– Это нехорошо, Бо. Даже великий скрипач не в состоянии играть, когда на него давит такая тяжесть. Поэтому мы вместе попробуем снять этот груз.
Я понял, что его аналогия была обычной случайностью, и мое сердце забилось медленнее. Я опустился рядом с ним и достал писчую бумагу.
– Хорошо, давай составим наш «список радостей».
Мое перо застыло над бумагой, и мсье Иван усмехнулся.
– Ладно, начнем с меня, – сказал он. – Что меня радует? Ах, да… «Хорошая водка», – написал он. – Вот так, теперь твоя очередь.
Я продолжал колебаться.
– У тебя есть друзья, petit monsieur?
«Ландовски», – написал я.
– Да, а кроме членов семьи?
«Я не хожу в школу и не встречаюсь с другими детьми».
– Хм-мм, дельное замечание. Когда я мысленно возвращаюсь к тому, что меня радовало в десятилетнем возрасте, то думаю о своих школьных друзьях. Мы целыми часами безобразничали на московских улицах. – Мсье Иван сложил руки на груди своего жилета и откинулся на спинку стула. – Мы играли в снежки и строили снежные крепости. Но сейчас у тебя нет такой возможности.
«Скрипка, книги», – написал я.
– Да, это замечательные вещи, но они способствуют уединению. Когда я предлагаю тебе отправиться в «священное место», они не помогают. Тебе нужны впечатления, молодой человек. Посмотрим, смогу ли я устроить так, чтобы ты проводил какое-то время со сверстниками. Мой бывший ученик несколько раз в неделю посещает сиротский приют «Apprentis d’Auteuil» и играет для детей на скрипке. Я свяжусь с ним и спрошу, можешь ли ты присутствовать на этих мероприятиях в те дни, когда ты приезжаешь в Париж. – Он заметил мой перепуганный взгляд. – Не надо так пугаться, petit monsieur! Чего ты боишься? Что тебя самого отправят в сиротский приют?
Я энергично закивал, и мсье Иван рассмеялся.
– Можешь не волноваться на этот счет, молодой человек. Я часто беседую с мсье Ландовски и знаю, как он ценит твое присутствие в своем доме. Ну как, договорились? – Я упрямо покачал головой. – Ба! Можешь поверить мне на слово: жизнь происходит в общении с другими людьми, и нет худшего наказания, чем одиночество. Я действую в твоих интересах.
Я смотрел в окно, но мсье Иван продолжал:
– Кроме того, эти молодые люди остались без родителей и рано познакомились с жизненными тяготами, как и ты. Я считаю, что тебе будет полезно проводить время с ними. – Когда я не отреагировал, он вздохнул. – Ну, хорошо. Если ты согласишься, я обещаю воздерживаться от критики в течение целого урока, и ты сможешь играть все, что захочешь. Это редкая возможность. Со старшекурсниками я не позволяю себе идти на такие послабления. Ты согласен?
Я чувствовал, что отказ от его предложения невозможен, и молча пожал протянутую руку.
– Превосходно. Я позвоню мсье Ландовски и получу его разрешение, потом свяжусь со своим бывшим учеником. Merci, petit monsieur. Увидимся во вторник.
– Боже мой, мальчик! Даже не говоря об остальном, эти визиты только усилят твою благодарность мсье и мадам Ландовски.
Эвелин не ошиблась в своей оценке сиротского приюта «Apprentis d’Auteuil». Он имел поистине готический вид с прогнившими оконными рамами и замшелой кирпичной кладкой. У железных ворот нас встретила высокая, костлявая женщина по имени мадам Ганьон, которая впустила нас внутрь и провела по бетонному переднему двору.
– Я оказываю эту услугу лишь по просьбе молодого мсье Будена. На самом деле у нас нет времени следить за дополнительным ребенком. Известно ли вам, мадам, сколько сирот у нас собралось после великой войны? У меня не осталось даже квадратного дюйма свободного места.
– Мадам Ганьон, я знаю, что мсье Ландовски и мсье Иван чрезвычайно благодарны вам за то, что вы разрешили Бо проводить немного времени вместе с этими детьми.
– Не знаю, что хорошего это может дать мальчику. Он не говорит, поэтому я не смогу понять, какую пользу ему принесет наша игровая площадка.
– Мадам Ганьон, мсье Ландовски просил передать, что он собирается внести вклад в содержание приюта.
– Пусть будет так, мадам, если это очистит его душу. Многие парижане, страдающие от угрызений совести, делают пожертвования, которые пока что позволяют нам держать двери открытыми и кормить детей. Если бы мсье Ландовски действительно хотел внести вклад, он счел бы уместным обеспечить некоторых детей любящими приемными родителями.
При этих словах Эвелин сердито нахмурилась и указала на меня. Мадам Ганьон приподняла брови.
– Ну что ж, детям пора выходить на свежий воздух. Они пробудут здесь только час, так что я прошу вас вернуться вовремя, мадам Эвелин. После отдыха и игр я выведу мальчика за ворота, и он больше не будет у меня на попечении.
– Понимаю, мадам Ганьон, – сказала Эвелин.
Костлявая женщина повернулась на каблуках и вошла в приют. Массивная деревянная дверь захлопнулась со стуком, от которого по двору раскатилось гулкое эхо.
– Бог ты мой! Не мне судить эту женщину, Бо; у нее трудная работа, но мне кажется, что у нее в жилах течет не кровь, а раскаленная лава. Все же я верю, что дети, за которыми она ухаживает, окажутся приветливее. Помни, я отлучусь только на час. Постарайся интересно провести это время, cheri. Хочешь, я возьму это?
Эвелин взялась за футляр со скрипкой, который был у меня в руках после недавнего урока с мсье Иваном. Я рефлекторно вцепился в него. Это была моя самая большая ценность, и мне пришлось бороться с мыслью, что Эвелин хочет отобрать ее у меня.
– Хорошо, Бо. Можешь оставить скрипку при себе, если хочешь.
Двери «Apprentis d’Auteuil» снова распахнулись, и дети высыпали на передний двор.
– Ну и ну. – Эвелин покачала головой. – В некоторых зимних пальто больше дырок, чем в швейцарском сыре. Удачи тебе, маленький Бо. Скоро увидимся, – добавила она и вышла через железные ворота.
Я часто гадал, что чувствовали древние рабы, когда ждали выхода на арену многолюдного римского Колизея, где им предстояло встретиться со львами. Теперь я знал.
Разница в возрасте поразила меня. Некоторых обитателей приюта едва ли можно было назвать детьми, в то время как другие были не более двух-трех лет от роду, и их выводили за руку. Передний двор быстро заполнился людьми, и на меня стали бросать подозрительные взгляды. Некоторые дети доставали мелки из карманов и начинали рисовать квадраты на земле. Другие перебрасывались старыми резиновыми мячами. Я просто стоял посреди этой бурной деятельности и оглядывался по сторонам, не представляя, что делать дальше.
По правде говоря, я никогда не ходил в школу, поэтому не привык к общению с другими детьми. Разумеется, кроме одного человека: мальчика, который был моим лучшим другом, которого я любил как брата… мальчика, от которого я сбежал. Это из-за него я исчез за снегопадом в худший день моей жизни. По моей спине пробежал холодок, когда я подумал о возможных последствиях нашей следующей встречи. Он поклялся убить меня, и, судя по его суровому взгляду тем ужасным утром, у меня не было причин сомневаться в этом.
– Кто ты такой? – Мальчик с угловатым лицом, в поношенной вязаной шапке остановился передо мной.
Я достал бумагу из кармана и начал писать.
– Что ты делаешь? – осведомился другой мальчик с густыми темными бровями. – Он задал тебе вопрос.
«Привет. Меня зовут Бо, и я не могу говорить». – Я развернул листок перед собой.
Мальчишки прищурились. До меня вдруг дошло, что я был самонадеянным в своем предположении, что все вокруг умеют читать.
– Что там написано, Морис? – спросил мальчик в шапке.
– Там написано, что он не может говорить.
– Какой тогда толк от него? На что ты годен? – Я отчего-то почувствовал, что этот вопрос не имеет отношения к жизненной философии моего соотечественника Достоевского. – Отчего умерли твои родители?
«Я всего лишь посетитель», – написал я.
– Не понимаю. Зачем ты решил посетить эту помойку?
«Хочу с кем-нибудь подружиться», – добавил я.
Мальчишки рассмеялись.
– Подружиться? Ты что, клоун из цирка? А это что такое?
Тот, которого звали Морис, схватил мой скрипичный футляр. Меня захлестнула волна паники. Я энергично затряс головой и умоляюще сложил руки.
– Скрипка, да? Зачем ты принес ее сюда? Кем ты себя возомнил – этим щеголем Буденом?
– Похоже на то, Жандрет. Только посмотри на его одежку. Похоже, он считает себя модным мальчиком, а?
– Думаешь, это смешно? Пришел сюда посмеяться над теми, у кого ничего нет?
Я продолжал качать головой и опустился на колени в надежде, что они поймут мое отчаяние.
– Притворство тебе не поможет! Давай-ка посмотрим, что тут внутри.
Жандрет стал открывать футляр. Мне как никогда сильно захотелось закричать на них, испугать или попросить вернуть мою скрипку. Но я знал, что не могу привлекать к себе внимание.
– Дай сюда, слабак. – Морис вырвал футляр из рук Жандрета и стал дергать застежки, пытаясь оторвать их. Вскоре ему это удалось, и он бросил металлические пряжки на пол. Потом Жандрет жадно распахнул футляр и извлек мой драгоценный инструмент своими грязными короткопалыми руками.
– Только посмотри на это! Еще красивее, чем у Будена. Как думаешь, Жандрет, попробуем продать ее?
– А ты знаешь того, кто может хорошо заплатить за такую штуку и не сообщить в жандармерию о торговле крадеными вещами?
– Да, ты прав. Сдается мне, это хорошая возможность задать небольшой урок нашему мсье моднику.
Жандрет поднял скрипку над головой. Я закрыл глаза и приготовился услышать треск дерева, ломающегося о бетон. К моему удивлению, звука не последовало.
– Что ты тут творишь, гнусный крысеныш?
Я открыл глаза и увидел светловолосую девушку, схватившую Жандрета за руку.
– Ой! – крикнул он. – Отвяжись от меня! – Но девушка лишь усилила хватку. – Ох!
– Ты вернешь ему инструмент, Жандрет, а не то я скажу мадам Ганьон, что вы двое вскрыли кладовку и украли бисквиты.