Наступление в начале 1930‐х на литературоведение 1920‐х годов привело, по мнению автора, к утверждению «неонароднического» дискурса, представители которого «сознательно ограничивали функцию украинского искусства этнографической автаркией», а всех деятелей, значение которых перерастало эти рамки, объявляли антинациональными[1237]: «Главные позиции на литературоведческом фронте начинают занимать, с одной стороны, бывшие апологеты модернизированного просвещения и просвитянства, а с другой стороны, те, кто в борьбе двух направлений на предыдущем этапе, в 1920‐х годах, все время колебались между этими двумя полюсами»[1238]. Обратим внимание, что Петров в 1946 году походя использует негативный ярлык «просвитянства», как будто прямо взятый из ранних памфлетов Хвылевого. Он отмечает, что ведущую роль в реставрации народнического дискурса сыграли не партийные функционеры, но идеологически подкованные выходцы из литературно-ученой среды – Александр Дорошкевич и Сергей Пилипенко. Последний в начале 1930‐х годов был директором Института Тараса Шевченко в Харькове, Дорошкевич в то время возглавлял его киевский филиал.
По ироничному замечанию Петрова, «крестьянский демократизм народников был провозглашен фундаментом новой ортодоксии»[1239]. Здесь важно отметить, что сам Петров, директор киевского Института фольклора с января 1941 года, тщательно обходит стороной и, по сути, как бы микширует собственное участие в кампании против «буржуазно-националистической» этнографии предыдущего поколения – свое публичное выступление еще 1928 года против Агатангела Крымского за его «народнические» взгляды. Статья Петрова так и не появилась в печати, но и факт выступления, и характер все более беспорядочных выписок из работ от Сумцова до Проппа, сохранившихся в папках против Крымского, по эмоциональной характеристике Соломии Павлычко, показательны как документ эпохи.
Петров не без оснований указывает, что множество статей Крымского с научной точки зрения являются анахронизмом, ибо они отражают состояние науки 1890–1900, но никак не 1920‐х годов. Но анахронизм этот он объясняет отсутствием классовой оценки.
‹…› Один из разумнейших и талантливейших ученых и писателей новой формации пишет мерзкий пасквиль против одного из лучших исследователей и авторов старшего поколения[1240].
Впрочем, сам Крымский выжил в 1930‐е, продолжая по мере сил востоковедческие штудии, а Петров ненадолго был арестован после 1936 года. Официальная концепция, которую в статье Петров емко обозначает как «от Шевченко до Ленина», легла в основу исследований Института в 1930‐е годы. Эта схема, по мнению ученого, должна была объединить «национальный элемент с социальным, национализм с коммунизмом, что впоследствии было демаскировано как выявление „скрыпниковского“ национал-большевизма»[1241].
В качестве параллельной линии развития украинского литературоведения в 1930‐е – начале 1940‐х годов ученый называет работы Дмитрия Чижевского[1242], который с 1921 года жил в эмиграции. Петров, сам немало и оригинально работавший в советском Киеве 1930‐х, в своем ретроспективном анализе середины 1940‐х исходит из того, что теоретически самостоятельная история украинского литературоведения предыдущих 15 лет – все же история в первую очередь зарубежной, несоветской линии его развития, где основополагающее место по праву занимают концептуальные поиски Дмитрия Чижевского (к которым сам Петров в этот момент был не случайно близок).
Глава 2. Зеркала формализмаЛьвовские споры, Дмитрий Чижевский и барочные складки гоголевской «Шинели»[1243]
Данная глава наименее «советская» в книге о нацмодернизме и его научных измерениях. Практически все ее украинские герои никогда не были связаны с СССР (кроме львовянина Михайла Рудницкого с осени 1939 года). Однако культурные и теоретико-литературные радикальные сдвиги 1920‐х были для них важнейшим вызовом, даже если к коммунистическому проекту они относились сугубо отрицательно (при этом Д. Чижевский в годы Гражданской войны в Украине, например, был меньшевиком и видным членом социал-демократического движения[1244]). Главные труды, значимые в нашем контексте, например книга львовянина Ярослава Гординского про советскую литературную критику, были созданы уже после 1930 года, когда украинизация начала, по сути, сворачиваться[1245]. Центрами не-советской украинской литературной жизни оставался Львов с его «направленческими» журналами (но с чисто польским после начала 1920‐х университетом) и зарубежная Чехословакия; именно в последней сосредоточивались главные учебные заведения эмиграции[1246].
Попыткой развития филологического анализа в духе установок Перетца начала 1910‐х годов были труды его киевского ученика Леонида Билецкого, осевшего десятилетием позже в Праге. И все же они явно уступали по глубине анализа и масштабности подхода работам более молодых харьковских или киевских коллег[1247]. В частности, Белецкий в рамках задуманного двухтомного труда по истории литературно-научной критики (так!) в середине 1920‐х в проспекте ненаписанного второго тома уже обращал внимание и на работы русских формалистов, и на публикации Меженко в «Шляхах мистецтва», а также на исследования Якубского. Он показывал связь не только собственно украинской литературы раннего нового времени и XIX века, как Франко или Зеров, но и литературоведческого мышления этих несхожих времен. Однако его императив обращения к Потебне как национальному мыслителю («представить идеи главного своего наставника в виде светоча, освещающего все поэтическое творчество своего народа так, как того требуют интересы украинской науки») остался скорее декларацией[1248].
Микола Ильницкий отмечал, что подход Билецкого ближе к идеям А. Н. Веселовского и к «размеренному» стилю мышления, свойственного скорее XIX веку, чем бурному ХХ-му. Собственные опыты Леонида Билецкого по истории украинской литературы даже после републикаций середины 1990‐х востребованы в уже независимой Украине явно менее, чем работы Зерова, Айзенштока или Шамрая, несмотря на всю популярность диаспорных штудий (отчасти можно усмотреть сходство его трудов по украинской литературе, включая «галицкую троицу» или разборы поэзии Шевченко, с эмигрантскими религиозно-культурными сочинениями другого ученика Перетца – Ивана Огиенко).
В целом попытки представить его публикации как наследие некой будто бы реально существовавшей в Украине или Европе до и после революции особой «филологической школы» кажутся недостаточно эксплицированными, во всяком случае, не подкрепленными развернутым историко-научным анализом[1249]. Скорее, речь шла о довольно традиционной университетской филологии как дисциплине (в смысле «пояснения текста») и идеях культурно-исторической школы, дополненных анализом выразительных средств в духе В. Н. Перетца. Обновление литературно-критического сознания 1920‐х годов было связано не с эмигрантской мыслью[1250].
В Западной Украине тон в литературной критике задавали авторы «Литературно-научного вестника», где главной фигурой оставался Дмитро Донцов, еще с начала 1910‐х переехавший из Надднепровской Украины на территорию Австро-Венгерской империи, завзятый критик москвофильства и русской культурной традиции вообще, перешедший от молодежного социализма к идеям интегрального национализма с явными симпатиями к муссолиниевской Италии, культу сильных личностей и новой элиты[1251].
Именно к кругу Донцова примкнул в начале 1930‐х после переезда в Германию «неоклассик» Освальд Бургардт, ставший печатать свои стихи в «Вестнике» под псевдонимом Юрий Клен[1252]. Для самого Донцова литературные тексты (повести и памфлеты Хвылевого, к примеру) оставались показателями развития национального духа, интересными не сами по себе, но именно в качестве «отражений» наиболее существенных процессов. Позднее Ю. Шевелев справедливо описывал разницу подходов двух влиятельных мыслителей межвоенного времени: там, где Хвылевой (добавим, убежденный большевик) ставил вопросы или искал, там Донцов утверждал и проповедовал уже заранее ему известное[1253].
Зато в кругу либерального журнала «Назустріч» («Навстречу») Михаил Рудницкий оставался ближе всего к позициям эстетической критики в духе идей «Молодой Музы» (членом которой он сам был когда-то)[1254]. В заключительном эссе книги очерков «От Мирного до Хвылевого» (1936) Рудницкий не щадил чувства галицких литераторов, указывая на культурное первенство советского варианта нацмодернизма:
После смерти Ивана Франко в Галичине воцарилась гнетущая тишина. Литературные движения после войны мало отличаются от стоячих вод довоенных лет, когда несколько книжек в году выпускал малый круг писателей, что с большими трудами находили издателей и читателей. Со времен, когда на приднепровских землях утвердилась советская власть, вся наша литература обрела иной облик. Это единственная в Европе литература многомиллионного народа, разделенная политическими силами, подобно географической карте, на враждебные территории