг сделался ответственным и когда некоторые представители украинской интеллигенции, назвав себя Союзом освобождения Украины, пошли на преступный, враждебный революции заговор. Не может быть другой оценки этого контрреволюционного заговора, как – сигнализация зарубежному фашизму ‹…›[1163].
Это публичное заявление М. Зерова – яркий пример политического и идеологического давления на представителей украинской интеллигенции на рубеже 1920–1930‐х годов[1164].
Секретный осведомитель советских спецслужб во время процесса так передавал непубличные настроения лидера «неоклассиков»:
Я не согласен, что все эти арестованные причастны к организации, о которой говорит ГПУ. Но я не согласен с теми, которые говорят, что они страдают невинно, хотя вина их заключается в том, что они не смогли перебороть свои идеалы старых борцов за освобождение украинского народа, а остались под влиянием этих идей и тогда, когда пришла действительность гораздо более реальная, чем эти мечты. Тут они, которые всегда привыкли быть вождями, вместо того чтобы вести вперед, остались далеко позади. История опередила их, и слава отошла от них раньше, чем они отошли от жизни[1165].
Показательно, что вне процесса остался крупнейший историк, глава Центральной Рады Михаил Грушевский, который разошелся с Ефремовым и многими старшими лидерами сторонников украинской независимости еще в 1918–1919 годах, когда видный историк ушел к эсерам и к более радикальной и социально ориентированной молодежи[1166]. В итоге эволюции украинского эсерства Грушевский вместе с рядом других поворотовцев/возвращенцев и целой когортой галицких интеллигентов-прогрессистов вернулся в Советскую Украину (что сильно отличалось от российского сменовеховства и чисто культурных фигур вроде Алексея Толстого). За 1924–1930 годы Грушевский успел очень много сделать в структурах ВУАН в плане научном, а также для консолидации культурных сил. В контексте нашей книги нужно упомянуть его начатую в эмиграции шеститомную «Историю украинской литературы»[1167]. Методологически она тяготела к принципам культурно-исторической школы, но дала немало богатого материала для осознания древности украинской словесности, которая (как и у Перетца!) оказывалась куда старше новаций Котляревского или харьковских романтиков начала XIX века. Впрочем, и Грушевский вместе с рядом ближайших сподвижников был арестован в первые месяцы 1931 года и в итоге отделался куда более мягким приговором, чем члены мифического СВУ: ссылкой в Москву, за пределы УССР[1168].
Все эти кампании происходили на фоне внутренней партийной борьбы. В 1929 году из СССР был выслан Лев Троцкий, усилилось преследование представителей так называемого «левого» (Г. Зиновьев, Л. Каменев и соратники), а также «правого» (Н. Бухарин, А. Рыков, М. Томский и др.) «уклонов». 7 ноября 1929 года в газете «Правда» была опубликована программная статья Сталина «Год великого перелома», в которой он назвал 1929‐й «годом великого перелома на всех фронтах социалистического строительства»[1169]. Украинизация как кампания продолжалась на местах (и даже в ряде районов РСФСР) и в 1931–1932 годах, порой с увеличением темпов[1170], но общий вектор политики уже начал меняться.
Отдельное масштабное наступление велось на гуманитарные науки, в частности на историю и теорию литературы. В постановлении ЦК ВКП(б) «О работе Коммунистической Академии» от 15 марта 1931 года сообщалось, что «этап завершения фундамента социалистической экономики требует перестройки всей научно-исследовательской работы, подчинения ее строгой плановости ‹…›. Необходима еще неустанная работа по искоренению существующих и возникающих в различных научных областях теорий, отражающих буржуазное и социал-демократическое влияние»