Я неохотно согласился поддержать план мсье Ивана при условии, что он косвенно обеспечит Элле еще один уровень защиты. Туссен и Мулен не осмелятся на резкую критику дочери Рахманинова. Хотя, должен признать, мысль о пятне на репутации великого композитора наполняла меня ужасом.
После наших уроков и перед возвращением в «Apprentis d’Auteuil» мы с Элле завели привычку покупать мороженое в маленьком кафе на авеню Жан-Жар, а потом гулять по набережной Сены. Эта привилегия была получена от мадам Ганьон, которая сохраняла неувядающую благодарность за то, что мне удалось обеспечить высшее музыкальное образование для ее подопечной. За последние недели мы раздвинули границы дозволенного, возвращаясь обратно все позже и позже. Иногда мы берем с собой книги и рисовальные принадлежности. Элле читает вслух, а я рисую. Я не считаю себя одаренным живописцем, но мои пейзажи постепенно становятся лучше.
Несколько дней назад Элле положила голову мне на плечо и стала пересказывать «Собор Парижской Богоматери» Виктора Гюго. Я прекратил попытки изобразить цветущий конский каштан и посмотрел на ее светло-русые волосы, а потом на спокойную реку. Лучи майского солнца танцевали на водных струях.
– Любовь подобна дереву: она произрастает сама по себе, ее корни находятся глубоко внутри нашего существа, и она продолжает властвовать даже над сердцем, которое обращено в руины, – процитировала Элле. – Это необъяснимо, но чем более она слепа, тем более привязчива. Она сильнее всего, когда совершенно неразумна… Думаешь, это правда, Бо? Люди могут быть ослеплены любовью?
Она посмотрела на меня. Я покачал головой и взялся за перо.
«Наоборот. Я думаю, любовь позволяет человеку открыть глаза».
Я удержал ее взгляд. Элле подняла голову и поцеловала меня. Поцелуй был более долгим, чем первый, ее теплые губы нежно прикасались к моим. Когда она отстранилась, я ощутил легкую невесомость, головокружение и приятное щекочущее чувство в животе. У меня вырвался невольный смешок, и Элле тоже рассмеялась. В приливе смелости я взял ее за руку. При каждом нашем следующем свидании я снова и снова делал это.
Она вселяет в меня ощущение безопасности. Раньше я думал, что это ощущение связано с теплым домом, с едой на столе и деньгами в банке. Но Элле научила меня, что можно спокойно обходиться без этого, пока ты вместе с…
После множества внутренних дискуссий и размышлений я пришел к определенному выводу.
Да, я полностью, безусловно и безнадежно влюблен в Элле Лепэн.
Надеюсь, моя способность к прозаическим излияниям не уменьшилась за последние несколько месяцев. По правде сказать, решившись заговорить с мсье Ландовски несколько месяцев назад, я не ощущал потребности вести дневник ради моего доброго хозяина, и если вы каким-то образом читаете эти строки, то обратите внимание, что я оставил привычку вставлять благодушные замечания ради ублажения любопытных глаз. Это потому, что я стал полностью доверять членам семьи Ландовски. Они продолжают кормить меня и обеспечивать крышу над головой.
Я нахожу целебным поверять бумаге мои сокровенные мысли. Разумеется, большинство людей могут выразить их в разговоре с другом или членом семьи, но, когда я начинал, у меня не было такой роскоши. Теперь я могу беседовать с мсье Иваном, который умеет хранить секреты. В начале осеннего семестра он поделился со мной некоторыми соображениями.
– Бо, у меня было время подумать о твоем прогрессе во время летних каникул. Многие бы позавидовали твоей жизни: учеба в Парижской консерватории, возможность работать рядом со всемирно знаменитым скульптором… не говоря уже о благосклонном внимании некой голубоглазой блондинки.
Я покраснел.
– Да. И я очень благодарен за это, мсье Иван.
– Тем не менее… нам до сих пор не удалось научиться расправлять плечи.
– Что вы имеете в виду?
– Я убежден, что ты сможешь стать виртуозом. Твои музыкальные способности далеко превосходят способности тех, кто зарабатывает игрой себе на жизнь.
– Спасибо, мсье Иван.
– Но твои плечи – это проблема, которую так просто не решить.
– Ох. – Его непредвзятая оценка была острее кинжала.
– Не падай духом, юный Бо. Разумеется, я буду продолжать твое обучение. Но я настаиваю на расширении репертуара. – Он встал и подошел к большому футляру у стола. – Ты заметно подрос за это лето, и это очень поможет нам. – Я смотрел на футляр. – Что ты думаешь насчет виолончели, Бо?
У меня не было особого мнения, и я честно признался в этом.
– Это чудесный инструмент, необыкновенно глубокий и полнозвучный. У него широкий тональный диапазон: от сурового, торжественного басового регистра до страстных вспышек в верхнем регистре. Как по мне, так он немного похож на тебя. Ты познал огромную боль и страдания, однако в тебе есть нечто героическое. Я невольно думаю, что, несмотря на все, тебе суждено стать великим.
– Виолончелистом? – простодушно спросил я.
Мсье Иван добродушно усмехнулся.
– Возможно, виолончелистом. А может быть, кем-то другим. Я хочу сказать, что виолончель обладает свойством раздвоенной личности. С одной стороны, это мощный, хотя и меланхоличный басовый инструмент, но с другой стороны, она может возвышаться до героического тенора. Думаю, она подойдет для тебя.
– Я никогда не играл на таком большом инструменте, мсье Иван. Но, конечно, я готов попробовать все, что вы предлагаете.
– Хорошо. Лучшая часть моего замысла состоит в том, что виолончель удобно размещается между ногами. Тут не будет надобности напрягать плечевые мышцы, чего от тебя требует скрипка. Это мой второй инструмент, так что я сам буду учить тебя.
Так я начал играть на скрипке по вторникам и на виолончели по пятницам. Сначала было странно помещать такой крупный инструмент между ногами и держать смычок на уровне живота. Но я всей душой предался новому занятию и был доволен своим прогрессом. Разумеется, у меня не было собственной виолончели, поэтому я не мог заниматься дома. С другой стороны, это обострило мое восприятие и усилило желание получать максимальную пользу от уроков в консерватории.
Сегодня я решил снова взяться за перо, потому что наступил канун Рождества, а мой отец говорил, что это время для размышлений о прошедшем годе и о том, какой след оно оставило в вашей жизни. В этом смысле я много думал о Бел… хотя, наверное, не так много, как мсье Бройли, который был безутешен после своего возвращения из Бразилии. Не стоит и говорить, что я продолжал помогать в мастерской, между тем как Лорен, хотя и присутствовал физически, мысленно витал в иных местах. Несколько дней назад он услышал, как я играю «Утреннее настроение»[13] на скамье перед мастерской, и подошел ко мне со слезами на глазах.
– Где ты научился так играть?
Я молча посмотрел на него.
– Кто дал тебе скрипку? Ландовски?
Я кивнул.
– Понятно, – тихо сказал он. – Как любой художник, ты говоришь через свое творчество. Действительно, у тебя есть талант. Настоящее сокровище, правда?
Я улыбнулся, снова кивнул, и мсье Бройли положил руку мне на плечо. Потом он помахал мне на прощание и побрел заливать свое горе в барах Монпарнаса, где он проводил все время, свободное от работы.
Вчера ночью меня разбудил странный скулящий звук за окном. Я посмотрел на часы: было начало третьего. Если только Дед Мороз не сделал особенно раннюю остановку в мастерской Ландовски, то звук принадлежал более реальному персонажу. Я достал кожаный кошелек, который перед сном прятал между ног, и повесил его на шею. Потом приоткрыл окно и выглянул во двор, где заметил фигуру мсье Бройли и несколько бутылок рядом с ним. Я пришел к выводу, что любые попытки заснуть будут тщетными, а отец учил меня, что перед Рождеством нужно искать возможности, чтобы помочь своим собратьям. Я надел самую теплую куртку, потом тихо спустился вниз и вышел из дома. Во дворе я пошел на звук и вскоре обнаружил мсье Бройли, обхватившего голову руками. Мне показалось благоразумным, что он решил выплакаться под моим окном на заднем дворе, а не под хозяйскими окнами перед домом.
Приближаясь к нему, я старался побольше шуметь, чтобы он заметил меня и в своем алкогольном ступоре не принял за призрак прошлого Рождества. Это возымело желаемый эффект, и Бройли круто развернулся, опрокинув бутылку. Я рефлекторно приложил палец к губам и оперся щекой на ладонь, изобразив «сон».
– Извини, Бо. Я разбудил тебя? – Я кивнул. – Боже, как мне стыдно.
Я уселся рядом с ним, и он с легкой озадаченностью уставился на меня.
– Уверяю тебя, теперь я буду вести себя тихо. Пожалуйста, возвращайся в постель.
Я указал на луну, а потом на сердце мсье Бройли.
– Мсье Ландовски великодушно разрешил мне остаться при нем, хотя в данный момент от меня не больше пользы, чем от растаявшего шоколада. – Бройли горько усмехнулся. – Он даже согласился послать меня в Бразилию, хотя прекрасно знал, что мое намерение не ограничивалось безопасной доставкой статуи Христа. Он великий человек.
Я указал на себя.
– Совершенно верно. Он по-человечески обошелся с нами обоими. – Бройли посмотрел на меня. – Ты заметно подрос, пока меня не было. И не только физически. Приятно видеть, как ты начинаешь взрослеть. Бел была бы очень рада… если бы я только мог рассказать ей.
Я приподнял брови и пожал плечами.
– Хочешь знать, что случилось? Честно говоря, я сам до сих пор стараюсь это понять. Мы были вместе в Рио, но мы оба знали, что я должен буду вернуться в Париж. Я не мог упустить возможность, предоставленную мсье Ландовски. Я умолял Бел уехать со мной и бросить этого жалкого слизняка Густаво. Я думал, что она выберет меня, Бо. Но этого не случилось, вот и все. Наверное, я никогда не пойму, почему.
Бройли заплакал, и я положил руку ему на плечо.
– Насколько мне известно, после моего отъезда ты нашел себе подругу?
Я сочувственно кивнул.