Воздух был влажен. Тяжелые занавески с вышитыми золотом солнцами и трезубцами были опущены: боялись, что болезнь принца возобновится до окончания пути и кровь снова хлынет горлом. Его рана, совершенно не опасная вначале, заживала очень медленно, вздувшиеся губы были искусаны по краям и время от времени кровоточили.
Два светильника, подвешенные к толстой балке, покачивались в такт кораблю. Весь пол был устлан толстым шерстяным ковром с вытканными на нем лодками и плавающими рыбами. В полутьме можно было еще различить столик, уставленный кувшинами с питьем и чеканными кубками, а между ними богатый шлем и два меча, скрестившие обнаженные лезвия.
— Завтра, после всего, что нам пришлось пережить, мы наконец будем в Посейдонисе.
Принц старался говорить медленно, чтобы не задыхаться. У него был низкий, как у отца, голос, но более мягкий, почти нежный.
— …Ярость императора будет ужасна, но не следует ее бояться… Ты будешь возле меня… Я поведу тебя с собой во дворец. Я так решил.
Гальдар чуть заметно покачивал головой. Он слушал напряженно — скованный, сжатый, словно сплошной комок нервов, с мускулами, позолоченными загаром.
— …Я очень хочу, чтобы император узнал тебя… Ты понимаешь почему?
— Нет, господин.
— Как же так? Подумай! Дважды ты спасал мне жизнь… В первый раз я приказал разбить твои цепи. Во второй я верну тебе полную свободу, и если смогу, и если ты не откажешься, то потом… Ты совсем не удивлен? Ты ничего не понял? Ты будешь свободен, Гальдар. Ты уже свободный человек. Мой отец не сможет отказать мне в этой милости… Однако мне интересно знать, что побудило тебя рисковать жизнью ради твоего принца? Какое чувство, какая тайная, врожденная сила руководила тобой?
— Я помогал не принцу, а просто человеку, которому угрожала опасность, такому же существу, как и я; вот и все, господин.
— Существу, как и ты?.. Человеческому существу… да, увы, кто же я еще?! Твой ответ должен бы разгневать меня, но я принимаю его… Так ты не чувствовал любви ни на горчичное зернышко?
— Разве рабу позволено питать какие-нибудь чувства?
— Я отметил тебя с самого первого дня. Я даже расспрашивал о тебе надсмотрщика. Он, конечно, ничего не смог сообщить мне. Кто ты?
— Один из гребцов. Мое правое плечо, как и у всех каторжников, отмечено трезубцем, выжженным каленым железом, точно у быка или лошади с императорской фермы. Взгляни. Если ты вернешь мне свободу, ни одна женщина не осмелится полюбить меня.
— Ты весь в крови. Ты получил удар хлыстом! Я же запретил надсмотрщику! Он будет наказан.
— Нет, господин. Я получил его за другого, по своей воле. Он уже стар и едва мог поднимать свое весло.
Принц затрясся в кашле и, когда приступ прошел, вытер губы тонким платком.
— Налей мне попить и напейся сам, если хочешь.
Гальдар наполнил кубок и протянул Доримасу.
— Садись, я хочу еще поговорить с тобой… Кто отправил тебя на галеры? За какое преступление?
— Я не был осужден.
— Стало быть, тебя продали вместе с партией рабов?
— Я родился свободным.
— Император спросит меня, кто ты, откуда и почему оказался среди каторжников, с цепями на ногах… Гальдар, я готов поклясться, что тебе вернут все, чем ты обладал. Если ты знатного рода, тебе воздадут все почести. Но расскажи мне, я должен это знать!
— Вот уже двадцать лет я держу в руках весло. Срок достаточный для того, чтобы все забыть.
— Для других, но только не для тебя… Слушай, Гальдар… У тебя есть товарищ, которого зовут Ош, варвар с севера, правда, говорят, весьма ученый… Мне передавали ваши ночные беседы… Вас занимают странные темы: развращенность правителей Атлантиды, беззакония…
— …
— Что поделаешь?.. Для каторжников не существует морали. Все можно купить за ничтожную плату, за глоток вина, например…
— Разве это что-нибудь доказывает?
— Хотя бы то, что ты не тот, за кого себя выдаешь. Император распорядится расследовать твое прошлое. Не в твоих ли интересах избежать этого?
— Если император откажет мне в милости, я вернусь на свою скамью.
— Нет, Гальдар, ни в коем случае!
— Если же он освободит меня, пусть вернет он свободу и Ошу, моему брату по несчастьям: ведь я спас тебя дважды.
— Хорошо, пусть будет так. Но я хочу знать, какое преступление ты совершил.
— Мне было шестнадцать лет, когда началось восстание Верхних Земель[3]. Я сражался вместе со всеми. У наших войск не было ни пищи, ни оружия; мы потерпели поражение, но я остался в живых. Нас отправили на галеры.
— А кто были эти «ваши»?
— Пастухи, работяги с Верхних Земель, давно уже доведенные до нищеты.
— Где ты вырос?
— В хижине.
— Ты не похож на крестьянина! В тебе есть что-то… что-то, что смущает и одновременно успокаивает, внушает уважение… Я смог убедиться в твоем влиянии на людей во время того рокового сражения… Вождями не становятся, Гальдар…
— Разве не бывает вождей из крестьян?
— Кем был твой отец?
— Он умер очень молодым, когда я был совсем еще ребенком. Я забыл его лицо, не помню лиц никого из моих близких. Если бы я увидел свою мать, то не уверен, что смог бы узнать ее…
— Допустим.
— Великий принц, почему тебя заботит прошлое простого раба?
— Я в долгу перед тобой, и этот долг тяготит меня… А с тех пор, как смерть коснулась меня своим крылом, странные мысли приходят мне в голову… Но довольно. Я уже устал… Завтра перед императором постарайся вспомнить побольше… Он не будет столь терпелив.
— Я постараюсь, господин.
— Налей мне еще кубок. Выпей сам, если хочешь.
Гальдар поспешил повиноваться, но Доримас заметил едва уловимую, загадочную и странную улыбку, промелькнувшую на его губах.
— Ступай… Подумай о том, что это твоя последняя ночь на корабле.
Надсмотрщик поджидал его. Задернув портьеру из плотной ткани, Гальдар заметил его огромные, округлившиеся глаза.
— Ты спас меня от наказания, хотя мог бы и не делать этого!
— Я просто сказал правду.
— Кто ты, наконец?
— Свободный человек.
— Это я знаю. Я слышал все.
Внизу, примостившись на своих скамьях, спали каторжники. Гальдар старался ступать осторожно, ибо прекрасно знал цену этому сну. Он подошел к Ошу, который все еще сидел, опершись на свое весло.
— Ты беспокоился?
— Да… Я размышлял.
Гальдар не знал, должен ли он сказать другу эту великую новость. А вдруг принц передумает? А вдруг император не позволит?
— Завтра, — начал он наконец несколько неуверенно, — будет необычный день для нас обоих, ибо и ты не будешь забыт.
— Берегись этой змеи! Дважды ты вырывал его из лап смерти, но он вспомнил об этом только тогда, когда отпала необходимость в твоей силе. Впрочем, ты рисковал жизнью впустую, Гальдар. Да, впустую! Доримас не избежит своей судьбы. Он меченый. Меченый, как и ты! Но на нем стоит печать тьмы, твой же знак — знак света. Запомни хорошенько эти слова, но не пытайся их понять.
Он не смотрел на Гальдара, взгляд его был устремлен к звездам, загоравшимся на совершенно чистом, безоблачном небе, к этим цветкам, похожим на бриллиантовые сердца, которые трепетали, бились и несли через немую пустоту свое непереводимое послание. На берегу, совсем на уровне воды, двигались огни. Губы старика медленно шевелились.
— Друг мой, ты не хочешь слушать то, что я собирался сказать тебе?
— Оставь обещания принца. Садись рядом и смотри вместе со мной. Глядя на эти звезды, я вдруг вспомнил одну из песен моей дикой родины. Жрицы обучали ей отроков, и это был первый урок, которому они внимали: «Вначале был только хаос, бескрайняя бездна, нескончаемая, свирепая и неистовая, словно море. Ни пески побережья, ни Океан, ни холодные волны, ни луна, ни солнце еще не обрели своего места. Не было ничего, кроме этой зияющей бездны! И все было тихо, но тишина была исполнена стенаний безликих существ, призраков без прошлого — всего, что должно было обрести жизнь. И явилась ночь на черных крыльях и низвергла клубок ветра в чрево этой бездны. Так родилась любовь, осененная крыльями света…»
— Брат мой, я должен предупредить тебя. Завтра…
— Завтрашний день не принесет любви! А когда любовь покинет землю, солнце снова станет черным и звезды посыплются с небесного свода. Но люди всегда уверены, что их мир незыблем…
— Уже поздно, а завтра…
— Это будет не завтра, это будет этой ночью, ночью, полной чудес! Но тебе не расслышать меня: ты взвешиваешь на ладони обещания Доримаса…
С появлением луны поднялся западный ветер. Волны ударялись в борта. Каблуки часовых и древки их копий мерно постукивали о палубу. Дерево шпангоутов лелеяло свои воспоминания.
4
С восходом солнца — новорожденного, сияющего, появившегося на свет откуда-то из глубин океана и засверкавшего, разбросавшего по всему небу и бесконечной водной равнине свои дрожащие лучи, словно гонимые божественным дыханием, — едва галера была замечена и распознан штандарт принца, резко пропели трубы.
Было видно, как поблескивают в шахматных клетках бойниц шлемы воинов, наконечники копий и наклоненные рамы баллист. Две огромные приземистые башни, соединенные зубчатой аркой, охраняли вход во внешний канал. В обе стороны от них расходились стены, усиленные через равные промежутки бастионами, возвышавшимися над городскими крышами и розоватыми террасами, перекрашенными утренним светом. За ними высилось второе кольцо стен, уставленных орудиями, затем еще одно, и, наконец, в центре огромного города-крепости располагались площадь, окруженная кубическими и трехгранными строениями, отделанными металлом и украшенными колоннами, загоравшимися у подножия в лучах восходящего солнца.
Наверху, на башнях, то здесь, то там сверкало оружие воинов. Бежал их капитан, спешно поднятый с постели, застегивая на ходу свой пояс. За ним, едва поспевая, следовали лейтенанты. Он ответил на приветствие солдат, рассеянно проверил готовность и обернулся к морю. Галера плавно приближалась, медленно взмахивая шестью десятками весел. Уже можно было различить повреждения, полученные в бою. Обшивка из оришалька