Но тут же опомнился. Так ответить было бы бездушным бюрократизмом, а он никогда не был бюрократом, особенно если дело шло о судьбе или здоровье людей. Он может наказать, но может и помочь. В такой ситуации обязательно должен помочь! Снова откинулся на спинку кресла, взглянул на Галину Владимировну с усмешкой, сказал без иронии, без осуждения, почти шутливо:
— Далеко вы с Карначом зашли… В Волчий Лог.
— Эх, Герасим Петрович! — Она так блеснула глазами и так произнесла эти слова, что показалось, дала пощечину, и он сразу съежился, смутился, как не смущался уже давно, во всяком случае, перед подчиненными. Выкинул вперед длинную руку, сорвал листок настольного календаря, написал на нем: «Карнач — Коляда». Писать он стал, чтобы спрятать лицо. Потом схватил маленькую телефонную книжку и, отыскивая номер, торопливо, будто очень спеша, заверил:
— Да-да. Я позвоню, позвоню. Врач будет. Не волнуйтесь.
И повернулся к столику с телефонами.
Она попросила тихо, вежливо, но (он потом вспомнил) совсем не так застенчиво, как просила о чем-нибудь раньше, например, отпрашиваясь с работы, когда болели дети:
— Я хочу туда поехать сама. Разрешите?
— Да. Конечно… Пожалуйста, — так же торопливо согласился он, только бы она скорей ушла, отстала. Не мог он говорить с этой женщиной так, как говорил с другими работниками аппарата. Любая другая сотрудница должна была бы дать подробное объяснение.
Когда она поблагодарила и вышла, рука его застыла на телефонном аппарате. И весь он застыл, словно прислушиваясь к чему-то. К себе. Опять появилось чувство, которое пережил на бюро, как будто он потерпел поражение. В чем? В борьбе с кем? Из-за чего? Глупости. Нервы. Но чем больше он думал о Галине Владимировне и Максиме, тем сильнее овладевало им это чувство.
Максим почти испугался, когда вместе с врачом вошла Галина Владимировна.
«А она тут зачем?» Меньше всего ему хотелось, чтоб в таком состоянии его увидела она. Даже во сне она ни разу не приснилась. И не подумал о ней ни разу, не пожелал, чтобы она пришла.
Врач с мужской галантностью, а может быть, и с умыслом пропустил ее вперед. Она первая переступила порог и первая должна была заговорить.
— Здравствуйте, Максим Евтихиевич. Как вы тут?
— Ничего. Спасибо.
И оба смутились, как подростки.
Врач был мужчина лет тридцати пяти. Способный, поэтому самоуверенный. Знал себе цену. Держался как старый профессор.
Когда заведующая отделением сказала ему, что поедет человек из горкома, он разозлился:
— Это еще зачем? Для контроля?
Контроля он никакого не боялся, но сразу подумал, что горкомовцу придется уступить место рядом с шофером в кабине, а самому лезть в кузов санитарной машины на носилки, где удобно лежать, но неудобно сидеть. Но когда увидел Галину Владимировну, настроение его сразу поднялось. Заходил вокруг нее петухом. Всю дорогу через оконце рассказывал ей медицинские анекдоты, даже спел арию — похвастал своей музыкальностью и голосом. И пытался что-то плести о любви с первого взгляда.
Между прочим спросил:
— Вам поручено проведать архитектора?
— Да.
— А какой черт его туда занес?
— Не знаю.
— Оригинальничают. Классиков разыгрывают. Типа этого я знаю. Подумаешь, Растрелли!
Сообразив, что женщина приехала не по поручению горкома, а по велению сердца, доктор весело свистнул и заговорщицки подмигнул Максиму: мол, все понимаю и молчу, ибо сам грешен.
Максиму не понравилась его бесцеремонность и то, что он догадался об их отношениях. Но тут же подумал: какие отношения? Один на один они оставались несколько минут в приемной да в машине, когда он пригласил ее в театр. Он был недоволен, что она приехала. И что доктор приехал. Зачем? Он чувствует себя лучше. Это все Поля. «Что-нибудь придумаем». Придумала!
Галина Владимировна почувствовала недовольство Максима и совсем растерялась, не знала, где сесть, где стать, что делать.
Максиму не хотелось раздеваться при ней, под теплой пижамной курткой было просоленное по́том белье. Он взглядом попросил ее выйти. Она обрадовалась этой возможности.
Очень она разволновалась. Как девочка. Однако не жалела, что приехала. С любопытством разглядывала уникальную дачку. Сразу поняла, что все тут сделано его руками. Удивилась порядку, такой не мог навести мужчина, да еще больной. Ревниво подумала: кто-то тут был. Кто? Вспомнила: Шугачева, и успокоилась. Прислушалась, что говорит врач.
— Что вас сюда занесло? Строите город, а своего угла нет?
— Нет.
— Парадокс.
— Разве их мало, парадоксов?
— Это верно. Дышите глубже. Еще. Так. Не дышите. Сердце не тревожит? Сколько вам лет?
Галина Владимировна не услышала, сколько ему лет. В самом деле, сколько? Даже этого она не знает. Из того, что говорил Максим Евтихиевич, она многого не слышала, словно он нарочно говорил тихо. Гремел один доктор. Крикнул, как, наверно, привык кричать сестрам:
— Галина Владимировна! Ложку!
Она кинулась в миниатюрную кухоньку, где, однако, не было тесно, и в стенном шкафчике сразу нашла ложку.
Посмотрев горло, доктор задумался, но серьезности у него хватило ненадолго. Тут же бросил игривый взгляд на Галину Владимировну.
— Могу забрать в больницу. Карета есть. Но если за вами будут ухаживать такие женщины, не как врач, как человек, не советую. В больнице вам не будет лучше.
— Я останусь здесь. Не люблю шума. Предпочитаю одиночество.
Доктор хмыкнул.
— Такое одиночество и я предпочитаю.
Максим подумал: «Нахал. Бестактный тип».
Делая назначения, доктор обращался к Галине Владимировне:
— Поставьте ему горчичники. Горячее молоко с боржомом. Хотя боржом труднее достать, чем коньяк до повышения цен, но вы достанете. Малиновый чай. С медом. Только мед не кладите в чай, а лижите с ложечки, — это он сказал больному. — По таблетке этазола четыре раза в день. На ночь — две аспирина…
— Аспирин принимаю. Средство старое. Каждому известное.
— Не все старое худо. Скорее наоборот.
Одеваясь, доктор спросил у Галины Владимировны:
— Вы поедете? — В хитрых глазах его блеснули смешинки.
У нее и мысли не было остаться. Конечно, она собиралась тут же вернуться назад. Но, наверно, из-за этих смешинок ответила резко и решительно:
— Нет. Я остаюсь. Выполню ваши назначения.
Максим удивленно посмотрел на нее. Она отвернулась. Проводить доктора не вышла. Стояла у окна и смотрела, как отъезжает машина, буксуя в размякшем снегу. Как машет рукой галантный доктор. А Максим не сводил с нее глаз. И что-то очень теплое, очень приятное разливалось в груди. Нежность? Благодарность? Умиление? Нет, что-то более глубокое, что трудно выразить словами.
Когда машина отошла, она повернулась к нему, растерянная и даже как будто испуганная своей дерзостью, с виноватой улыбкой сказала:
— Мне надо было ехать. В аптеку. И в гастроном… Я приехала, как гостья, с пустыми руками, — совсем по-детски показала ладони. Этот жест ее особенно понравился и обрадовал. Никогда не думал, что такая мелочь может обрадовать, так поднять настроение.
— Ничего не надо. У меня все есть, кроме разве боржома. Вчера привезла Поля Шугачева. Это она вам позвонила?
— Да.
Галина Владимировна вспомнила, что Герасим Петрович не сказал, на сколько времени отпускает ее. Будет сердиться, что ее так долго нет. Но тут же подумала по-девичьи дерзко: «Ну и пускай! Так ему и надо», — и засмеялась своей независимости и бесстрашию. Она уважала Герасима Петровича, но и боялась его. А вот сегодня не боится. Как это хорошо — никого не бояться!
Максим не догадывался, чему она смеется. Подумал, ее рассмешил его вид.
— Простите, что я с такой бородой.
— Так это ж теперь модно, — и она опять рассмеялась.
Обыкновенные, почти пустые слова, но каждый из них читал в этих словах другой, глубокий смысл, тот, который так был им нужен.
— Нет, для вас я побреюсь.
— Не надо, прошу вас. Вы похожи на ассирийца из учебника истории.
— Да, из истории…
— Не вспоминайте о грустном. — Она вдруг приблизилась и провела мягкой горячей ладонью по его колючей, с блестками серебра щеке. Он взял двумя руками ее маленькую руку, согнул пальцы в кулачок и прижал этот кулачок не к губам, к виску, и она почувствовала на его виске пульс — частый-частый.
XXVI
Сосновский возвращался из поездки по области. Четыре дня месил колесами вездехода весеннюю грязь. Объехал все западные районы, проверял подготовку к весеннему севу. Картина открылась неровная, пестрая. Одни хозяйства вызвали радостное удовлетворение, другие — разочарование. Особенно неприятно, когда подводят те, на кого надеешься. Попадались и такие, Правда, зазнайки эти будут долго помнить его приезд. Распекал он их не за закрытыми дверьми. Там, где не требовались оргвыводы, «подтянул» председателей колхозов и директоров совхозов перед общими собраниями колхозников и рабочих. Собрания эти, не сомневался, запомнят не только руководители хозяйств, но и районное начальство.
Обдумывая результаты своей поездки, пришел к выводу, что уровень подготовки к севу, безусловно, выше, чем в прошлые годы, — больше порядка, точности, лучше отремонтированы машины, больше на полях удобрений. Значит, залог урожая налицо. Так почему ж не порадоваться? Почему не отдаться весеннему настроению? Сосновский, как все здоровые, жизнерадостные люди, умел приводить себя в доброе настроение даже после крупных неприятностей. А эта поездка дала удовлетворение. Везет целый воз фактов для доклада на пленуме. Это совсем другое дело — свои собственные факты, не то что представленные инструкторами отдела.
Зашлепанный грязью «газик» мчался по подсохшему шоссе. Весеннее солнце под вечер остыло и уже не жгло, а ласково грело щеку сквозь открытое окно. Леонид Минович снял шляпу, подставил солнцу лысину.
Шофер, не одобряя, глянул на секретаря и закрыл окно со своей стороны. Посоветовал: