— И он за ними, — сказала Вера с обидой и горечью из-за того, что член их семьи, ее брат так пренебрежительно относится к своему учителю. В том, что Игорь и она пошли в архитектуру, заслуга дяди Максима, может быть, не меньше, чем отца.
— Я пока приглядываюсь.
— Приглядываешься? К чему? Или прислушиваешься к Макоеду?
— И прислушиваюсь. Чтоб знать истину…
— Ты меньше разносил бы макоедовские сплетни! Это занятие для бездарностей.
Почуяв, что отец начинает сердиться, Игорь попытался обернуть все в шутку.
— Мама! — как маленький, крикнул он матери, которая вошла в комнату с тарелкой аппетитных блинчиков с творогом, обильно политых топленым маслом. — Мне хотят заткнуть рот!
Дисциплинированная Таня и Толя, который считал себя совсем взрослым, всегда с интересом слушали споры архитекторов. Мать, в любых других вопросах высший авторитет, никогда не вмешивалась в профессиональные разговоры мужа и детей, разве только когда уж слишком разгорались страсти и дело доходило до ссоры или когда Игорь разрешал себе неуважительно подсмеиваться над отцом. Полю радовало, что они собираются вместе и так горячо спорят.
Слова Игоря, что ему хотят заткнуть рот, рассмешили Катьку. Девочка, представив, как и чем это можно сделать — заткнуть рот, — так и закатилась смехом.
— Мама! Игорю заткнули рот.
— Чем? — улыбнулась Поля, ставя тарелку с блинчиками на середину стола.
— Игорь! Чем тебе заткнули рот?
— Словами, дорогая Катерина.
— Разве словами можно заткнуть? — удивилась Катя.
Детская непосредственность всех рассмешила.
— Можно, Катька. Такой кляп вставят, что не пикнешь.
— Не плети чепуху ребенку, — сказала мать. — Кто тебе вставлял кляп?
— Никто как будто бы. А между тем я почему-то стал мудрым. Иной раз хочется на совещании, на собрании сказать то, что думаю. Но включается какой-то автоматический тормоз. Иногда тормозит намертво: не лучше ли помолчать? А иногда спускаюсь тихо, ровно, как хороший шофер с горы, говорю то, что нравится…
— Начальству? — презрительно спросила Вера.
— Нет, сестра. Говорю то, что нравится большинству. Играю, как посредственный актер, на публику.
— Зачем? — серьезно, даже встревоженно спросила Поля.
— Черт его знает. Пользы от этого в большинстве случаев мне никакой.
— Он как Катька, — сказала Вера. — Хоть глупость сказать, только бы обратить на себя внимание.
— Ты сама глупая! — закричала обиженная Катька.
Вера отмахнулась от сестренки.
— А скорее всего, это от Жанны. Она любит показать себя. С кем поведешься…
— …от того блох наберешься, — помог сестре Толя без улыбки и, кажется, без особого интереса к их разговору; он прикидывал, хватит ли на всех еще по блинчику. Толя был самый справедливый и самый простодушный в семье, все всегда делил на всех, любую мелочь, и презирал всякие условности, которые, по его мнению, усложняют человеку жизнь: например, вилкой он брал только то, что нельзя взять пальцами, а блинчик не ковырять вилкой, а взять пятерней — одно удовольствие.
Мать слышит каждое слово, видит каждый жест и взгляд.
— Бери, бери, Толя, не считай, На кухне еще есть. Таня! Ты одного блинчика не можешь осилить?
— Мамочка! Так ужинали купцы.
— Грамотные вы все!
Надо было ответить Игорю, который, пока она разговаривала с младшими, сказал Вере, продолжая диалог:
— А я думаю, это от отца. Наследственность. Наконец ее перестали отрицать у нас.
Распустился Игорь, никакого уважения к отцу. Но Виктор не обиделся на слова сына, с молодой улыбкой ответил:
— Нет, врешь, брат. И на собраниях я выступал редко. И на публику никогда не играл. Это болезнь твоего поколения. Нам было не до того.
— Отец, не переноси мою болезнь на все поколение. Сам ты говоришь, мы разные. И вы разные. Кар-нач и ты, например. Хоть вы и друзья.
— У нас разные характеры. Но у нас одни идеалы.
— Только ты борешься за них как идеалист, а Карнач — как реалист. Он строит дворцы… Их могут ругать. Но о них напишут монографии. Теперь он захватил себе монумент партизанам…
Игорь осекся. Он вдруг увидел, как отец положил вилку — очень уж осторожно — и как побагровело его лицо.
— Сын мой, — угрожающе тихо и хрипло обратился Виктор к Игорю. — Я понимаю так: ты хочешь сказать, что я непрактичный дурак, потому всю жизнь проектирую жилые дома? Верно?
Игорь не отвечал.
Шугачев-старший поднялся из-за стола, и голос его зазвенел:
— Да. Я проектирую жилье. И скажу тебе, что ни один дворец, ни один монументальный комплекс не дал бы мне той радости, какую дает работа над жилым домом, районом…
— Громкие слова, отец. Кто про них сказал доброе слово, про твои дома?
— Игорь! — возмутилась мать.
— Ничего, Поля. Это хорошо, что сын откровенен, хотя и грустно, что он так думает. Любовь к славе движет творчество, но часто и губит художника… Я тоже думал о ней, о славе. Раньше больше, теперь меньше. Но если можешь, прошу поверить… Это не громкие слова. Работал я не ради нее, не ради монографий. Проектируя, я думал о людях… о детях… о тебе, о Тане, чтоб вам было тепло, уютно… просторно…
Игорь хмыкнул.
— Я тебя понимаю. Думаешь, у меня не болела душа, когда я проектировал лестничные клетки, по которым нельзя было внести мебель, совмещенные санузлы и два с половиной метра от пола до потолка? Но что лучше — такая квартира или ничего? Теперь мы стали богаче. Переросли эти габариты. От многого отказались. Теперь мы можем думать о городе, районе, который удовлетворил бы потребности людей завтрашнего дня… Твои потребности… Катькины… Даже потребности твоей Жанны. — Шугачев усмехнулся, обошел стол, остановился перед сыном и дочерью и торжественно заявил: — И я сделаю такой район! Он уже построен! Здесь! — он хлопнул ладонью по лбу, повернулся и сказал жене тише и не так уверенно: — Я построю такой район в Заречье. Несмотря ни на что, — и сел на свое место, улыбнулся обессиленно, как будто окончил тяжелый труд, потом виновато, как бы извиняясь, что не все сделано так, как им, детям, хочется, попытался пошутить: — Ты еще напишешь монографию про мой район.
— Браво, папа! — с искренней радостью воскликнула Вера.
— Браво! — захлопала в ладоши Катька.
В Полиных глазах затаилась тревога, она одна почувствовала, что у Виктора неспокойно на душе. Впервые ее не обрадовало то, что он говорит с детьми так серьезно, такими высокими словами и будто превозносит себя. Значительно проще было его понять, когда он посмеивался над теориями Игоря или сердился, кричал. В таких случаях она с улыбкой думала: «Пускай хоть в семье человек проявит свою власть».
Игорь смотрел на отца без обычной иронической усмешки, серьезно и пытливо, как будто увидел вдруг совсем другого человека.
— А ты знаешь, старик? Эта твоя уверенность мне понравилась. У тебя никогда не хватало уверенности. Каждый свой проект ты ставил под сомнение. Только все карначовское хвалил.
— Карнача не трогай. Он выдающийся архитектор.
— Он тебя вырастил, свинтус ты, — с обидой за Максима бросила брату Вера.
Поля мыла тарелки, когда Виктор вошел в кухню. Остановился у нее за спиной. По шагам, по молчанию, даже, кажется, по тому, как он дышит, она почувствовала, что он хочет поговорить с глазу на глаз.
— Опять сама моешь? — недовольство явно деланное. — Мало у тебя помощников? Тарелки не могут помыть!
— Витя! У каждого из них свои дела. Столько уроков!
— Растишь белоручек.
— Витя, у нас неплохие дети, — Поля старалась говорить мягко, осторожно, чтоб не задеть за больное, а что это, никак не могла догадаться.
Виктор отошел и сел на табуретку у стола. Помолчал.
— Поля!
— Что, Витя?
— Я сказал им неправду. Детям.
Она поставила тарелку на тумбочку и повернулась от раковины, сняла с плеча полотенце и закутала им. покрасневшие от горячей воды руки, точно застеснявшись, что они такие красные, мокрые.
— Самое странное, что именно сегодня я хотел сказать вам правду. Но этот чертов сын Игорь так повел разговор, что я не мог иначе. Пойми…
— Нет, не понимаю, — чуть шевельнула она губами.
Шугачев на миг закрыл лицо ладонями, но тут же протер пальцами глаза, словно в них попала пыль, провел ладонями по щекам и сказал решительно:
— Заречного района не будет. Нет, район будет, но не по моему проекту.
Подождал, что она ответит. Поля молчала. Он вскочил и, расхаживая по тесной кухне — три шага вперед, три назад, — стал горячо и многословно убеждать:
— Думаешь, мне легко слушать попреки родного сына? Ты думаешь, я дурак, не понимаю, что он говорит правду? Да, большинство моих домов устарело. При моей жизни. Это трагедия для архитектора. Ведь мы все мечтаем творить на века. Мне пятьдесят четыре года. У меня есть опыт… Я могу… и я хочу построить район, который выразил бы нашу эпоху. Не люблю громких слов! Скажу тебе проще. Комплекс этот выразил бы нашу с тобой радость жизни, радость наших детей. А мое восприятие мира, я уверен, дало бы радость и людям, которые бы там жили. Разве для этого не стоит потрудиться? Я понимаю безжалостный закон экономии. Я проектировал самые экономичные дома. Но больше не могу. Верно, не пришло еще время для постройки того, что спроектировано у меня в голове. Но почему можно другим — в Москве, в Вильнюсе? Почему нельзя мне?
О нормативах Поля наслышалась и от мужа, и от сына, и от их коллег, молодых и старых. В экономических расчетах проектов она разбиралась получше иного архитектора. И, между прочим, будучи бережливой хозяйкой, зная цену деньгам, которых постоянно не хватало, она не всегда одобряла их недовольство нормативами, тем, что нельзя тратить государственные деньги без ограничений. Но никогда и никому не высказывала своего мнения. И считала, что ее Виктор, не в пример молодым, самый разумный: он иногда тоже ворчал, однако всегда заботился о стоимости каждого проектируемого им дома, Даже Максима попрекнул. Правда, за глаза. Когда они осматривали Дворец культуры, сказал: «Замечательное, конечно, здание. Но триста тысяч сверх сметы…» — почмокал и покачал головой.